Что шепчет океан

Моей замечательной и прекрасной семье

I

Дзинь!

Камилла заметила, что вышла за пределы страницы, и как минимум безрезультатно стучала по клавишам последние три буквы. Она закрыла глаза, откинулась на спинку стула и взяла сигарету, которая успела наполовину истлеть.

Комнату окрасили теплые тона, белая тонкая занавеска развевалась от нежного весеннего ветерка. На старом, потрепанном жизнью проигрывателе крутилась пластинка Чайковского – звучал «Январь. У камелька». Несмотря на свое зимнее название, в этот день для нее «Январь» звучал действительно по-весеннему, окутывая странными золотисто-розовыми, как закат, красками ее маленькую комнату.

Камилла потушила сигарету, в очередной раз пообещав, что больше не будет курить в комнате. Она подошла к полке, где стоял ее проигрыватель, остановила его, потом аккуратно переставила иголку на другую часть пластинки. У Чайковского наступил март. Как же все-таки февраль не вписывался в эту пластинку. Он был лишним. Ей нравился этот плавный переход от января к марту… они были словно одно целое.

Она посмотрела в окно: улицами гуляли мамы с детьми, кто-то вышел с собаками, а некоторые – с детьми и собаками. Картинка семейной идиллии. Камилла снова закурила. Дым словно заигрывал с теплым, почти оранжевым светом в комнате, после чего растворялся и рассеивался в нем.

Это была минута успокоения. И вот пошел «Апрель. Подснежник». Она закрыла глаза и представила, что гуляет по лесу, находит поляну и видит подснежники. В ее воображении это была черно-белая картинка. Действия протекали быстро, как в старых фильмах Чаплина. Ее движения не натуральны, она стремительна. И вот у нее уже целая корзина подснежников. И вдруг из лесу выпорхнула настоящая жар-птица, а вместе с ней – «Май. Белые ночи». Затем закончилась весна, практически прошло все лето и заиграл «Август. Жатва». Вот только Камилле нечего было жать. В ее голове ни одна идея не смогла пустить уверенные корни мыслей, которые росли бы и развивались в полноценных героев, вырисовывая совершенно иной мир, который распускался бы в прекрасные цветы структуры. Вскоре эти цветы могли бы подарить сладкие плоды мыслительных трудов, удобренных воображением и опытом. Камилла представила, как бегает по черному полю, где не пророс ни один колосок пшеницы. Она опускается на колени, погружает свои руки в землю и начинает раскапывать ее в поисках ростков. Возможно, им просто нужна помощь. И вот «Август. Жатва» из спокойного ритма набирает скорость, чувствуется его напор; и чем живее и громче становится мелодия, тем быстрее Камилла роет землю руками.

Зазвонил телефон.

Камилла открыла глаза. Она взглянула на свою печатную машинку, потом на телефон.

– Да. Томас?

– Ками, плохая новость. Сценарий отклонили, но… – она не слушала, что он говорил дальше, это всегда были стандартные ободрительные речи.

Камилла бросила трубку.

Камилле Стоун было двадцать шесть лет. Она знала, что жизнь неуловима. Точно также ей всегда казалось, что она родилась не в то время и не в том месте. Камилла была временно без работы, она ушла из одной нелепой конторки, где вроде как промышляла сценарным искусством. Платили мало, но хуже всего было то, что большую часть рабочего времени, она убивала, уставившись в монитор компьютера, создавая видимость работы. Кто виноват, что все свои задачи она выполняла быстро? В большей мере в ее обязанности входили звонки и ожидание ответов, лишь изредка – написание сценариев.

В какой-то момент Камиллу переманила старая приятельница из университета:

– Давай рискнем! Ты и я! Только подумай, как когда-то. Наберем команду. Мы будем снимать великолепные работы. Но самое главное – никто не будет препятствовать твоему кругу занятий. Пока возьмем рекламное направление, а дальше – посмотрим.

Камилла подписалась на эту авантюру. Ее согласие было обосновано юношеским максимализмом и желанием все успеть. Ей все время казалось, что ее жизнь – это огромные песочные часы, где каждая песчинка размером с яблоко, и каждое падение такой песчинки она слышала практически ежедневно. Бежать… бежать. Но куда?

Их общее дело быстро прогорело. Команда была слабой, заказы – странными, а каждый сотрудник хотел отгрызть кусок побольше, предпочитая трудится поменьше. Приятельница, которая пыталась выполнять обязанности руководителя, режиссера и финансиста, перестала замечать, что теряет команду. Камилла хотела уйти самой первой, но ее моральные принципы не могли ей этого позволить. От случая к случаю она предлагала подруге свернуть весь этот балаган, пока есть возможность и финансовые потери не столь большие.

И вот они стояли под дождем, мокрые, уставшие после тяжелого дня и попыток провести съемку с одним оператором, без звукорежиссера… Как часто бывает, второй оператор отказался, так как подвернулась работа посолиднее. Камилла обняла подругу и ушла домой. На следующий день подруга сообщила о желании временно свернуть деятельность продакшена. Ее «временно» превратилось в «навсегда».

Далее пошло телевидение: сон по четыре часа и сценарии для шоу с женскими советами и прочей чепухой, с которой Камилла никогда прежде в своей жизни не сталкивалась. А что тут скажешь, если чаще всего она сама предпочтет выйти на улицу без макияжа?

Она так долго ничего не писала, что в один тяжелый день с бутылкой мерло села за компьютер и начала неистово стучать пальцами по клавишам. Тот вечер растянулся до шести утра, а потом перешел в день субботы. Изнеможенная и уставшая Камилла поползла к своей кровати, но мысли не давали ей покоя. Она продолжала бормотать слова героев, прокручивать в голове их мысли, ощущения, продолжала оправдывать их ошибки, объяснять поведение… Она пыталась докопаться до прошлого своей героини, чтобы узнать, почему та все время носит с собой узелок в горошек с пряниками. После нескольких минут этого непонятного монолога она снова вставала и продолжила писать дальше. Вечером следующего дня она проснулась возле клавиатуры.

С тех пор каждый вечер после работы Камилла трудилась над своей книгой. Она часто думала о том, что идеальным вариантом было бы вообще не отвлекаться на что-то иное, помимо книги. Но зарабатывать на жизнь нужно было, и она – не Саган, которая могла себе позволить уехать куда-то на отдых в поисках вдохновения и тишины для написания своей книги или.

А дальше все пошло по пути, о котором мечтает любой начинающий автор. Камилла встретила своего литературного агента в баре у стойки. Нет, конечно, она не знала, что этот мужчина – ее будущий агент, она думала, что это лишь интрижка на одну ночь.

Утром, собравшись уходить, Том заметил рукопись, которая лежала возле рабочего стола. Он улыбнулся, увидев, что встретил человека, на рабочем столе которого стоит старая печатная машинка. Потом он бросил взгляд на первую страницу. Оглянутся не успел, как уже сидел за рабочим столом Камиллы и читал двадцатую страницу.

Камилла открыла глаза; Тома в постели не было. Она увидела его читающим ее книгу.

– И как это понимать?

– Прости, не могу оторваться, это великолепно, – его тонкие губы растянулись в широкой улыбке, глаза сияли счастьем. – Я не могу в это поверить.

– О чем ты, – Камилла запнулась, так как словила себя на мысли, что после такого количества алкоголя не помнит, как зовут человека, который смотрит на нее практически детскими глазами.

– Том, – произнес он, не прекращая улыбаться.

– Том, – повторила Камилла, – и что же тебя так радует и удивляет?

– Это великолепная книга! И я не могу поверить, что вот так нашел тебя. Я литературный агент, и у тебя… – Том забыл, как зовут девушку, чьим пером он так восхищается, он быстро вернулся к титульному листу. – И у тебя, Камилла, есть все шансы стать литературной сенсацией.

Переполненный эмоциями и близостью, которая объединила их ночью, Том подошел к кровати, залез к Камилле и крепко поцеловал.

– Что скажешь?

– Давай попробуем.

– Правда?!

– Понятное дело, что я об этом мечтала, но уж никак не думала, что найду своего литературного агента утром в постели.

– Формально ты нашла меня не в постели, а за рабочим столом.

– Нет. «В постели» звучит куда интереснее. Когда меня будут спрашивать: «А где ты встретила своего агента?», я буду отвечать, что случайно наткнулась на него у соседней подушки.

С тех пор Камилла была без работы. Она ушла с программы, радуясь, что больше никогда не будет писать сценарии о рецептах масок для волос, и уж точно не будет тестировать способы починки каблука на улице, ломая свои старые босоножки. Но больше всего Камилла радовалась тому, что будет видеть минимум людей, а значит – в ее жизни будет минимум коммуникации с социумом. Она до сих пор не знала в чем дело: в том, что она боится людей, или в том, что не любит их. Так или иначе, но лучше она себя чувствовала в компании из одного человека, нежели в компании из пяти. Теперь она сможет свою проблему выставить как изюминку сочинителя, и никто не прицепится. У нее началась литературная карьера! Презентации, встречи, контракт на экранизацию, литературные награды. «Один из лучших романов современности!». Вот как называли ее детище. Огромнейший тираж, десятки редакций, более 40 переводов. И всегда на обложке неизменно красовалось: «Немного безысходность», автор Камилла Стоун. Ее мечта сбылась, а все вокруг ожидали, что мисс Стоун будет и дальше радовать читателей своими произведениями.

Прошло три года, но Камилла так ничего и не написала…

Каждый раз, когда она садилась писать, начиналась довольно неплохая истории, но потом она теряла нить и создавала новый документ. Иногда Камилла начинала работать на своей старой печатной машинке, надеясь, что именно этот ритуал пробудит в ней нужные слова, но ее муза бросала ей буквально парочку фраз. Камилла перестала видеть истории, она просто видела отдельные эпизоды, представляла нарезки из кадров и монтировала их у себя в голове, но это были лишь кусочки чьих-то жизней. Камилла могла чувствовать боль персонажа, знать, что ему сейчас очень плохо, но не могла понять, почему ему так хреново.

Сегодня утром она решила попробовать напечатать то, что сидело у нее в голове со вчерашнего вечера. Это письмо какого-то Вильяма к какой-то Мари. Она сама еще не знает ни того, ни другую, ей просто показалось, что она их слышит. В последнее время именно такие вещи с ней и творились. Камиллу пугал бардак в ее голове и полное одиночество, к которому когда-то она так стремилась.

Единственное, что она смогла вытащить из себя, – это был сценарий, который не отличался какими-то особенностями… Даже Томас не хотел его продвигать, но согласился исключительно ради нее. Результат был отрицательным, как и ожидалось. Было еще пару небольших рассказов, которые утонули в пучине других бестселлеров, и целая папка эссе, которые, как сказал Том, никому не интересны и не нужны.

– Милая, ты не Ребекка Уэст, и уж точно не Радклиф или Мэрдок. Твой, так сказать, дневник…

– Это эссе, – перебивала его Камилла.

– Хорошо, эссе, но это не меняет сути дела. Твои эссе никому не интересны. На этом можно зарабатывать в твои 45–50, и то, если до этого времени ты выпустишь хотя бы пять-шесть книг.

– Ну что же, значит, тебе не очень повезло с писателем. Возможно, я никогда больше ничего не напишу.

– Не говори глупостей, ты просто впала в какую-то длительную меланхолию, – Томас отвечал заготовленными фразами, так как должны отвечать агенты своим писателям, и Камилла знала об этом. Это была ее самая нелюбимая игра, которую он вел с ней. Он продолжал ковыряться в ее записях, пока не нашел несколько листов, которые были напечатаны на ее старой печатной машинке. – Что это?

– Ничего, не трогай! – Камилла хотела вырвать их, но Томас уже бегло прошелся взглядом по странице.

– Это новый роман? Он эпистолярный?

– Это так, просто в голову пришло. Я сама не знаю, что это.

Дорогой Вилл,

Я так и не получила от тебя письма! Сколько можно давать ложные обещания?! Даже передать тебе не могу насколько я зла. Мог хотя бы отправить телеграмму. Надеюсь, это письмо придет к тебе, когда ты будешь уже в пути, потому что, если ты сейчас его читаешь, значит ты еще не уехал! И не смей улыбаться, Вильям Дункан Эшли, я совершенно серьезно! Я действительно очень на тебя обиделась. Я и писать тебе не хотела, но в какой-то момент поняла, что вся моя обида заставляет меня дуться, и вчера на обеде у Фаррелов я была похожа на воздушный шар, думая о тебе. Даже Ник не упустил возможности заметить, что мое настроение далеко от идеала. Глупый мальчишка… или мужчина. Не знаю. Иногда мне кажется, что он всегда останется мальчишкой. Наверно, разница между вами в том, что ты набрался смелости и покинул дом в поисках себя и лучшей жизни, а он так и сидит подле матери. Признаться, не уверена, уместно ли словосочетание «лучшей жизни», учитывая твое последнее письмо. Так что давай сойдемся на «новой жизни», которую я жду с большим нетерпением.

Не могу, правда, понять, что так напугало тебя в моей просьбе. Сейчас далеко не XVIII век, мне не нужно сопровождение, и я не обязана сидеть здесь, дожидаясь замужества. Ты зануда, Вильям, но истина такова, что без твоего вмешательства, меня не отпустят из семейного гнездышка. Я хочу улететь, Вилл! Я уже не маленький птенец и готова расправить крылья. Если ты мне не поможешь, я уеду сама, не дожидаясь разрешения отца.

Скорее всего, ты еще гуляешь улицами своего серого и помпезного города, а вскоре вернешься домой, сядешь в свое красное кресло и откроешь письмо своим ножом для писем (Уильям, повторюсь, это можно делать руками!), прочитаешь его и… Пожалуйста, ответь, или хотя бы отправь телеграмму и сообщи, когда ты будешь. А еще лучше – напиши, что ты скучаешь по мне.

Целую тебя, дорогой Вилл.

Твоя Мари.

Милая Мари,

Прошу извинить меня за столь затянувшуюся паузу между этим и предыдущим письмом. Ты знаешь, я мог бы с легкостью написать, что промежуточное письмо просто затерялось где-то и еще не дошло, но я не могу тебе врать.

То, о чем ты меня просишь, несомненно, ввело меня в шок и искренний испуг… Конечно, я постараюсь тебе помочь, но не могу ничего обещать. Как твой друг, я хочу лишь знать, все ли ты решила окончательно и действительно ли готова на такой поступок. Мне очень страшно за тебя, и больше всего на свете я сейчас хотел бы оказаться рядом с тобой, взять твои маленькие ручки в свои, посмотреть в твои зеленые глаза и отговорить от всего этого.

Ты спрашивала, как я. Все в порядке, ничего особенного в моей жизни не происходит. Все так же сижу в своей затхлой конторе и веду счета нашей фирмы. Цифры, цифры, цифры… Так много чисел в последнее время, они окружают меня повсюду. Я иду по улице и вижу номера домов, которые раньше не занимали мое внимание, я захожу в бистро (где обычно обедаю) и первым делом смотрю на цены, все эти числа начинают плюсоваться у меня в голове. А когда я прохожу мимо афиши какого-либо театра, я начинаю сравнивать расценки с расценками других театров, с учетом места расположения, площадью зала и труппой, которая там выступает. Числа… сплошные числа. Мне кажется, я скоро сойду с ума, и в эти моменты я понимаю, что твоя просьба выглядит еще глупее, ежели мне казалось изначально.

Мари, твоя просьба глупа, я глуп, что в свое время засеял эти зерна в твоей голове. Оставайся дома, выходи замуж и наслаждайся свежестью океанского бриза. Ты можешь гулять нашими тропинками, сидеть в саду с томиком поэзии Шекспира. Держу пари, твоя закладка до сих пор находится на сонете 116. Я так люблю слушать его в твоем исполнении… Когда город начинает давить на меня, мне кажется, что я слышу твой голос:

If this be error and upon me proved,

I never writ, nor no man ever loved.

Я скоро приеду, Мари. И мы обо всем поговорим.

В первую очередь мы обсудим твою просьбу и то, как сложно женщине найти приличную работу в городе. Разве что ты планируешь стать гувернанткой.

Хотел дождаться нашей встречи, но рука сама выводит буквы в желании все-таки поделится важной новостью. Мари, кажется, я влюбился.

Твой преданный друг Вильям.

Мари держала в руках письмо, которое ждала на протяжении нескольких недель. Она пыталась понять, как этот лист бумаги умудрился сделать ее сначала счастливой, а по истечении нескольких минут – печальной. Она сложила письмо, глубоко вздохнула и устремила свой взгляд к горизонту. Ответ она хотела написать как можно скорее и отправить его завтра, но тут же убрала эти мысли со своей головы. Она должна остыть, успокоиться. Он писал, что вскоре приедет, возможно, даже не застанет ее письма.

Вечер наступил очень быстро, но Мари так и сидела в плетеном кресле в саду за домом, наблюдая, как солнце прикасается к океану. На столике возле потушенной сигареты лежал томик поэзии Шекспира, открытый на сонете 116.

– Кажется, я влюбился… – прошептала Мари. – «Let me not to the marriage of true minds».

– Эпистолярный все же, – пробубнил Томас.

– Не совсем, я же сказала, не стоит пока читать, – она вырвала страницы из его рук, положила их на свое место и снова закурила.

– Роман в письмах, – сам себе повторил Том. – А что… Это тренд сейчас.

Они оба молчали, Камилла курила, глядя в окно. Томас ожидал, что она поделится деталями истории.

– Так ты понимаешь, что дальше будет?

– Пока нет, – Камилла еще раз затянулась и потушила сигарету.

– Ну что ж, – Томас хлопнул в ладоши, – я хотел узнать, как ты. Но, судя по всему, тебя лучше оставить одну.

Он подошел к ней и по привычке быстро поцеловал в макушку, а затем отправился к двери.

– Томас, – прошептала Камилла, все так же глядя в окно, он остановился у двери, ожидая продолжения. – Скажи хотя бы, что ты скучаешь по мне.

Би-би!

Томас остановился, мысленно ругая себя за то, что не посмотрел по сторонам. Машина пронеслась практически перед ним, оставляя отголоски воплей водителя. Томас перешел дорогу и сел в свою машину. Он еще раз посмотрел на открытое окно Камиллы, надеясь, что она выглянет и помашет ему рукой.

С тех самых пор, как он ее встретил, чувство вины стало его компаньоном, оно стало тенью, которая не покидала его даже после захода солнца. Почему бы не уйти от жены, не сказать Лилит, что все кончено, и просто уйти? Ответ был прост, как рецепт яблочного пирога, – Томас был трусом. Он боялся своих чувств, боялся остаться лишь с Камиллой, без подстраховки в виде своей жены, боялся, что разлюбит Камиллу так же, как в свое время разлюбил Лилит, боялся признаться сам себе, что боится…

Он завел машину, потом снова заглушил, сидел, таращился в ее окно. Спустя пару минут Томас снова завел машину и практически сразу ее заглушил.

– Я скучаю по тебе, – он запрокинул голову на подушку сиденья. Он помнит все, что связано с Камиллой Стоун. Помнит ее злость, когда она обнаружила, что он женат, помнит разочарование в ее глазах. Помнит, что она хотела закончить их партнерские отношения, помнит, как умолял ее не делать этого. Спустя пять часов споров и препирательств они сошлись на том, что останутся партнерами, но только в литературном бизнесе. Именно тогда Томас впервые прочувствовал то, о чем часто говорили его коллеги и друзья, а именно, какого это – работать с женщиной, которую хочешь. Оставалось лишь подобрать правильный случай. Томас часто рисовал в своей голове картинки, самые банальные, самые глупые, а иногда и немного странные.

Как-то раз Лилит затащила его в кино на ранний сеанс в их свободный день. Это была еще одна попытка Лилит наладить их отношения и привнести какие-то милые традиции. Был будний день, в зале практически никого не было. Лилит хотела, чтобы он посмотрел эту картину, поскольку она была о писателе. Глупая любовная история, где писатель в возрасте, семьянин, часто уходящий в свои раздумья, периодически покидает город ради своего ремесла и закрывается в уютном маленьком домике. Как и принято, в таких картинах писатель знакомится с молодой студенткой литературного факультета (да, этот молодец был и великим писакой, и профессором, и страстным любовником; для полноты картины ему не хватало еще какой-то смертельной болезни, или секрета по типу «все работы пишу не я»). Писатель начинает курировать какую-то работу своей студентки. Все радужно, экран излучает флюиды эротического притяжения. И вот герой поддается. Томас не мог перестать сравнивать героев с собой и с Камиллой, и в какой-то момент он понял, что в штанах ему становится тесно. Именно в тот момент, когда писака наконец-то получает свое лакомство, Лилит заметила, как Томас начал ерзать на стуле. Она была очарована и соскучилась по таким моментам. Она хорошенько ему вздрочнула. Тому действительно понравилось, но думал он не о ней.

Поскольку Том и Камилла продолжили свое сотрудничество, они оба должны были появиться на вечеринке издательства в честь книги Камиллы и еще одного паренька. Обе книги были хорошо приняты критиками.

– Ты точно не хочешь, чтобы я поехала с тобой? – спросила Лилит, укладывая волосы перед зеркалом.

– Нет, не переживай. Тебе будет там скучно, лучше проведи время с подругами. Считай, что сегодня у тебя зеленый свет.

– Прям уж зеленый? – засмеялась Лилит, глядя на отражение своего мужа. – Ты никогда не научишься завязывать галстук.

Она улыбнулась и повернулась к нему, чтобы помочь с узлом. В такие моменты Томас понимал, почему не уходит от Лилит. Как можно уйти от того, кто заботится о тебе, кто знает твои привычки и принимает твои минусы? Как можно уйти от того, к кому ты привык? Как Томас не пытался, но не мог представить Камиллу, завязывающую ему галстук, это не ее…

Томас ходил между гостями, здоровался, улыбался, но все время искал только ее. Как же ему хотелось, чтобы сегодня все было красиво и кинематографично. Он болел этим словом, «кинематографично», подбирал атмосферу, представлял, где стоят его воображаемые камеры, как бы это выглядело, находись они по другую сторону экрана в кинотеатре, как герои фильма. Эта навязчивая идея иногда даже выбрасывала из его головы саму Камиллу; он подбирал слова, думая, что является настоящим персонажем европейской картины, которая точно должна получить «Пальмовую ветвь». И вот он увидел в окне сад с лабиринтами, темный, с маленьким фонариками, расположенными далеко друг от друга. То, что нужно! Не хватало одного, самой Камиллы.

В какой-то момент поиски выбили его из колеи, он проверил сигареты в кармане и решил покурить именно там. «Да, пусть будет хотя бы такая сцена, не пропадать же локации». Как только Томас нашел укромный уголок, он не мог поверить своим глазам – там была она.

– Извините, я не помешаю? – шуточно произнес Томас.

– Томас, – Камилла улыбнулась, – конечно нет. Ты меня искал?

– Нет, просто захотелось побыть в тишине, – да, это идеальная реплика, подумал он. Игра началась.

– Как я понимаю, ты тоже устала от всех этих улыбок. Если честно, у меня даже уголки губ болят. Не помню, когда в последний раз столько улыбалась. Я имею ввиду, так вежливо и натянуто.

– Мне казалось, этот вечер вызовет у тебя искреннюю улыбку.

– Конечно, не без этого, но у меня такое чувство, что я уже вдоволь нарадовалась наедине с собой, – они замолчали. Томас вспоминал, что планировал сказать, просчитывал каждый шаг, но ничего не приходило на ум. Наконец-то заговорила Камилла:

– Я соскучилась по звездам. В моем маленьком городке, откуда я родом, их всегда было видно. Надеялась, что сегодня увижу их здесь, раз мы за городом. Знаешь, что мне хочется сделать?

– Что?

– Покурить, лежа на траве.

Они оба встали со скамейки и постарались аккуратно, насколько это было возможно, устроиться на траве.

– Не боишься испачкать платье?

– Ты всегда такой прагматичный и серьезный, Томас?

– Я не знаю, – искренне ответил он. С дома доносился вальс. – Я забыл тебя предупредить, что просто поболтать, полицемерить и выпить, им мало – они любят потанцевать.

– Бывает.

– А ты любишь танцевать?

– Я не умею вальсировать. Не было причин учиться. И как-то не хотелось. Что ж, раз они любят вальсировать, у меня появился еще один повод здесь полежать, помимо основного.

– Помимо шума?

– Помимо тебя. Правда, ты тут, так что придется выбирать, что хуже: вальс или ты.

Томас молчал, он был удивлен, скорее даже обескуражен. Не так играют в эту игру! Но в то же время он думал: «Ну конечно, она же писатель – самые яркие реплики себе забрала. А ведь мог что-то в этом роде сказать. Неужели я нервничаю?».

– Ты собираешься что-то говорить? – спросила Камилла.