Марейкины истории

Дорогие ребята!

Эта книга написана о семейской староверческой деревне Десятниково. Кто такие «семейские» и почему их так называют?

В XYII веке их предки жили в Московской Руси. В то время церковь стала меняться, равняясь на греческую. Но многие православные люди не приняли этих изменений и бежали за пределы Родины в Речь Посполитую. Через сто лет царица Екатерина II вернула их на Русь и сослала в Сибирь за Байкал заселять целинные земли. Возвращались они семьями, поэтому и называются – «семейские».

С тех пор прошло более трёх веков, но семейские и по сей день хранят древнерусскую православную веру, старинные обряды и обычаи, песни и костюмы. Представляя из себя исключительную ценность для новой цивилизации, самобытная культура семейских Республики Бурятия в мае 2001 года была провозглашена «Шедевром устного и нематериального наследия человечества» и включена в первый список Организации Объединённых Наций по вопросам образования науки и культуры (ЮНЕСКО). А село Десятниково в сентябре 2016 года вошло в «Ассоциацию самых красивых деревень России».

ПОВЕСТЬ О СЕМЕЙСКОЙ ДЕВОЧКЕ

Посвящается маме – Евстифеевой Марфе Осиповне.

1

Марейка – отхончик – последний ребёнок в семье. Хотя она ещё и маленькая, но ей очень нравится слушать старинные песни, петь частушки, а перво-наперво – наряжаться в любимую семейскую одежду!

Мама, когда выходила замуж, то привезла из Тарбагатая в Десятниково, сундук с приданым. Чего в нём только нет! Аж дух захватывает! Широченные сарафаны, обшитые по низу атласными, разноцветными лентами, яркие запоны* и кофты, кашемировые шали с длиннющими кистями и… янтари! В мире нет ничего краше янтаря! Если долго держать в ладони огромную темно-красную бусину, то она словно оживает и пахнет смолой древнего хвойного дерева. С большим янтарём не хочется расставаться ни за что! А есть, малюсенькие, лёгонькие, светло-желтенькие и такие солнечные бусинки, что ими можно играть хоть до вечера! И у Марейки тоже свои янтари. Когда она надевает семейский сарафан, то чувствует себя самой настоящей барышней и важничает – крутится перед зеркалом, натирая щеки румянами.

Сегодня вечером жарко протопили печь – на улице мороз и метель, а в доме уютно и тепло. Сначала все весело и дружно поужинали картошкой с холодцом, потом дети принялись играть в бабки – в раскрашенные кости. А когда надоело, стали веселиться. Старший брат Саша учится играть на гармошке, а Марейка под его музыку до хрипоты напелась частушек. Притопывая в такт плясовой, запевала:

– Мама, глянь-ка у окошко!

Чё на крыше деетца-а-а-а:

Соловей у гармонь играет,

Поросёнок женица- а –а- а!

Мама тут же ответила сильным чистым голосом:

– Ах ты, доча, попляши-и-и!

Твои ножки хороши-и-и!

На твои бы ножки

Хромовы сапожки!

Вот так и пели-плясали до ночи, пока отец не велел:

– Хватит веселиться, пора спать.

Но Саше не хотелось спать, ему не терпелось быстрее научиться играть, а Марейка тем

*Запон – фартук.

более была против спанья, поэтому дети враз закачали головами – нет!

– Мы же так браво поём! – сказала Марейка. – Давай, мама ещё споём!

Но мама ответила:

– Нет, давайте почаюем*, и – спать!

Отец засмеялся:

– Ну, семесюхи**, вам бы только чаевать!

Попили чай, по-деревенски забеленный молоком, потом легли спать. Ночью Саше снилась гармошка, на которой он играет лучше всех в деревне, Марейке – семейский сарафан алее алого, в котором она кружится, а маме – её любимые дети, сытые и здоровые.

2

Десятниково – старинное село; улицы длинные, прямые, а дома, словно пасхальные яйца, раскрашены в яркие цвета. Люсин дом: коричневые бревенчатые стены, ставни и резные наличники – голубые с белыми вставками, а ворота – зелёные. Как она любит вместе с мамой к празднику шоркать дресвой*** уличные стены! Брёвна становятся чистые-пречистые! А потом окатишь избу колодезной водой, и такой она становится чистой и праздничной. Даже пыль с дороги не садится на брёвна – боится испачкать!

Любит Марейка свою деревню больше всего на свете. И когда они с подружками поднимаются на Багульничью гору, что рядом с их улицей, то видят, что избы ютятся вместе, словно котята лежат на дне огромного блюдца, края которого – пологие холмы. Хорошо, когда среди множества изб видишь свой родной дом с красной железной крышей, с вьющимся дымком над высокой трубой!

У избы пять окон, и с улицы она кажется длинной и низкой по сравнению с домом напротив, где живёт дед Павла. Его дом кажется хоромами и, когда светит солнце, то от дома падает тяжёлая и густая тень, застилая свет. Хоть и с улицы Марейкин дом кажется низким, но со двора, когда войдешь через высокие, резные старинные ворота, увидишь иное: холм – пологий вниз, а дом высо-о-кий, чтобы дотянуться до ставень, надо брать длинную-предлинную палку. Крыша дома, где воркуют голуби, ступенькой опускается на крышу сеней, та – на крышу крыльца, ещё ступенька – крыша погреба, вот где можно лазить! Целых четыре крыши, одна под другой!

Но сейчас зима, и на крыше сидеть опасно – скользко, а вот летом можно кататься на корточках с железной крыши дома, спотыкаясь на крыше сеней – там уже пошли доски. Но зимой можно прокатиться с большой горы, что за домом деда Павла, а если туда идти не хочется,

*Чаевать – пить чай. **Семесюхи – семейские женщины. ***Дресва – мелкий речной песок.

то можно прокатиться прямо тут, во дворе, сел – и поехал до самой бани. Не всем ребятишкам так везёт, чтобы горка была прямо в их дворе! Марейке повезло! Ей во всём везёт! Ведь её все любят и жалеют. Когда играют в «Кто успеет!», Марейку садят на большие деревянные санки и толкают с горы. Остальные должны запрыгивать на ходу, вот и выходит: кто успел, тот и сел. Вот смеху бывает! Иногда Марейка съезжает одна, как барыня, но иногда, случается, и придавят её, бедную, – лежит, аж не дышит, бывает, что и заплачет. Тогда брат Гоша жалеет её, потому что она самая маленькая.

Когда во дворе полно снега, то отец сгребает его в большие кучи. Саша впрягается в санки, на которых стоит большой ящик, ящик набивается снегом; Марейка утаптывает, топая ногами и прыгая, и Саша везёт гружённые сани в огород. Марейка сидит сверху. В огороде ящик переворачивают, и теперь Марейка колотит ножками дно ящика. Она одета в голубую плюшевую шубку, сшитую мамой, и так туго перевязана крест-накрест маминой шалью, что крутить головой нет никакой возможности, захочешь повернуться в сторону, а глаза – тырк – в серую шаль! Обидно. Вот уже горы снега перекочевали со двора в огород, где он сгодится, а во дворе всё меньше грязи весной.

Теперь можно отогреть руки в теплушке, здесь зимуют куры, маленькие ягнята, отлученные от маток, чтобы их не затоптали. Теплушка делится на три части: в прихожей стоит старенькая печь, которая постоянно топится, на ней кипит чёрный чугунок, закрытый эмалированной зеленоватой миской, из-под которой вырывается пар, разнося запах вареной картошки в мундирах, здесь же и бачок с подогреваемой водой. Это все для поросят. В другой половине, слева, где небольшое оконце, суетятся разношерстные ягнята: одни чёрные – породы мериносной*, другие – коричневатые, белые – обычные. В третьей части сидят куры.

Когда Марейка переступает через заиндевелый скользкий порог, ягнята быстро подбегают к перегородке, цепляются копытцами за тонкие доски, тянут мордашки кверху, оттопыря острые уши. Тут же загоношились куры. Петя-петух, быстро спрыгнув с насеста, выставляя вперёд круглую грудь, торопливо начинает прохаживаться взад-вперед, криком призывая к порядку. Шум, гам, переполох.

– Но-но! – Марейка, повысив голос, успокаивает всё семейство.

Петух замолкает, пучит красный глаз, напряжённо вздрагивая бородкой. Рассмотрев, что пришла Марейка, успокаивается и начинает чистить свой растрепавшийся хвост.

– То-о-та! – улыбается девочка.

Ягнята яростно стучат в перегородку, думая, что о них забыли. Марейка тут же протягивает им через щели пучок сена, и ягнята хрустят сухой травой, мотая головами и отпихивая друг

*Мериносные – порода овец с тонкой шерстью.

друга мордами.

Входит мама в старой курмушке*, в забрызганных пойлом валенках и выпускает ягнят. Толпясь, и перепрыгивая друг через друга, они торопятся на призывное блеяние своих мам. Суетятся, путаются. Баранухи, отрывисто заблеяв, обнюхивают своих родных кургашеков** и подпускают к вымени. Наступает тишина. Слышно лишь чмоканье, да видно подёргивание коротких хвостиков у маленьких ягнят от счастья быть с мамами.

Коровы греются на солнышке. Прикрыв глаза, жуют, изредка взмахивая хвостами. Зима – не лето: нет зелёных лужаек, нет сочной вольной травы. Зимой один путь: огород – стайка. Старшая сестра Люба говорила, будто раз в год, ночью, коровы говорят человеческим языком, рассказывают, каково им живётся у хозяев. Марейка каждый раз смотрит на корову Зойку и на буруна*** Тольку и думает, как бы услышать, ладно ли им живётся здесь? Но животины жуют себе сено и не выдают тайны. Однажды вечером девочка пробралась в задний двор к стайке и приблизилась к замерзшей продушине, из которой пахнуло назьмом****. Тут она услышала громкое фырканье и так испугалась, что убежала, ни жива, ни мертва. Какой, наверное, у коров густой и трубный голос, когда они говорят по-человечьи. Хоть бы разок услышать, как они говорят: «Мммму-у-у-а-ааа! Ха-ра-шо жы-вём!»

У Марейки теперь все дела сделаны и можно покататься на санках. Лучше пойти в «подзамирало» – это такое место, где, когда катишься вниз с крутого обрывистого лога, то замирает сердце. Здесь особенно интересно кататься.

Сметая снег с одежды веником, чтобы не тащить его в избу, Марейка колотит себя по бокам, по катанкам*****, где повисли сосульки и никак не отрываются, а ноги разъезжаются от налипшего льда. Тузик, Марейкина собака, следит круглыми глазами, навострив ушки, и смешно поворачивает мордашкой. Постучав напоследок затвердевшими валенками, Марейка захлопывает дверь перед носом Тузика. Он ворчит, долго устраивается и наконец, ложится у дверей крыльца на вязаный круг.

Мама уже закончила стряпню. В избе пахнет дымком от дотлевающих углей и подгоревшей метелки, которой заметают горячий пепел в русской печи; запах дыма постепенно изгоняется вон запахом свежеиспеченного хлеба, булочек и калачей.

Когда отпахивались двери, и мама выносила в горницу горячие, посыпанные маком и сахаром, тарки******, клубы мороза врывались в избу, бессильно бились в окна, в стены и таяли в плену тёплого домашнего духа, исходящего от тихонько потрескивающей, доброй, успокаивающей и обогревающей хозяйки-печи. От окон на полу тёплый солнечный свет, от него

*Курмушка – телогрейка. **Кургашки – ягнята. ***Бурун – годовалый телёнок.

****Назём – навоз. *****Катанки – валенки. ******Тарки – ватрушки.

покой и уют, но свет постепенно гаснет, приступает царство тёмного, холодного вечера.

Зима сменяется Весной, Весна – Летом, Лето – Осенью, Осень – опять Зимой. И весь год вмещает в себя толстый настенный календарь. У Марейки – седьмой. Как мало! Вот у бабушки – целых семьдесят! У мамы – сорок. Календари листает Время: плавно, медленно, постоянно, без перерыва, один кончится, другой начинается – так стопки и копятся. Марейка хотела бы прожить большую-большую стопку календарей!

Бабушка говорит, что день прошёл и Слава Богу, а Марейке непонятно. А если она плакала в этот день? Чего-то просила, а ей не дали? Если её обидели сегодня, что уж тут хорошего? Но бабушка прожила долгую жизнь, и ей видней. Она каждый вечер молится перед божницей – кладёт начал*. Стелет под колени подрушник** и кланяется Богу до пола. Она и Марейку научила креститься – два пальца сначала надо приложить ко лбу, затем – к животу, и, наконец, к плечам справа налево, потом – поклониться до половиц. Марейка всё запомнила.

3

Весна. Скоро Пасха Христова. К Пасхе готовились долго – мыли избу изнутри и снаружи, красили яйца, шили наряды. И всё время ели пироги то с луком, то с морковью, то «с молитвой». Ищет Марейка молитву, а в пироге её нет – куда же она подевалась? Бабушка ничего не объясняет, только шепчет: «Царица Небесная, вразуми!»

Наконец-то наступил Светлый праздник. На семь дней Пасхи – семь новых платьев, которые мама сшила, чтобы дарить на Святой неделе.

Людей на улице много, и от этого радостно. Марейка с усердием набивает большие карманы нарядного, ситцевого платьица, гладкими, крашеными луковой кожурой, яйцами.

–– Ни тяни! Оторвёшь карман! – слышит Марейка.

Мама, наряженная в праздничную семейскую одёжу красуется на солнце, и оттого кажется яркой и лучистой. Какая она красивая! Сама словно солнце! Марейка зажмурилась, потом попросила:

– Надо бы ишо яичка, а то они чё-то ломаются.

– Послухай, а ты коло забора не катай и коло камней, а там, где трава мягкая и зелёная. А коли уж разобьётся, надо съись.

– Я уже сёдня ела! Куть-куть-куть! – стала Марейка подзывать кур, кроша им раздавленное яйцо.

– Опять?! – понарошку суровится мама.

– Но курам тоже на Паску надо ись! – в огромных Марейкиных глазах появились слезы.

– Перестань! В праздник плакать грех. Бог по земли ходит! – мама вытерла передником покрасневшее личико дочки.

*Начал – начальные молитвы у семейских. **Подрушник – подушечка для моления.

Тут же новые сандалики быстро-быстро застучали по земле. Не сгибая колен, смешно вытягиваясь вперёд, придерживая растопыренными пальцами тяжёлые карманы, Марейка выбежала на улицу, а перед тем нечаянно коснулась тяжёлой светлой косой высоких, потемневших от времени и дождей, деревянных ворот. Благословилась…

На чисто выметенной улице, возле самого Марейкиного дома, солнце, казалось, святило ещё ярче, щедрыми струями заливая село. «На Пасху солнце играет!» – вспомнила она слова бабушки.

Улица упирается в зелёную гору, дальше колхозное пшеничное поле, а на вершине горы – заросшая высокой травой, глубокая холодная канава. Вода в ней всегда мутная и тяжёлая, и, кажется, она своим густым сумраком поглощает звуки пасхального дня, словно и нет праздника. Но вода не везде такая. Ниже она стекает через глубокий ров к колхозному огороду по деревянным, жёлтым желобам. Здесь она совсем другая – искристая, весёлая, лёгкая, от свежего дерева беловатая, отчего кажется теплее и роднее.

Летом Марейка любит сидеть в желобе, и, загораживая проток, копить воду за спиной; еле удерживаясь красными ладошками за свежие занозистые борта, она в конце концов, скатывается вниз, подгоняемая разыгравшейся водой. Здорово!

Дальше идти по канаве неинтересно: беззубый рот оврага страшно чернеет, а за забором из жердей работают в будни колхозницы – деревенские бабы, которые постоянно кричат до хрипоты ребятне, чтобы те не запружали воду, что им там нечем поливать капусту, что солнце всё сгубит.

Поднимаясь на гору, Марейка улыбается своим подружкам – Ире и Паночке. Паночка – красивая, у неё круглые, чёрные глаза и кудри, чего у Марейки и в помине нет, а ей так иногда хочется, чтобы у неё вились кудри и были круглые чёрные глаза, но ничего не поделаешь, остаётся только вздыхать. Однако можно и запутаться в подругах, если у всех вдруг окажутся одинаковые круглые глаза и кудри! Ире вон еще хуже, она нынче и вовсе прячет лысину под платком – Марейкина старшая сестра Люба стригла-стригла Иру, то один бок короче, то другой, а вышло, что подстригла наголо. Приходила Ирина мама, Любе было стыдно, она сидела, опустив глаза. Впрочем, чего Марейке горевать о кудрях и чёрных глазах, у неё русая коса, толстая и длинная, а глаза зеленовато-коричневые, как у мамы.

Девочки ждали Марейку, они со своими крашеными яйцами уже давно покончили, валялась одна шелуха.

– Покажи, чо принесла? – пристала Ира.

Марейка раздала девочкам по яйцу, не выпуская из рук жёлтенькое.

– А в той руке? – Ира велела показать спрятанное.

– Во! – Марейка раскрыла пальцы и, казалось, яйцо засветилось солнышком.

– А-а-ах! – раздались дружные восторги.

– Ух! Какое бравое-то! Я таких сроду не видала! – прошептала Ира.

– Чем красили? – спросила Паночка, касаясь пальчиком солнечной скорлупы.

– Это Люба удумала! Загодя краску разводила! – рассказывала Марейка, любуясь яйцом.

– Дай, я скачу! – крикнула Ира, видимо, решив так отомстить Любе за наголо стриженую голову.

– Не-е –е! Не дам! Я Любу позову! – закричала Марейка.

– Вали, зови! – крикнула Ира, с силой вырвала яйцо и, чуть наклонясь, бросила его с горы.

Марейка закрыла лицо руками. Яйцо, подпрыгивая, полетело вниз. Девочки – за ним. Камень! Щёлк… – всё. Не склеить, не сшить… Марейка долго собирала белые с желтоватыми прожилками остатки солнышка.

– Кого утворила-то?! – Паночка глядела сквозь прищур длинных-длинных ресниц на расстроенную Иру.

– Я не виновата… эта – камень… – оправдывалась та.

– Не бреши! Ты нарочно хлёстко бросила! – ответила Паночка, сурово глядя на подругу, потом обняла Марейку, успокаивая:

– Не плачь, мы напрок* много таких же накрасим!

–– Угу, – согласилась Марейка, растирая слёзы по лицу.

Яйца было очень жаль. Марейка не отнесла его курам, а съела вместе с солёными слезами, хотя всё время давилась вязким желтком и долго жевала холодный, горьковатый от краски, белок.

Дома, поднявшись по высоким ступеням крыльца, надо пройти длинные сени, прежде чем перешагнёшь высокий порог избы. Гладко крашенные широкие половицы сеней излучают прохладу, и даже окно, выходящее на солнечную улицу, не может впустить столько тепла, которое бы развеяло прохладную тень. Крыльцо же нежится от обилия света, всюду солнечные блики; на крыльце спят и растут во сне котята и цветы. Здесь Марейка любила сидеть, смотреть картинки, рисовать. Сейчас ей, обиженной, ничего не хотелось.

Как всегда на праздник в дом пришли гости, поздравляют всех с Пасхой. На счастье, из Тарбагатая приехала бабушка Елгинья – мамина мама. Она так редко гостит у них! Пришла и с соседней улицы бабушка Устинья – Марейкина крестная. Раньше церквей не было, поэтому Марейку и всех её братьев и сестёр крестил уставщик дед Обсей у себя дома, погружая младенцев с головой в купель ровно по три раза.

*Напрок – на будущий год.

– Баушка! – радостно вскрикнула Марейка и бросилась навстречу.

– Давай, поцалуемся – похристуемся! – проговорила бабушка Елгинья, крепко обнимая любимую внучку.

– Кака бравенька* стала! Садись в серёдку! – гости залюбовались Марейкой, позвали за стол.

Марейка послушно села, опустив руки на колени. Чуть уловимый запах нафталина, исходящий от редко вынимаемых из старинных сундуков семейских нарядов, заполнил комнату.

– Пошто не ешь? Надыть маленечко поись,– сказала бабушка Елгинья, подавая Марейке пирожок. – С черёмухой, ешь!

– Спасибо, – чуть слышно проговорила она, надкусывая пирожок.

– Она у нас да шибко браво поёт! – похвасталась мама дочкой.

– Счас поис, да и споёть, а пошто не? – сказала бабушка Устинья.

– Частушка! – объявила Марейка, вставая из-за стола. Она расправила платьице и запела, приплясывая в такт:

– На качели я качалась,

Под качелию вода.

Бело платье замочила,

Мама розово дала! Эх!

Все захлопали, заулыбались, и Марейке стало радостно и весело. Как любит она петь!

– Ладно. Петь ты умешь, а тепереча скажи – крестик носишь? – строго спросила крестная.

– Во! – Марейка за длинную шёлковую нитку с трудом вытянула из-под жёлтенького платьица медный крестик.

– Ты, доча, умница! А то нонча крестиков не носять. У Бога не верять. А ты, никогда не сымай! И у школу пойдёшь – не сымай! Ангел тебе будеть помогать! – крёстная погладила девочку по голове.

От бабушкиных рук и слов потеплело на сердце, словно сам ангел-хранитель прикоснулся невидимым крылом.

Стол ломился от всевозможных яств: пироги с печенью и черёмухой, вареники с творогом и картошкой, большая сладкая лепешка с резными краями красовалась посередь стола. Сквозь розоватый хворост просвечивало солнце. До того он был тонкий и причудливо изогнутый, что хотелось его хрумкать, бережно ощипывая с концов. Бабушки пили забеленный чай и тихо разговаривали, вспоминая старинную жизнь. Потом бабушка Елгинья с грустью сказала:

– Чижало стало жить у нонешним народи, шибко пьють! А как у Писании** сказано – пьяница да ленивый на единой колеснице! Ох-хо-ох!

*Бравенька – хорошая. **Писание – Библия.

Семейская одёжа делает бабушек похожими на райских птичек – такая она цветная и яркая! Бабушки пели… Тяжёлые кички на старческих головах покачивались и кивали в такт словам, словно жили сами по себе. Марейка смотрела во все глаза и вспоминала, как долго мама завязывает кичку – сначала на голову надевает «рожок» – тёмного цвета шапочку, потом сверху на неё наматывает шаль так, чтобы спереди получалась корона, а сзади свисали бы кисти и концы. Ничего не скажешь – красиво! Ещё одну шаль мама набрасывает на плечи. Эта особо дорогая, расшитая бисером и золотом, отцом подаренная, шаль. Марейке кичку носить ещё рано, зато у неё есть алые атласные ленты и расшитая бисером повязка для волос.

Брошки, пристёгнутые к кофтам, блестели, янтарные бусы тяжёлыми каплями падали вниз, а бабушки сидели и пели. Сходу не поймешь, о чем поется в этих старинных песнях! Разобрать можно лишь начало, потому что оно говорится, а потом слышится одно лишь – «о-о-о-ё-ё-ё!» Как Марейке хочется узнать, что же дальше-то? «Не вейтися, чайки, над мо-ё-рем!» – запевает мама, дальше все подхватывают: «Вам, бедыненькам, не-е-куда сесть». И-и-и полилась, полетела песня, защемило что-то в груди. Дух семейских сквозит в каждом слове, в каждом переливе. Бередит сердце старинное пение. Марейка сидела среди бабушек, вслушиваясь в слова, когда её позвала Люба:

–Э-эй, девка, зайди в куть*! – велела она, махнув рукой: – Покажь тот яичко! – Но Марейка тут же спрятала руки за спину.

– Доставай, бум битца! – сказала Люба и крепко зажала в кулаке биток – яйцо, по которому бьют.

– Нету, съела, – тихо проговорила Марейка, опустив глаза.

– Не бряши! Я знаю, ты их не любишь ись! Кто отобрал? – допытывалась Люба.

– Ирка разбила, – прошептала Марейка на ухо cecтpe.

– Ладно, потом поговорим! – сказала Люба, потому что услышала, что её зовёт мама.

– Марей-ка! Иди играть! – закричали в то же время подружки за окном.

Раз-два! И Марейка на улице.

– Играем в прятти! На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой? Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей! Скорей, скорей, скорей! Паночка, голя! – кричит на бегу Ира и прячется.

Перепрыгнув через высокое бревно возле дома одинокой бабки Василисы, Марейка подбежала к недавно привезённому из лесу возу жердей. Забралась на самый верх, свежая кора с липкими комками жёлтой смолы легко отдиралась, заголяя обречённое древо.

– .. .девять, десять! Я иду искать, кто не спрятался, я не виноват!

Марейка заторопилась пролезть в дыру, которую заметила между чёрным дряхлеющим

*Куть – кухня.

забором и большим верхним, свежим стволом. Густой запах погубленных деревьев заглушал даже звуки. Сжавшись в комочек, опустив голову ближе к коленям, Марейка радовалась, что так удачно спряталась – ни за что не найдут! Вдруг она почувствовала, что потревоженная её верхняя жердина стала съезжать вниз. Сжимаясь крепче, она услышала крики: «Задавило!»

Марейка была совершенно здорова, и в упор глядела на жердину, которая могла ударить её по голове. Сердце под жёлтеньким платьицем испуганно билось. Бледное лицо матери склонилось над Марейкой. Потом все: мама, папа, старшая сестра Люба – гладили её, проверяя руки, ноги, голову, целовали, жалели. Вышедшая из ворот бабушка Елгинья качала головой, опираясь на тонкую палку, и удивительно напоминала больную перепуганную птицу. Так подумалось девочке, и она устало закрыла глаза.

Больше в этот день Марейка не играла, она умылась и легла спать в горнице. Широкая деревянная кровать с резными спинками, высокий жёлтый шифоньер, тяжёлый тёмный шкаф и мамин расписной сундук – всё это любила Марейка, здесь она быстро успокаивалась и засыпала. Горница – летняя комната, поэтому в ней нет печки. Зимой здесь замёрзнешь, а летом – просторно и прохладно. Стены и пол расписаны волнистыми узорами – это сохранилось с давних пор. Красиво! Марейка всё время смотрит на эти рисунки и не может насмотреться! Что это за дивные птицы на красных лапках, замерли, изогнув тонкие шеи? Мама говорит, что это петухи, но они совсем не похожи на их Петю-петуха. А эти вьющиеся стебли невиданных растений? Как складно перемежаются цветы, листья и бутоны!

Уличные ставни в горнице никогда не открывались, поэтому даже в самую жару здесь прохладно. Сейчас с высокого потолка, выкрашенного белой краской, доносился шум ливня, падающего на железную крышу. Ветер застучал в окна, омывая ставни ночным дождём.