Уошито

Энджи мирно спала на своей половине кровати.

Энджи. Его милая Энджи. Когда-то за одну только ночь с этой женщиной Майкл Мюррей был готов отдать все свои сбережения, каждое сокровище. Энджи была красивой. Энджи была желанной. И еще больше его вдохновляла мысль, что она испытывает то же самое в ответ.

Но года прошли. Чувства, которые когда-то разрывали Майкла изнутри, сперва потускнели, сливаясь с мрачностью Уошито, а затем и вовсе превратились в мученическое отвращение к своей жене.

Причиной тому послужило появление Евы.

Фееричное. И грандиозное.

Мягкий загар отодвигал на второй план аристократичную бледность Энджи. Светлые волнистые волосы едва ли не светились на фоне выцветших темных жены.

И Майкл наконец-то чувствовал. Спустя столько лет он снова чувствовал. Этот трепет перед каждой встречей, дикое возбуждение, вспотевшие ладони. Словно ему опять двадцать два. Словно нет этого пивного живота, а руки по-прежнему сильны и крепки, как и уверенность в завтрашнем дне.

Чувствовал ли он отвращение к себе, зная, как подло поступает с Энджи? Да. Рушились ли любые сомнения при одном появлении Евы на горизонте? Тоже да.

Майкл знал, что она вернулась в город ненадолго – нужно было разобраться с наследством от умершего отца. Автомобиль уже был продан путем уловок и хитростей этой женщины на несколько сотен дороже, чем того стоил. Остался дом. Майкл понимал, что, как только Ева избавится и от него, сразу вернется в Нью-Йорк. Наверное, эта мысль была одной из тех, которой он успокаивал себя, глядя вечерами на ничего не подозревающую Энджи. Но в глубине души он боялся того момента, когда его мобильник пиликнет от прощального сообщения. Это будет что-то вроде “я уезжаю, всего хорошего, Майки” или “не скучай, ведь я не планирую”. Никаких слез. И, тем более, никакого прощального секса. Это явно не в стиле Евы.

Их встречи в последние две недели были частыми. Почти ежедневными. Энджи считала, что муж задерживается на работе из-за навалившейся к концу года лавины заказов. На самом деле, держала его Ева. В его машине. За его галстук. И, нередко, за его член.

Мысли, мысли, мысли. Они были тяжелы. Майкла периодически посещала безумная идея: а что, если он начнет говорить во сне, как делал это в детстве? Что, если он случайно произнесет имя Евы? И – о, Боги! – что, если это услышит жена?

“Не спать! – заклинал в такие моменты себя Майкл. – Пока не убедишься, что сама Энджи спит. Не смей спать, чертов подонок!”.

Но в тот вечер Энджи уснула раньше. И Майкл, не сильно долго ворочаясь, тоже провалился в сон. Довольно мягкий. И не тревожный. Пока.

Майклу снилось детство. Ферма в горах, отделяемая от Линдсей лесным массивом. Отец, что-то колотивший в своем гараже. И мать, вышедшая на крыльцо. Сам он валялся в мокрой от дождя траве вместе со своим псом, Арчибальдом. Он смеялся, когда шершавый язык пса касался его лица. И смех этот был высоким. Звонким. Детским.

– Майкл!

Мать махала ему с крыльца, подзывая к себе. Он встал, послушно поплелся вперед, то и дело запинаясь о разыгравшегося пса.

– Арчи, прекрати!

Несмотря на строгость, которую хотел придать голосу Майкл, слова эти все же звучали неубедительно и на собаку никак не действовали. Это смешило мальчика. И он продолжал хохотать.

– Майкл!

Мать позвала его еще раз. Хотя, стоп. Нет. Не мать. Это не ее голос.

Майкл медленно перевел взгляд с Арчи на крыльцо. Улыбка стала стекать с его лица. Дом окутал туман. Солнце скрылось за тучами. Едва различимый силуэт маленькой полной женщины вскоре пропал. Стук молотка, которым орудовал в гараже отец, тоже ушел на задний план. Сплошной туман. Тяжелый. Вязкий. Грязный.

– Арч, – тихо позвал Майкл. Пес был рядом. Но былой живости в нем поубавилось – всем телом дворняга прижалась к ноге маленького хозяина. Майкл физически чувствовал, как дрожит собака. И страх этот, по-настоящему животный страх, мгновенно передался и ему.

Судорожный вздох, щенячий писк, и Майкл Мюррей, взмокнув от холодного пота, сел в кровати, крепко цепляясь в свежевыстиранные белые простыни.

Энтони в полной темноте стоял коленями на стуле, притащенном с кухни, локтями упирался в подоконник. К лицу мальчика, сосредоточенному и не по-возрасту серьезному, прилип бинокль. Энтони не мог даже предположить, сколько времени он провел в такой позе, но почему-то был уверен, что еще несколько минут, и этот бинокль срастется с его лицом, навсегда заменив глаза.

Уошито была молчалива.

Уошито готовилась к нападению.

Осознание своей важности вселяло в Энтони храбрость, цепляясь за которую он из последних сил удерживал себя на месте. Когда подул ветер, и по реке в лунном отражении прошла легкая рябь, мальчик вздрогнул и едва не слетел со стула, но вместо этого лишь сильнее наклонился к подоконнику, думая, что если сейчас появится страшная русалка, то его она вряд ли заметит.

Но время шло.

А русалка не появлялась.

Вместо этого Энтони увидел кого-то другого.

Как Майкл Мюррей проскользнул к входной двери мимо своего сына – осталось загадкой. В пижамных брюках, без какого-либо верха и полностью босой он медленно, чуть пошатываясь из стороны в сторону, как при сильном ветре, двигался по заднему двору прямо в сторону Уошито.

– Папа?

Сначала Энтони не поверил своим глазам. Он неуверенно опустил бинокль, прищурился, пытаясь убедиться, что это, во-первых, не человек, а пошатнувшееся ветром какое-нибудь дерево, а, во-вторых, что, если это и человек, то не его отец. Но все говорило об обратном. Синие в белую полоску пижамные штаны, каштановые темные волосы, которые так ярко осветила вылезшая из-за тучи луна.

Да, Энтони, это твой папа.

В тот момент Майкл Мюррей ничего не чувствовал и ничего не понимал. Запинаясь о сухую и мерзлую траву, он продолжал двигаться в сторону реки с таким упорством, будто в этом всем заключался смысл его жизни. Глаза смотрели прямо – зрачки практически не двигались. Никакого страха, никаких сомнений. И никакого холода. Он не дрожал.

Может, это и к лучшему? Ведь, когда не боишься, смерть не кажется такой ужасной?

Ветер усилился. Совсем недавно почти идеальная гладь реки пошла частой рябью.

А город тем временем спал, даже не подозревая, что творится на его задворках.

Если бы Майклу Мюррею удалось спастись в ту ночь, то он был рассказал, что видел. От реки пошел туман. Тяжелый, грязно-белый. С поразительной быстротой он покрывал берег, устремлялся вверх. Дышать стало тяжело.

Когда босых ног коснулась холодная вода, Майкл замер и уставился куда-то вдаль, на другой берег Уошито. Он что-то видел – это беспорно.

Мокро. Холодно. Туманно. Именно эти ощущения отпечатались в сознании Майкла перед смертью.

А затем он увидел ее. Девушка чем-то смахивала на Энджи – его милую и родную Энджи в студенческие годы. Лицо нежное, кожа даже отсюда светилась мягкостью и невинностью. Невысокая, стройная и грациозная. Темные, как предрассветный час, волосы почти невесомо опадали на оголенную грудь, доставали до середины живота. По ним стекала вода.

Незнакомка завораживала. И в этот момент перед остатками сознания Майкла, скорее всего, померкла даже терпкая красота Евы.

– Майкл, дорогой, – это был голос Энджи, и он хрустальным эхом отдавался, казалось, от всей поверхности реки на несколько миль, – ты сегодня задержался. Я соскучилась.

Девушка шагнула вперед – ее округлые колени показались из воды. Рука – изящная, покрытая созвездием блестящих на бледной коже родинок – протянулась к Майклу. И он, не отдавая отчета своим действием, выкинул вперед чуть дрожащую ладонь и коснулся ледяных, как вода в Уошито, пальцев.

– Папа?!

Звенящий, надорванный детский голос перекрыл завывания разбушевавшегося ветра. И голос этот имел эффект стакана морозной воды, выплеснутого в лицо опьяненного человека.

Майкл резко обернулся в сторону дома и увидел, как к нему, путаясь в засохшей и одеревенелой траве, бежит Энтони. Мальчик даже накинул поверх пижамы свою куртку. Но напрочь забыл про шапку.

“Энджи будет ругаться”, – успел подумать Майкл перед тем, как что-то мокрое и ледяное обхватило его за торс и с удивительной силой дернуло назад.

– Папа! – снова завопил Энтони. Он пытался владеть своим телом, пытался унять дрожь в ногах, но это давалось с таким трудом, что то и дело мальчик падал на землю, но тут же вскакивал и несся дальше.

Русалка забирала его отца. И Энтони видел это. Подбегая к берегу, он с ужасом в широко распахнутых глазах наблюдал, как его отец уже настолько отошел назад, что начинал захлебываться, изредка пытаясь вскинуть голову и вдохнуть. И с таким же ужасом Энтони осознавал, что ничего не может сделать.

Отец был слишком далеко.

А Энтони не умел плавать.

Мальчик упал на колени, его ладони коснулись реки. Отец не кричал. Он барахтался, взбивал вокруг себя воду, но с каждой секундой все глубже погружался в Уошито.

Возможно, в тот момент можно было кардинально изменить ход истории, но в силу детской впечатлительности и банального, свойственного почти каждому, шока, этого не произошло. И мальчик просто прижимался коленями к промерзлой земле, наблюдая за тем, как постепенно успокаивается вода там, где пару минут назад сражался за жизнь его отец.

Энтони просидел на берегу еще где-то около часа, пока Энджи, спящая в своей кровати, не очнулась от тихих ударов, доносящихся снизу – выбегая за отцом, мальчик забыл закрыть дверь. С нарастающим страхом Энджи поняла, что ни мужа, ни сына нет дома. Она выскочила на улицу, выкрикивая их имена, обежала несколько соседских иссохших газонов, тем самым разбудив самых бдительных жителей. Кто-то из соседей и заметил маленький силуэт на берегу Уошито – тогда солнце уже начало вставать.

Энтони не сказал ни слова. В какой бы истерике не трясла его мать, пытаясь узнать, какого черта он забыл ночью на берегу реки, он продолжал глядеть куда-то сквозь нее с максимально отрешенным выражением лица. Затем его укутали в чью-то большую куртку, пахнущую кошачьей мочой и дешевыми сигаретами, взяли на руки и понесли домой.

Тело Майкла Мюррея прибило к берегу к вечеру того дня. Весть об очередном утопленнике разнеслась по Линдсей со скоростью света – если не быстрее.

Еще одна мрачная тень покойника поселилась где-то среди горожан. Закупаясь в супермаркете, они ощущали, что кто-то следует за ними, доходит до отдела с алкоголем и пропадает там. Опустошая почтовый ящик, они вдруг осознавали, что скрип дверцы перетекает в чей-то смех. А, проезжая по мосту через Уошито, они наблюдали, как в темной, мрачной глади реки мелькает призрачный силуэт, впрочем, так же внезапно пропадая под толщей воды.

Глава II.

Город утопленников

То утро Евы Ходж началось с гула в висках и привкуса медной монеты на языке – верных спутников вчерашнего виски. Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в неплотно задернутых шторах, упал прямо на лицо, заставив ее зажмуриться и с раздражением шлепнуть ладонью по тумбочке в поисках сигарет. В этот момент снаружи, словно ворона на карнизе, застучали каблуки, и чей-то старческий, пронзительный голос принялся выкрикивать ее имя.

Ева, не открывая глаз, потянулась к халату, накинула его на плечи и, спотыкаясь о пустые бутылки, побрела к входной двери. За дверью, на промерзлом крыльце, топталась миссис Андерсон – соседка с лицом, исчерченным морщинами, как старинная географическая карта. В ее костлявой, трясущейся руке был зажат листок местной газеты “Линдсей Хроникл”, которой она размахивала, словно боевым знаменем.

– Дитя мое, вы еще ничего не знаете! – выдохнула старуха, и ее дыхание превратилось в клубы пара на ледяном воздухе. – Город проклят, слышите? Проклят! В Уошито прошлой ночью еще одного выловили. Молодой еще, красавчик, говорят. Мюррей, кажется, фамилия.

Слова миссис Андерсон повисли в морозном воздухе, и Ева почувствовала, как что-то холодное и тяжелое медленно разливается у нее внутри. Она машинально взяла газету из рук соседки, пальцы сами нашли нужную колонку. Черные, жирные буквы складывались в знакомую фамилию. “Мюррей”. В голове, затуманенной вчерашним алкоголем, с сухим щелчком встала на место простая, уродливая разгадка. Так вот почему Майкл не позвонил. Почему не ответил на ее сообщения. Не потому, что охладел. Не потому, что Энджи что-то заподозрила. Он был мертв. Его больше не было.

Сначала – краткий, стыдный всплеск облегчения: значит, не в ней дело. Он не разлюбил, не бросил. Но следом, откуда-то из самого нутра, поднялась волна другого чувства. Не горя, нет. Нечто более сложное и ядовитое – странное отчаяние, смешанное с едкой, разъедающей болью где-то в области солнечного сплетения. Ева сглотнула комок в горле, безучастно кивнула что-то миссис Андерсон и, не помня себя, захлопнула дверь, прислонившись к ней спиной.

Осознание пришло не сразу. Оно подкрадывалось медленно, как вода, просачивающаяся в трюм тонущего корабля. Ева прошла в гостиную, уставилась в запыленное окно. За стеклом, в насмешку над ее состоянием, сиял неестественно ясный, солнечный день. Лучи играли на хрустальной пыльце, летящей с крыш.

– Какой идиотский, дурацкий день, – прошептала она беззвучно, и только тогда первая слеза медленно скатилась по ее щеке, оставив соленый след. Ева смахнула ее тыльной стороной ладони с таким раздражением, будто это была назойливая муха, развернулась и твердыми шагами направилась к бару отца. Дверца заскрипела, когда она ее открыла. Пальцы сами нашли горлышко первой попавшейся бутылки – выдержанный виски, который старик берег для особых случаев. “Ну что ж, пап, случай и правда выдался особый”, – мысленно бросила Ева, с силой выдернув пробку и наливая золотистую жидкость в стакан до краев. Бар, к слову, беднел с удивительной быстротой.

Пока Ева Ходж глушила виски, пытаясь сжечь в его пламени странную, не принадлежащую ей боль, молодой шериф Фрэнк Ларсен сидел на своей кухне и смотрел, как солнечный луч медленно ползет по липкой, засахаренной поверхности тоста с джемом. В доме стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов и его собственным дыханием. Очередной покойник. Очередная неудача. Он чувствовал тяжесть своего жетона на груди, будто тот был отлит не из металла, а из свинца. Каждый новый труп, выловленный из Уошито, был не просто трагедией – он был личным обвинительным приговором, вынесенным ему, Фрэнку Ларсену. Он откусил кусок тоста, и переслащенный джем прилип к небу, вызывая легкую тошноту.

Репутация глупого дурочка прикрепилась к нему еще с детской площадки – дети ведь бывают такими жестокими. Еще крепче мерзкое прозвище прилипло, когда, в возрасте одиннадцати лет, Фрэнк притащил домой дикую индейку и около месяца держал ее на чердаке в тайне от родителей – пока от гадящей птицы не пошла ужасная вонь, план Фрэнка, стоит признать, работал на ура, но после стал всемирным достоянием и местным анекдотом. Но, когда на свой школьный выпускной Фрэнк пришел с матерью (потому что других кандидаток для глупого дурочка, как, думаю, вы понимаете, не было), от этой репутации местного клоуна отмыться уже было нельзя.

– Не закапай форму, – донесся с лестницы детский голос, и только потом, перепрыгивая через ступеньку, на первый этаж спустился младший брат Фрэнка – Алекс. Именно этот семилетний мальчуган являлся лучшим другом Энтони Мюррея.

– Да, спасибо, – Фрэнк настороженно посмотрел на свой тост и, убедившись, что ни одна капля джема не собирается слететь на его свежевыстиранную форму, откусил еще. Он жевал медленно, безвкусно, чувствуя, как крошки падают на стол.

Алекс, тем временем, с ловкостью маленькой обезьянки, взгромоздился на стул, достал из холодильника тарелку с завернутым в пленку сэндвичем и принялся его распаковывать, шумно шурша.

– Мы сегодня с Энтони договорились встретиться на центральной площади, – оповестил он с набитым ртом.

– Ты же знаешь, что произошло в его семье. Боюсь, Энтони не до игр, – Фрэнк отпил глоток остывшего кофе и поморщился.

– А кто сказал, что я собрался с ним играть?

Алекс повернулся в сторону брата с найденной тарелкой, и в этот момент Фрэнк вдруг осознал, как же рано пришлось повзрослеть его брату. Это читалось во всем – в торчащих во все стороны светлых волосах, которые каждое утро Алекс без чьей-либо помощи укладывал именно так, как, когда-то, папа; в чуть нахмуренных бровях и не по-детски серьезном взгляде черных глаз; в джинсовой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Но во всем этом был плюс, который Фрэнк не мог не выделить: там, на детской площадке, к Алексу относились ни как к дурочку – наоборот, его уважали, к нему прислушивались. И за ним шли. Внешне Алекс и Фрэнк были очень похожи. Чего было нельзя сказать про внутреннюю составляющую.

Как же так произошло, что качества, которыми должен обладать шериф города, передались его юному брату?

– Когда хоронят его отца? – спросил Алекс, заталкивая в рот чуть ли не половину сэндвича.

– Завтра. Ты не пойдешь.

– Но я должен поддержать Энтони!

– Похороны не для семилетнего мальчишки.

– А для какого? – Алекс со стуком опустил пустую тарелку в раковину. – Для пятилетнего?

Поднимаясь на второй этаж, младший Ларсен всем своим видом пытался показать, что слова брата его никак не тронули, и он все равно сделает по-своему.

Мэри Купер стояла у окна в гостиной и смотрела, как ветер гонит по улице обледеневший пакет из-под молока. Он подпрыгивал на замерзших колеях, словно неживой, но упрямо движущийся труп. Известие о гибели Майкла Мюррея пришло к ней вчера вечером, звонком от одной из подруг. Она просто положила трубку и продолжила мыть чашку, которую держала в руке. С тех пор прошло двенадцать часов, а она все еще стояла у окна. Жизнь не просто превратилась в черное пятно – она стала ватной, звуконепроницаемой капсулой, где время текло густой смолой, а бессонная ночь растягивалась в геометрической прогрессии, заполняя собой все пространство.

“У тебя осталась Вики”, – эту фразу Мэри слышала уже столько раз, что слова стерлись, потеряли смысл, превратились в механический скрежет, как заевшая пластинка. Друзья, родственники, соседи – все они произносили это с одним и тем же подобострастно-сочувствующим взглядом. “Вики будет живым напоминанием о Джордже”. Мэри медленно провела пальцем по холодному стеклу. Да, напоминанием. Но каким? О его смехе? О его запахе? Или о том, как вода с Уошито стекала с его волос на похоронах, когда гроб уже готовились опускать в землю?

За ее спиной, в глубине дома, скрипнула дверь, и по лестнице затопали маленькие ноги. Вики Купер, в силу своего слишком юного возраста, продолжала цепляться за жизнь с упрямством росточка, пробивающегося сквозь асфальт. Ее веселый, словно колокольчик, смех все еще доносился с улицы, когда она сталкивалась со своими подругами. Но сейчас этот смех резал Мэри слух, казался неуместным, почти кощунственным. Как можно смеяться, когда мир за окном выцвел до оттенков старого черно-белого кино?

Мэри отвернулась от окна и позволила взгляду медленно скользнуть по комнате. Пыль лежала на полках бархатным слоем. На камине стояла фотография: они с Джорджем, обнявшись, смеются на каком-то пикнике. Она смотрела на свое улыбающееся лицо на снимке и не чувствовала ничего, кроме пустоты, зияющей, как черная дыра, в самой середине груди. Внутри нее не осталось и капли чего-то теплого и светлого. Ни одной искорки, ради которой стоило бы терпеть эту бесконечную, давящую тяжесть следующего дня.

Затем Мэри ушла спать. Снова. Впадая в приятное забытье на крошечные мгновения, которых, с прискорбием она понимала, ей было недостаточно.

Вниз Мэри спустилась вновь лишь глубоким вечером, когда солнце уже спряталось, оставив за окном грязно-синие сумерки. Вики, на удивление, не носилась по дому, а сидела, поджав под себя ноги, на диване и смотрела телевизор. На экране прыгали какие-то яркие, нелепые персонажи. Мэри прошла мимо, не глядя.

Дочь Мэри и Джорджа Куперов была похожа на куклу. Аккуратные маленькие ножки, мягкие колени, чуть пухленькие пальцы рук, круглое лицо с большими небесно-голубыми глазами и аккуратным не широким ртом просто вопили о том, что через двенадцать лет эта девчушка превратится в молодую красавицу. Чуть вьющиеся волосы теплого пшеничного цвета, собранные в высокий хвост, лишь добавляли сходства с витринной моделью в детском отделе – Вики словно только что сошла с полки игрушек. И, судя по вечно довольному выражению лица, ей нравилось осознавать свою детскую красоту.

– Мама, – услышав шаги, Вики крутанулась на диване, встала на колени и облокотилась на спинку. – Мама, я хочу кушать.

– Сейчас.

“Сейчас, дорогая”, – хотела было сказать Мэри, но язык не повернулся. После смерти мужа она вовсе стала хмурой и, зачастую, грубой.

Вики это чувствовала. Но не могла понять, что делает не так, чем вызывает раздражение матери. Она перестала бегать на улице, чтобы не пачкать платье. Начала есть брокколи и пить свежевыжатый сок, ни разу не законючив о газировке или макаронах с сыром. Старалась сразу засыпать, а утром, проснувшись раньше матери, не шуметь и не будить ее. Но это не помогало. И мама с каждым днем становилась все меньше похожей на ее маму.

А еще Вики не хватало отца. Джордж Купер всегда умел разрядить обстановку, знал много шуток и умел найти подход к своей жене. Это, думала Вики, сейчас было бы как нельзя кстати.

Мэри разогрела вчерашний ужин, накрыла на стол, окликнула дочь и, убедившись, что та направилась на кухню, ушла в свою комнату. Уже с кровати она слышала, как двигается по полу табуретка, а затем включается вода – Вики научилась мыть за собой посуду.

– Почему люди умирают?

Алекс задался этим вопросом, сидя рядом с Энтони посреди кучи песка. Энтони пожал плечами. Энтони больше не разговаривал.

В принципе, это не так сильно сказалось на дружбе мальчиков. И до несчастного случая чаще всего говорил Алекс, а Энтони Мюррей больше играл роль слушателя. Он умел не перебивать, вдумчиво кивать и с умным видом вкидывать “ага”. И всегда вовремя.

– Смерть – это же то, чем заканчивается любая жизнь, – продолжал говорить Алекс. – И это такая херня, друг. Вот представляешь. Все люди разные. У каждого своя судьба, своя боль. Но всех – абсолютно всех – объединяет то, что рано или поздно нам станет страшно от осознания, что жизнь уходит, убегает.

Энтони провел лопаткой по песку, вырисовывая чуть дрожащую линию. Слова друга засели в его голове, и в разуме поселились вопросы, на которые так хотелось узнать ответы: а папе было больно перед смертью? Что он ощущал? Боялся ли он?

Алекс вздохнул – из его рта вырвался клочок пара. Руки мальчика замерзли, покраснели, но он, несмотря на это, продолжал сидеть рядом с другом, который, казалось, совершенно не замечал холода, сковавшего конечности.

В тот день на центральной площадке было людно. Они уже ждали Рождество. Отовсюду звучал детский визг, скамейки были заняты родителями или нянями. За всеми присматривали. Но не за Алексом. С огорчением мальчик подметил, что теперь еще и Энтони начинает пополнять ряды детей, на которых всем все равно.

– Я бы, наверное, испугался смерти, – вдумчиво заявил Алекс и по глазам Энтони понял, что это заявление друга удивило. Попытался объясниться.

– Любой человек бы испугался смерти. Даже сам Волан-де-Морт. Не хочу умирать позже тебя. Да и раньше не хочу. Может, умрем вместе? Не сейчас, конечно, – Алекс чуть сконфузился, опустив глаза в песок. – Лет через шестьдесят. Или семдесят. Как ты на это смотришь?

Энтони улыбнулся. Но улыбка его была столь мимолетной, что спустя секунду от нее ничего не осталось. Мысль о возможной гибели тошнотворным обручем сдавило что-то внутри.

А потом совершенно внезапно Энтони ощутил, как его накрыло чувство глубокой привязанности и благодарности к Алексу. Всю свою короткую жизнь мальчик мечтал о старшем брате или сестре – мечтал, наблюдая, как взрослые дети на улицах защищают младших от хулиганов, мечтал, видя препирательства родных братьев в детском саду или в пиццерии. Всегда. Мечтал. Даже не подозревая, что братьями людей делает вовсе не кровь. И осознание этого было так важно для Энтони, будто он сделал самое великое открытие в своей жизни. Он воткнул лопатку в песок, дернулся вперед и крепко-крепко обнял Алекса, обвив руки вокруг шеи друга.

А в доме Евы Ходж гремела музыка. От нее периодически дребезжали окна, вибрировал пол. Две пустые бутылки на журнальном столике говорили о том, что хозяйке, в принципе, на это глубоко плевать.

Она появилась на лестнице, ведущей со второго этажа. Джинсовые шорты были запачканы пролитым на них пару минут назад вином. Бретелька майки сползла с плеча, едва-едва не предоставляя старым картинам на стене вид обнаженной груди. Походка женщины была говорящей – шагая на ступеньку, она чуть оступилась и покрепче ухватилась за перила, совершенно случайно выронив из не совсем цепких пальцев едва початую бутылку дорогого виски. Звук бьющегося стекла невозможно было расслышать за очередным гитарным соло. Ева удивленно вскинула брови и не с первой попытки сфокусировала взгляд на расплывающемся по серому ковру темному пятну.