Сын воеводы. Невечерний мой свет…

Вологда, Кириллов, Кирилло-Белозерский монастырь. Ноябрь 2020 г.

После Переславля жить сложно. Начинаешь искать Переславль повсюду. В других городах. Но в других городах, даже самых лучших, теплых, дружелюбных, ярких, не испытать того чувства от которого разрывает грудную клетку.

Дорога на Вологду. Я сюда не рвалась, но если взялся проходить Путь, придётся идти до конца.

А я пообещала пройти твоими путями. И выжить. Выжить мне гораздо проще, чем тебе в твоем шестнадцатом веке. Мой век – это слезы, капризы и депрессии по поводу и без повода. Несравнимо с той болью и тем унижением, которое ты пережил перед смертью. Вот только не думай, что мне легко ступать по тропинкам, где до сих пор не высохли пятна твоей крови, невидимые глазу обычного человека? Не думай, что мне легко понимать и принимать туристов, что топают по этим тоненьким багровым ручейкам?

Естественно мы живем на костях. Под нами толща веков. Все это знают. Неизвестно что находилось на месте самой обычной пятиэтажки в Измайлово, где я выросла и живу. Кстати, моя пятиэтажка стоит на бывшей вотчине Романовых. Существует легенда, что здесь, в Измайлово, опальные могли скрыться от царского гнева. Заповедное место.

Я делаю всё это, чтобы вернуть тебя тебе. Я собираю тебя по частям (несколько лет спустя узнаю, что и себя тоже).

Новые билеты в кармане. Теперь до Вологды. Мужу ничего не говорю. Точнее говорю «поехала к подружке на дачу». Смешно. Так к любовникам сбегают. А я заплетаю косы и отправляюсь на Ленинградский вокзал. Чтобы сбежать от всего мира, и посмотреть в глаза Одигитрии, перед которой ты молился. Слишком личное, слишком сокровенное. Как я такое могу рассказать? И зачем?

Ложась спать в очередной пустой (они все пустые, когда я приезжаю) вологодской гостинице, оставляю возле подушки записку.

– Приходи. Я в Фиваиду.

Мне очень холодно. Вечер выдался промозглый. Вологда, которую не обглодать (тебя обглодает), тоже промозглая. Темная. Ночная и сырая. Неудачно приехала – на дворе ноябрь. Города практически не увидела. Ну, что ж… на обратном пути посмотрю. А вот промокла я хорошенько. Осень золотая уже сгорела. Солнце отвернулось, глядит внутрь себя. В гостинице даже горячей воды нет. Не принять ванну, не согреться. Стуча зубами, заворачиваюсь в огромное двуспальное одеяло.

Ты бы и так пришёл. Слова, закрепленные на бумаге, – всего лишь условность. Иногда я делаю такие вещи, которые делать нельзя. Живым они запрещены. Мёртвым, в принципе, тоже. Но нам с тобой почему-то это позволили.

Я не удивляюсь едва различимым шагам, что раздаются утром возле моей постели. Мягко, будто кот по ковру пробрался, потом на постель запрыгнул. Лишь воздух задрожал…

Снова просыпаюсь до звонка будильника от лёгкого толчка. Но лежу ещё долго, отчаянно рискуя опоздать на автобус. Мне по-прежнему холодно, за ночь я так и не согрелась. Зуб на зуб не попадает. Кажется, это не мой холод. Внутри отчаянная боль погибающего человека. Человека, который отправился в последний путь. Сегодняшний день просто надо пережить.

Я вытягиваю руку. Легкий сквозняк трогает запястье.

Дорога из Вологды на Кириллов и Белозёрск – для многих дорога «в один конец». Надо мной высокое северное небо. Особенное. До этого неба даже взгляд не достаёт. На это небо смотрели те, кого в дальние монастыри везла государева стража. Насильственный постриг, работы, после которых не встанешь на ноги, пытки и дознания. На это небо смотрела беспокойная царская тетка Ефросинья Андреевна Старицкая. Когда строптивую птицу неволили, молилась. Возможно, в дальней Горицкой обители покой нашла. А возможно, зубы сточила и глаза выплакала. После в Шексне утопили. Вдох последний поднялся к северному небу. Отмучилась!

В автобусе, который идет до Кириллова, запотели окна. По обеим сторонам дороги – серые полосы. Лес и небо сливаются, став безрадостным мрачным гребнем. Яркая зелёная трава не о летних днях напоминает, а подчеркивает бесприютность.

Небо выше, а горло уже. В груди снова комок клокочет. Живой. Съёживается, выпускает свои (уже знакомые мне) колючки. Каждая колючка с палец. Поездки – это то, что я люблю больше всего на свете и то, чего мне больше всего не хватало. Я счастлива. Почти. Происходящее мне нравится, нравится кураж маленького обмана, авантюрный привкус, появившийся (вдруг) среди домашних хлопот. Мечтаю купить что-нибудь особенное в Кирилло-Белозёрском монастыре. Что-то интереснее магнитика на холодильник. Мечтаю о кофе и пирожках, чтобы согреться и ожить. Меня будоражит понимание того, что так далеко я выезжаю редко. И вообще всё хорошо. Разобрав и проанализировав чувства и мысли, осознаю: боль не моя. Ага, поехал-таки, принял приглашение. Теперь злится, колючки в меня вонзает.

В Переславле очищение через светлую боль. Сентябрьским огнём прокалило изнутри. В Кириллове страшно. Не могу ничего сделать. Я больше не свободный поэт. Я отдала себя человеку, которого ещё вчера не знала. Точнее, отдала своё горло. Я разрушила прежнюю себя почти до основания, чтобы собрать, выстроить заново из древнерусских костров, птичьих криков, плачущего донника, православных запретов и языческих вольностей. У меня на руке теперь частенько сидит и расчёсывает слипшиеся за несколько веков перья опричная русская Жар-птица, отливающая чёрным золотом. В Переславле, она показала мне прекрасную сторону своей души. Сегодня рвётся показать тьму под опричным куколем.

Тело расколото. Под лопаткой ножи торчат города Твои. Переславль, Елизарово, Александров, Полоцк, Старица, Рязань, Калуга, Новгород, Кириллов, Белое озеро.

Переславль-Залесский – точка рождения, любви и чистоты. Родился мальчик в студёную февральскую ночь. Богородица у колыбели стояла, передала младенца Феодору Стратилату.

– Воин будет тебе! Славный воин. Мальчик мой, кровиночка!

Александров – точка греха и порока. Работы грязной, работенки заплечной. Эх, много шкур спустил по подвалам. Служил честно. Убивал честно. Не морщась. Руки потом мыл тщательно, но токмо из-за природной брезгливости. А так… работа.

Рязань, светлая Рязань! Глаза горят, русые волосы ветер разбросал, спутал. Счастливый юный воин!

Белозёрье – точка гибели. Может быть.

Моё дело всё это соединить, собрать твои выдернутые (с кровушкой) перья, что летают по миру.

Во-лог-да… Название хочется катать как гальку округлую на языке. Постоянно повторяю: «Вологда – не обглодать». Светлая, изящная, но холодная. Опричный город. Грозный любил Вологду. Хотя именно в год смерти Фёдора строительство кремля было приостановлено. Упавший едва ли не с неба камень – знак плохой, конечно же…

Сегодня чую рядом с собой опричника. Это не Переславль. Ощетинился, будто есть шанс что-то изменить. В каждом рукаве по ножичку. За голенищем тоже. За пазухой – веревка пеньковая. А, мне как-то всё равно уже. Люблю Тебя и таким. А может, больше всего тебя таким люблю. Опричником. Обреченный убивать ради Государя и Отечества. Обречённый одинаково ловко обращаться как с сабелькой, так и с удавкой. А дальше… Куда пошлют. Служба.

– Жалел когда-нибудь?

Усмехаюсь. Нет, конечно. Я и сама думаю, что изменник, предавший Родину, должен болтаться в петле. Ты прав. О чем тут жалеть?

Приходи. Вытри испачканные руки о мой бабский подол. Я и спрашивать не стану, чем испачканы и в каком доме утром не досчитаются главы семейства.

Сколькие испытывали к тебе ненависть? Обречённый быть мишенью для завистников и погибнуть ровно так, как обычно (во все века) гибнут подобные люди. Клевета, донос. Затем, «вчерашние свои» приходят. Как же они радовались, когда получили право изломать тебя! Тонкого, гибкого словно верба. Содрать дорогие меха, разлучить с детьми, ударить тебя по лицу. Будто именно ты был главным злодеем на Руси.

Смеёшься? Что смеёшься? Острые зубки показал.

Ты был всего лишь счастливым человеком. Получившим от рождения яркую путеводную звезду и достойнейшего отца, который сделал для тебя всё. Ты и сам был достойным. Лучшим из лучшим. Отца любил, жизнь любил. Пил жизнь молодецкую взахлёб. Потому и валятся беды на твою золотую голову даже после смерти. Потому хочет нечисть получить твоё имя. Занять его, запятнать. Горит имя огнем.

Таким как ты, ничего не прощают. Никогда. Не прощают отнюдь не те, кому ты всадил нож под лопатку или придушил по царскому приказу. Э, нет. Такие погибали, упиваясь ощущением собственной правоты и принимая происходящее мученичеством. Выпавшим на их долю. Не могут простить те, кого ты и пальцем не тронул. Высоты твоей. До которой допрыгнуть сложно.

А вот и Кириллов. Зловеще усмехается, но молчит. Понятно. Закрыт, холоден и мрачен. Радоваться моему приезду тоже не спешит. Ему всё равно. Кириллов спит вековым сном.

Сразу понимаю, что место гибели не здесь. Есть какая-то хитрость. Не доехал? Но чувства неоднозначные. Юлишь! Чего отворачиваешься? Сам, до этих холодных стен сопровождал кого-то? Должен был сюда попасть, а не попал? Не довезли? Устроили настоящий ад в обычной, не боярской тюрьме, подальше от глаз человеческих, подальше от глаз государевых? Доложили потом о случайности, о путанице, о нелепости? На Руси и в России написанное на резолюциях «сам семь раз упал на топор», дело обычное и привычное. Ладно, молчи. А то ты когда говорить начинаешь, меня изнутри каждое твоё слово режет.