- -
- 100%
- +
– Я могу вложить в медвежий коготь силу медведя, чтобы наши воины были свирепыми и рвали врагов на части! – не дав договорить девушке, произнес названный шаман.
– Нет. – спокойно выдохнув, прервала его Кейта. – Ты вложишь в коготь силу медвежьей хитрости. Чтобы наши дозорные умели прятаться и избегать боя, а не лезть на рожон. Нам сейчас нужна не свирепость, а мудрость.
Саян надулся, но спорить не стал. Он взял в свои большие, неуклюжие на вид ладони крошечный медвежий коготь и костяной нож, пытаясь вырезать на нем руну защиты.
– Кейта-эдьиий. – тихо спросил Тэмир, самый молодой из собравшихся здесь учеников, не отрывая взгляда от гладкого речного камня в своей руке. – А дух реки… он услышит меня? Я ведь еще ни разу не камлал по-настоящему.
– Дух не в ушах, а в сур. – мягко ответила Кейта, беря кедровую плашку. – Он почувствует твое намерение. Не пытайся приказать ему, Тэмир. Попроси. Говори с камнем так, будто это твой младший брат. Расскажи ему, зачем тебе нужна его помощь, поделись с ним своим теплом. Сила шамана не в том, чтобы повелевать, а в том, чтобы быть частью всего.
Она сама же последовала своему совету. Взяв нож, девушка начала вырезать на дереве знакомый родовой знак – стилизованную голову медведицы, оберегавшую их клан. Под ее пальцами дерево оживало. Удаганка не просто резала, она шептала, вкладывая в каждое движение частичку своей воли, своей просьбы к духам леса. Она просила их укрыть дозорных пологом из ветвей, сделать их шаги неслышными, как падение листа, а зрение – острым, как у орла.
Некоторое время они работали в тишине, нарушаемой лишь скрипом ножей и шелестом ветра в кронах.
– А они правда такие страшные, эти степняки? – вдруг нарушил молчание Тэмир. – Старики говорят, они рождаются на коне и умирают на нем. И что их стрелы могут пробить ствол лиственницы насквозь.
– Брехня. – буркнул Саян, едва не отрезав себе палец и тихо выругавшись под нос. – Лиственницу не всякий батас возьмет. А вот то, что они поголовно кривоногие от вечной скачки – это правда. И от них разит так, что волки в ужасе разбегаются!
– Саян! – одернула его Алани, не поднимая головы от своего сложного плетения.
– А что? Это не я придумал, все знают. Они боятся леса. Для них деревья – это стены, которые давят на них, не дают видеть небо. Они приходят, грабят и уходят в свою пыльную пустошь, – с жаром продолжил шаман.
Кейта слушала их вполуха. Она знала все эти истории, отец никогда не поощрял их. «Ненависть – это яд, который пьешь ты, в надежде, что умрет твой враг», – говорил он. – «Они – другой народ, с другой Ясой и другой правдой. Чтобы победить степняков, нужно понять их правду, а не выдумывать детские страшилки».
Юная шаманка закончила свой оберег. Маленькая медведица на кедровой плашке смотрела мудро и спокойно. Кейта обвязала ее красной нитью из сухожилий, завязав три узла – по одному для каждого из миров, чтобы защита была полной. В этот момент ее пальцы замерли. Нить, узлы, дерево… защита. А во сне – черный камень стрелы, расколотый сэргэ… разрушение.
«Один из них должен предать свой род…»
Кто он, абаасы его побери, этот воин с тоской в глазах? Такой же, как те, о ком сейчас с презрением говорил Саян? Неужели он действительно пахнет так, что разбегаются волки, и боится леса? Образ из сна был другим. В нем не было дикости. Была сила, равная ее собственной, только направленная в другую сторону. Как ветер, что гнет деревья, но не может вырвать их с корнем. И как корень, что держит дерево в земле, но не может управлять ветром.
– Готово. – шепот Алани вырвал ее из раздумий. Она протянула Кейте свои работы: искусно сплетенные из конского волоса браслеты с вплетенными в них крошечными перьями сойки-пересмешницы. Обереги, что собьют с пути, заставят врага плутать и слышать то, чего нет. Тэмир и Саян тоже закончили. Их обереги были проще, но в них чувствовалась вложенная сила. Кейта собрала все амулеты в кожаный мешочек.
– Хорошая работа. Отнесите их Ойгону, пусть раздаст тем, кто уходит в первый дозор.
Ученики, довольные выполненным заданием и своей важностью, гурьбой направились к старейшине. Кейта же осталась у сэргэ. Она посмотрела на юг, туда, где тайга постепенно редела, уступая место лесостепи, а затем и бескрайним равнинам. Предчувствие холодной змеей снова шевельнулось под сердцем. Создание оберегов было лишь началом. Это была попытка укрепить щит. Но пророчество говорило не о защите. Оно говорило о битве, предательстве и смерти. И Кейта понимала, что скоро ей понадобится нечто большее, чем просто умение просить духов о помощи. Ей понадобится сила, чтобы им приказывать.
Глава 2. Небо цвета стали
Степь, в отличие от тайги, начинала свой день не с запаха, а со звука. Свиста ветра в жестких травах, тугого удара тетивы и короткого, хищного шипения стрелы, рассекающей воздух. Для Шу Инсина этот звук был привычнее собственного дыхания.
Он стоял один на небольшом холме, чуть поодаль от раскинувшегося в низине улуса. Ветер трепал полы его легкого дээла и играл с длинными, черными как смоль, волосами, которые он, вопреки обычаю, не заплетал в тугую косу, а лишь собирал несколько прядей на макушке. В его руках был большой композитный нумы, лук его деда – оружие, требовавшее не столько силы, сколько чувства и сноровки. Инсин наложил очередную зэв, стрелу с оперением из орлиных перьев, и, почти не целясь, плавно натянул тетиву. Выстрел. Вдалеке, у самого горизонта, подпрыгнул и замертво упал суслик. Мэргэн. Меткий стрелок.
Даже в этом простом действии была видна его непохожесть на соплеменников. Воины орды были кряжистыми, широкоплечими, с обветренными, словно выдубленными солнцем и ветром, лицами. Их движения были резкими, экономными, отточенными для боя. Инсин же был высоким и статным, с плавными, почти танцующими движениями. Он был вылитой копией своей матери – женщины из далекого южного племени, которую хан когда-то привез из похода как самый ценный трофей и в которую влюбился без памяти. От нее он унаследовал не только высокий рост и гибкость, но и глаза – большие, цвета темного меда, с непривычно длинными для степняка ресницами. В них не было хищного прищура воина, лишь спокойная, глубокая доброта, которую его отец одновременно и любил, и презирал.
Внизу кипела жизнь. Сотни войлочных гэр, похожих на приземистые грибы, дымили очагами. Воздух был пропитан запахом хоргола, жареной баранины, конского пота и горячего железа из походной кузни. Мальчишки с азартными криками гоняли по степи на неоседланных лошадях, а женщины сбивали в кожаных мешках айраг. Это был его народ, его улус. И он любил его всем сердцем. Но юноша не понимал той жестокости, которая в последнее время правила их жизнью.
– Нойон19! – раздался за спиной оклик. Инсин обернулся – к нему спешил один из нукеров отца. – Хан зовет в свой гэр. Немедленно.
Мэргэн кивнул, убирая лук за спину. Сердце неприятно екнуло. Такой срочный вызов в ханский шатер никогда не сулил ничего хорошего. Юноша спустился с холма, проходя мимо своих сводных братьев. Их было трое – сыновья других жен хана. Бату, старший, с лицом, испещренным шрамами, и маленькими злыми глазками, презрительно сплюнул ему под ноги. Двое других, Мунко и Арслан, лишь проводили его тяжелыми, завистливыми взглядами. Они были багатурами, прославленными воинами. Хан уважал их силу и доверял им в бою. Но любил он только Инсина. И эта любовь была для братьев солью на ране, а для самого Инсина – тяжким бременем.
Большой ханский гэр стоял в самом центре улуса. Его венчал стяг с тамгой их рода – оскалившимся снежным барсом. У входа стояла стража в тяжелых хуягах20. Инсин молча прошел внутрь. В гэре было просторно и сумрачно, свет проникал лишь через тооно21 в крыше, смешиваясь с багровыми отблесками большого очага в центре. Воздух был тяжелым от дыма и запаха старой кожи. На волчьих шкурах, на почетном тронном месте, сидел его отец, хан Шу Хулан. Массивный, с седой бородой, заплетенной в несколько кос, он походил на старого степного волка. Лицо мужчины было картой его жизни – глубокие морщины-шрамы словно рассказывали о битвах, походах и потерях.
– Ты опоздал. – голос Хулана был подобен скрежету остроугольных камней.
– Я тренировался, отец. – спокойно ответил Инсин, преклоняя колено в знак уважения.
– Тренировался, – протянул с усмешкой хан, но в его глазах не было веселья. – Пока твои братья точат сабли для настоящего дела, ты сусликов гоняешь. Впрочем, сядь. Речь пойдет о том, что касается всех нас.
Инсин опустился на шкуры напротив отца, чувствуя на своей спине испепеляющие взгляды братьев.
– Великая Сушь, ниспосланная Небом, уничтожает наши пастбища, – начал Хулан, обводя сыновей тяжелым взглядом. – Скот дохнет, скоро наши дети начнут голодать. Мы кочевали на юг – там выжженная земля. На восток – земли враждебных кланов. Остался только север. Тайга.
Инсин напрягся. Он знал, к чему клонит отец.
– Там полно воды, зверя и дерева, – продолжал хан, и его голос крепчал, наполняясь сталью. – Но лесные шаманы, эти удаганки и их прихвостни, сидят на своих богатствах, как собаки на сене. Они называют свою землю священной, говорят, что это их улус. А я говорю – их время вышло!
– Отец! – не выдержал Инсин. – Мы не можем! Древняя Яса22 гласит, что земли духов неприкосновенны. Нарушить границу – значит навлечь на себя гнев самого Неба! Это их дом. Мы не вправе…
– Молчать! – рявкнул Хулан, ударив кулаком по стоящему рядом столу. Огонь в очаге взметнулся от прошедшей по гэр вибрации, бросив на лицо степного владыки яростные тени. – Право дает сила! Пока эти «хранители» шепчутся со своими духами, мой народ умирает от жажды! Твоя мать… – он внезапно смягчился, в голосе прозвучала неприкрытая боль. – Она умерла от лихорадки, которую принесла Великая Сушь. Она была нежной, как степной цветок. Слишком нежной для этого мира. И твоя доброта, сын, она от нее. Но эта доброта – роскошь, которую мы не можем себе позволить. Она убьет нас всех!
Бату, старший брат, самодовольно ухмыльнулся. Он всегда неистово радовался, когда отец упрекал Инсина в мягкотелости.
– Но нападать на них… это бесчестно, – тихо, но твердо произнес Инсин. – Они не воины. Это все равно что резать детей.
– Они не воины? – сердито хмыкнул Хулан. – Их магия – то еще смертоносное оружие. Шаманы могут наслать мор на наш скот, запутать следы, свести с ума наших лучших воинов. Их нужно вырезать под корень! Быстро и безжалостно, пока они не опомнились.
Хан встал во весь свой огромный рост.
– Завтра на рассвете Бату поведет первый отряд на север. Его задача – сжечь главный айыл шаманского племени и уничтожить их священные сэргэ. Если повезет, то и убить верховного шамана. Пусть видят, что их духи бессильны против нашей стали. Мунко и Арслан пойдут с ним.
Братья переглянулись, их глаза горели предвкушением битвы и наживы.
– А я? – спросил Инсин. Тонкая нить понимания, что еще связывала его с отцом, натянулась до предела, готовая вот-вот лопнуть. Хулан долго смотрел на него. В глубине его волчьих глаз на мгновение промелькнула отцовская любовь, смешанная с глубоким разочарованием.
– А ты, сын мой, возьмешь нескольких воинов и отправишься к западным перевалам. Будешь охранять наши стада от волков. Там твое доброе сердце никому не навредит.
Это было хуже удара. Публичное унижение. Отец не просто отстранил его, он отправил его, лучшего мэргэна племени, коровам хвосты крутить, пока его братья будут добывать славу. Нить окончательно лопнула.
– Я не буду охранять стада, пока вы проливаете невинную кровь, – ледяным тоном произнес Инсин, поднимаясь на ноги. Он впервые смотрел отцу прямо в глаза, не как сын, а как равный ему. – Если вы пойдете на север, я пойду с вами.
– Чтобы встать у меня на пути? Чтобы ныть о чести, когда моим людям будут вспарывать животы лесные духи? – прорычал хан Хулан.
– Чтобы убедиться, что вы не превратитесь в тех, кого презираете. В диких зверей, которые убивают ради убийства! – отрезал Инсин. – Мать учила меня чести. И я не предам ее память, даже если это приказывает мой хан.
В гэр повисла звенящая тишина. Братья замерли, ожидая, что отец просто напросто испепелит наглеца одним взглядом. Но Хулан лишь тяжело вздохнул, и его плечи на миг опустились. Он увидел в глазах Инсина не только упрямство, но и сталь, которой никогда раньше не замечал. Сталь его матери.
– Хорошо, – наконец произнес он глухо. – Ты пойдешь с ними. Но не как нойон, а как простой воин в отряде Бату. И если попытаешься помешать ему, он вправе поступить с тобой, как с любым предателем. А теперь – все вон. Мне нужно подумать.
Инсин, не говоря ни слова, развернулся и вышел из гэр. Холодный степной ветер ударил в лицо, но не мог остудить огня, бушевавшего внутри. Он смотрел на север, туда, где за горизонтом темнела далекая, почти невидимая полоса тайги. Юноша не знал, что ждет его там, но чувствовал всем своим существом: этот поход изменит все. И для его народа, и для него самого. И впервые в жизни он пожалел, что его стрелы так метко находят свою цель. Потому что скоро ему, возможно, придется целиться в тех, кого он привык называть своей семьей.
День так и прошел под тяжестью мыслей о разговоре с отцом. Вернувшись с охоты, степной воин не пошел в свой гэр – он направился к загонам, где стояли лучшие лошади орды. Его собственный конь, белоснежный аргамак по имени Арион, тут же узнал хозяина и приветственно заржал, ткнувшись мягкими губами в его ладонь. Инсин прислонился лбом к теплой шее коня, вдыхая его терпкий, родной запах. Только здесь, рядом с этим воплощением степной воли, он чувствовал себя по-настоящему свободным.
– Значит, и тебя хотят загнать в чужое стойло, Арион? – тихо прошептал он, поглаживая гладкую шерсть. – Хотят, чтобы ты топтал чужие пастбища.
– Иним23… – мягкий голос заставил его вздрогнуть.
Он обернулся. За спиной стояла Аяна, его сводная сестра. Она была единственной дочерью хана, рожденной от женщины из покоренного племени. Аяна была тонкой и грациозной, как молодая ива, с большими испуганными глазами лани. Она так же, как и юноша, была полной противоположностью своим грубым, воинственным братьям, и, возможно, поэтому они с Инсином всегда находили общий язык. Аяна была единственным человеком в улусе, кому он доверял.
– Эдьиий, – воин слабо улыбнулся. – Ты уже слышала?
– Весь улус слышал, как отец на тебя кричал, – она подошла ближе, нервно теребя край своего дээла. – Они правда идут на север? На шаманов?
– Завтра на рассвете, – подтвердил Инсин, и его лицо снова помрачнело.
– А ты…
– Я иду с ними. В качестве надсмотрщика за жестокостью Бату.
Аяна опустила глаза. Девушка подошла и встала рядом, тоже протянув руку к морде Ариона. Некоторое время они молчали, глядя, как в степи сгущаются предвечерние тени.
– Он говорил со мной сегодня утром, – наконец произнесла степная девушка, и ее голос дрогнул. – Отец. Он сказал, что Великое кочевье – это время для укрепления рода. Что он хочет видеть нас вместе… Тебя и меня.
Инсин почувствовал, как внутри все похолодело. Он знал, что этот разговор неминуем, но надеялся оттянуть его.
– Яса предков запрещает это, – глухо произнес юноша.
– Яса запрещает брак между детьми одной матери, – поправила Аяна, горько усмехнувшись. – А мы с тобой – «разная кровь». Для него это просто сделка. Укрепить власть внутри улуса, связав двух самых… непохожих на него детей. Чтобы твоя мягкость уравновесилась его именем, а моя чужая кровь – твоей, чистой.
В обычаях степняков это не было чем-то неслыханным. Кровь считалась главной ценностью. Чтобы сохранить «чистоту» великого рода, ханы иногда женили детей от разных жен, особенно если одна из них была чужестранкой. Это считалось высшим проявлением государственной мудрости. Но для Инсина и Аяны, выросших как брат и сестра, эта «мудрость» была омерзительной.
– Это неправильно, Аяна. Это… ужасно, – выдохнул Инсин.
– Знаю, – дрожащим голосом прошептала она, и в ее глазах блеснули слезы. – Я не могу, иним. Лучше брошусь в быструю реку. Я люблю другого, ты знаешь.
И Инсин действительно знал. Уже почти год Аяна тайно встречалась с Темуджином, молодым воином из союзного западного племени, что приезжал с их последним караваном. Он был славным воином, главнокомандующим передовых отрядов, а в его глазах было больше чести, чем во всех братьях Аяны и Инсина вместе взятых.
– Он ждет меня, – шепот девушки стал почти отчаянным. – Недалеко от Скал Плачущей Верблюдицы. Его племя откочевало туда три дня назад. Темуджин просил меня бежать с ним. И я… я решилась.
Инсин резко повернулся к сестре.
– Бежать? Аяна, это безумие! Если отец узнает, он пошлет за тобой погоню. Ты знаешь, что бывает с беглянками. Им остригают волосы, клеймят лицо и продают в рабство первому встречному каравану, чтобы смыть позор с рода. А твоему Темуджину сломают ноги его лошади, а потом и ему самому!
– Поэтому я и пришла к тебе! – она вцепилась в руку юноши, пальцы Аяны были холодными как лед. – Завтра отряд Бату уходит на север, а значит, этой ночью в улусе будет суматоха, все будут подготавливать воинов. Я могу ускользнуть незамеченной. Мне нужна лишь одна ночь форы. Всего одна! Прошу тебя, Инсин… прикрой меня.
Он смотрел в ее заплаканное, полное мольбы лицо. Эта просьба была опаснее, чем поединок с самым свирепым багатуром. Помочь бежать дочери хана – это была прямая измена. Если обман вскроется, гнев отца падет и на него. Но юноша видел в ее глазах ту же тоску по свободе, что терзала и его самого. Аяна, как и Инсин, была пленницей в этом жестоком мире, которым правил их отец.
– Что я должен сделать? – спросил он, и Аяна поняла, что брат согласился.
– Когда отец хватится меня, скажи, что я заболела. Что у меня лихорадка, которую насылают злые духи. Скажи, что я никого не хочу видеть. Ты единственный, кого он послушает, кому поверит. Продержи их хотя бы до вечера, большего я не прошу.
Инсин тяжело вздохнул. Еще одно предательство за один день. Только на этот раз – не памяти матери, а воли отца. Но глядя на сестру, он понимал, что не может поступить иначе. Ее побег будет маленькой победой над жестокостью и тиранией, которые Инсин так ненавидел.
– Хорошо, – твердо сказал он. – Я сделаю это, но ты должна быть осторожна. Не гони коня, запутай следы у реки. И пусть Небо хранит тебя на твоем пути.
Аяна бросилась ему на шею, беззвучно плача от облегчения и страха.
– Я знала, что ты не откажешь, иним, – горячо прошептала она. – Ты единственный настоящий брат, который у меня есть.
Девушка быстро отстранилась, оглянулась, словно боясь, что их кто-то мог увидеть, и скользнула в тень между гэрами, исчезнув так же тихо, как и появилась. Инсин снова остался один. Ветер стал холоднее, принеся с собой запах дыма и тревоги. И когда успели наступить те времена, в которые приходится не только спасать чужой народ от своего, но и свой – от самого себя? Эта ноша казалась воину степей тяжелее всех гор мира.
Когда последние отблески заката погасли, окрасив небо в цвет остывающей стали, улус погрузился в тревожную полудрему. Костры горели ярче обычного, смех звучал приглушенно, а воины, готовясь к завтрашнему походу, проверяли оружие и сбрую с молчаливой, почти ритуальной сосредоточенностью. Инсин лежал на постели в своей юрте, безучастно наблюдая, как тени пляшут на войлочных стенах. Он не разделял ни кровожадного предвкушения братьев, ни страха женщин, провожавших своих мужей. В его душе царила холодная, звенящая пустота.
Юноша не был шаманом, ему не снились вещие сны, в которых духи говорили бы с ним на языке пророчеств. Его мир был миром стали, ветра и натянутой тетивы. Но в последние недели что-то изменилось – сон перестал быть отдыхом, он стал полем битвы, почти таким же реальным, как степь за порогом его гэр.
И каждую ночь ему снилась она – незнакомка из тайги. Инсин никогда не видел ее лица ясно, оно всегда было то в полумраке леса, то скрыто за пеленой тумана. Но, казалось, встреть он ее в реальном мире, то узнал бы из тысячи. По тому, как девушка стоит – твердо, словно ее ноги-корни вросли в самую землю. По тяжелой косе цвета воронова крыла и по серебряным украшениям, что тускло поблескивали на ее груди, отражая несуществующий лунный свет. Инсин не видел цвета ее глаз, но чувствовал их взгляд на себе – пронзительный, изучающий, полный силы.
Во сне воин всегда был по другую сторону. Он был частью безликой, ревущей орды, несущейся на ее безмолвный лес. Инсин чувствовал под собой горячий бок коня, слышал лязг оружия и боевые кличи своих соплеменников. Видел жестокость на лице своего отца и хищный блеск в глазах братьев. И вся эта ярость, вся эта неукротимая сила степи разбивалась о невидимую преграду, которую воздвигала она и ее молчаливый клан. Самым же страшным был момент, когда юноша оставался с неизвестной шаманкой один на один. Битва вокруг затихала, превращаясь в беззвучный театр теней. Оставались только он, она, его лук и ее взгляд. И каждый раз палец Инсина ложился на тетиву, а сердце разрывалось от невыносимого выбора. Он был воином, сыном хана, его долг был – стрелять. Но он не мог. Что-то в ее молчаливой стойкости, в ее нечеловеческом спокойствии, парализовывало волю мэргэна. Девушка не была врагом, она была… ответом. Ответом на вопрос, который Инсин даже не мог толком сформулировать.
А потом приходило пророчество. Голос, древний, как сам мир, гремел в голове, впечатывая в сознание огненные слова:
«Когда Сын Степи, чья душа – ветер,
Пойдет войной на Дочь Леса, чей дух – корень…
…Один из них должен предать свой род, чтобы спасти свой народ…
Один из них должен умереть, чтобы другой мог жить».
Инсин резко подскочил на своей постели, тяжело дыша. Сон снова вышвырнул его, оставив после себя лишь привкус полыни на губах и гулкий стук сердца. Он провел рукой по лицу, чувствуя холодный пот. Что это было? Игра уставшего разума? Или нечто большее? Он слышал от стариков о дьылга – судьбе, нити которой плетут сами боги. Но Инсин никогда не верил в это. Воин сам творит свою судьбу острием сабли и наконечником стрелы. Так учил его отец. Так жила вся орда!
Но образ юной удаганки не отпускал. Сейчас он был реальнее, чем войлочные стены юрты. Этот образ словно был символом всего, что его отец и братья собирались уничтожить. Девушка была духом того леса, который они хотели сжечь? И пророчество… оно звучало как приговор. Предать свой род? Да для степняка не было большего греха. Род, уус – это было все, твоя сила, твоя честь, твоя жизнь. Без рода ты был никем, убогим перекати-полем, гонимым ветром по бесконечной степи.
Немного придя в себя, Инсин встал и подошел к выходу из гэра, откидывая тяжелый войлочный клапан. Ночь была холодной и ясной. Небо, опрокинутая чаша из поющей стали, было усыпано мириадами ледяных звезд. Далеко на севере, там, где звезды, казалось, касались земли, он видел темную, едва различимую полосу на горизонте. Тайга. Инсин задумался над словами отца – о Великой Суши, голоде… Юноша не был глупым слепцом, он всецело осознавал нужды своего народа. Но выбранные ханом методы превращали степняков из воинов в настоящих разбойников. Из народа, ведомого нуждой, в орду, ведомую жадностью. И где-то там, в этой темной полосе на горизонте, была она. Девушка-корень, защитница. Его враг по крови и… родственная душа из снов? Инсин сжал кулаки. Он пойдет на север и не позволит пророчеству сбыться. Ни одна стрела воина не коснется лесного народа. Даже если для этого юноше придется направить свой лук против собственных братьев. Он принял решение, и от этого решения на душе стало одновременно и горько, и легко. Ветер донес до Инсина тихий, едва слышный перестук копыт – Аяна начала свой побег. И это было добрым знаком. Хотя бы одна душа в эту ночь смогла вырваться на свободу.
Перестук копыт стихал, растворяясь в безбрежном молчании ночи. Инсин стоял, вслушиваясь в удаляющийся звук, и мысленно прокладывал маршрут сестры. На юго-запад, за лунным светом, огибая каменистые гряды… к Скалам Плачущей Верблюдицы. И тут его сердце споткнулось, пропустив удар.
Скалы. Он бывал там в детстве. Две огромные, выветренные глыбы, смутно напоминавшие верблюдицу, склонившую голову над своим павшим детенышем. Прекрасное и печальное место. Но оно было известно не только своей красотой – Скалы стояли каменным стражем на краю Черных Топей. Это, как говорили старики, была проклятая земля. Гиблое место, где трясина могла поглотить всадника вместе с конем, а в тумане раздавались голоса, сводившие путников с ума. Это было преддверие тайги – самая граница владений шаманов.
Холод, не имеющий ничего общего с ночной прохладой, медленно пополз по спине. Одно дело – бежать через нейтральные степи. Совсем другое – назначить встречу на пороге вражеской территории. Особенно сейчас. Если отцовские разведчики были замечены… Если лесные духи уже прошептали предупреждение своим хозяевам… тогда границы больше не будут пустыми. Шаманы станут защищать их! Инсин живо представил себе эту защиту. Они не пошлют воинов с батасами. Они пошлют тени и обман, заставят землю разверзнуться под копытами коня Аяны, а деревья – протянуть к ней свои костлявые ветви. Шаманы увидят одинокую всадницу из орды, чья тамга со скалозубым барсом вышита на седле, и нанесут удар, не задавая вопросов. Для них она будет не беглянкой, а лазутчиком, предвестником грядущей войны.