Опустошение. Автобиография гитариста Lamb of God Марка Мортона

Mark Morton

Desolation, A Heavy Metal Memoir

© 2024 by Mark Morton

This edition published by arrangement with Hachette Books, a division of Hachette Book Group, Inc. USA via Igor Korzhenevskiy of Alexander Korzhenevski Agency (Russia). All rights reserved.

© Перевод на русский язык. Станислав Ткачук, 2025

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Посвящается моей семье… всем, с кем я когда-либо джемовал… и всем, кто меня когда-либо слушал. Спасибо вам!

Пролог. Господи, пожалуйста, помоги мне это пережить

Час ночи на дворе, и я слышу, как бешено колотится сердце. Руки дрожат. Сижу на стуле, и кажется, что я на американских горках. Жутко кружится голова, а желудок словно опустел. Я напуган. По лицу течет пот и меня периодически бросает в жар. Зрение то появляется, то угасает: я вижу размытый тоннель, сужающийся со всех сторон.

Пристально смотрю на столик перед собой, пытаясь сфокусироваться. На нем лежат полторы бирюзовых таблетки оксикодона[1] по 80 мг – осталось от пяти, которые я выпил после обеда. Это один из самых тяжелых фармацевтических опиатов, такие обычно выписывают от жуткой боли пациентам, смертельно больным раком. Но у меня нет рака.

■■■■■■ ■ ■■■ – ■■■ ■■■■■■ ■■■ ■■■■■■■, ■ ■■■■■■ ■ ■■■■■■. ■ ■■■■■■ ■■■ ■■■■■■■■■■■■. ■■-■■■■■■■■ ■■ ■■■■■ ■■ ■■■■ ■■ ■■■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■ ■ ■■■ ■■ – ■ ■■■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■. ■■■■ ■■■ ■■■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■■, ■■■ ■, ■■■ ■■■■■■■ ■■■■■. ■■■ ■■■■■■■■, ■■ ■■■■■■■■■■ ■ ■■■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■■■, ■■■■ ■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■■■ ■■■■■■■■■■■. Но размытые границы, которые я себе установил – лишь попытка справиться с зависимостью; попытка почувствовать, что я контролирую ситуацию; попытка остаться в живых. Потому что умирать я не хочу.

На столике стоит бутылка водки «Абсолют», которую я захватил из гастрольного автобуса и запихнул в рюкзак прежде, чем заселиться в отель. К ней я тоже неплохо приложился, но осталось чуть меньше половины. Было время, когда с этими мощными таблетками я пил только пиво. Еще одна попытка не слететь с катушек. ■■ ■■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■ ■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■■■. ■ ■■■■■■■■ ■■ ■■, ■■■ ■■■■■■ ■ ■■■■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■■■■ ■■■■■■■■■■■, ■■■■ ■ ■■ ■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■ ■■■■■■■■, ■■ ■■■■■ ■■■■■■ ■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■, ■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■. ■■■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■■■. ■ ■■■■■ ■■ ■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■ ■■■■■. ■ ■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■ ■ ■■■ ■■■■■■■■. ■ ■■■■, ■■■ ■■■■■■■■, ■ ■■■■ ■ ■■■■.

Но сегодня я стал жертвой всех своих пристрастий. Не я принимаю алкоголь и наркотики – они принимают меня. И вот у меня начинается паника. «Твою мать, так вот что такое передоз! – думаю я про себя. – А я считал, что со мной такого произойти не может».

На шее пульсируют вены. Ноги и руки онемели. «Успокойся, – говорю я себе громко. – Сделай глубокий вдох. Тебя просто штырит».

Веки тяжелеют. Меня вырубает, но я резко вздрагиваю, подняв голову. Однако от страха после очередного непроизвольного «кивка» я не теряю сознание. А раньше я всегда с нетерпением ждал, пока опиаты начнут медленно и плавно погружать меня в рай снов и грез. Но на этот раз что-то не так. Не знаю, почему, но эффект совершенно другой. Я чувствую беспокойство. Ощущаю тревогу и волнение. Встаю и судорожно начинаю ходить по комнате, надеясь избавиться от этого состояния.

Мой люксовый номер отеля на Среднем Манхэттене находится всего в пяти минутах от «Мэдисон-сквер-гарден[2]». Сегодня выходной день, но моя группа Lamb of God будет выступать там следующие два вечера. В разгаре одно из самых масштабных турне в нашей карьере: мы играем на разогреве у Metallica, величайшей группы в мире, и гастролируем по трем континентам. Раньше мы бы лишь посмеялись при мысли о том, что будем выступать на огромных сценах по всему миру с одной из самых именитых групп. Для такого экстремального коллектива, как наш, подобный размах казался попросту невозможным. Тем не менее это свершилось. Сейчас должен настать момент нашего триумфа.

Пятнадцатью годами ранее в Ричмонде, штат Вирджиния, мы бренчали в подвалах и гаражах, не имея особого желания выходить за рамки подпольного панка и хардкора. Мы тогда скорее были клубом алкашей, нежели группой. Но стоило нам взять в руки инструменты, получалось неистово и мощно. Сочетая влияние местных мат-метал-кумиров вроде Breadwinner и Sliang Laos с более традиционными трэшевыми влияниями вроде Slayer и Pantera, мы с самого начала сочиняли свою музыку. Соединяя мощные грувовые риффы с неритмичными плотно синкопированными каденциями и громкими барабанными ударами, мы начинали свой путь как вычурная инструментальная грайндкор-группа. Чтобы охарактеризовать всю экстремальность нашего звучания, мы дерзко назвали себя Burn the Priest («Сожги священника») – не самый лучший вариант, если хочешь пробиться в мейнстрим.

Представь себе железную коробку с гвоздями и битым стеклом. А теперь полей ее керосином, подожги, и пусть катится по длинной крутой винтовой лестнице. Вот так мы и звучали. Немного поиграв на местных вечеринках и в складских помещениях в роли инструментального коллектива, мы обзавелись вокалистом. Инфернальный крик Рэнди Блая не только дополнял музыкальную составляющую группы, но также являл собой физическое и визуальное воплощение музыкального хаоса. Мы переименовались в Lamb of God («Агнец Божий»).

Это была настоящая магия. Мы были словно горящая машина, попавшая в аварию: шокирующие, слетевшие с катушек, и невозможно было пройти мимо, не раскрыв рот. Выпивая ящики пива ■ ■■■■■■■■■■■ ■■■■■■, мы создавали фундамент для нашего звучания – звучания, которое приведет нас к таким вершинам, о которых мы и мечтать не могли.

Из мрачного и убогого подвала в Ричмонде, полного пустых бутылок и окурков, мы попали в «Мэдисон-сквер-гарден». И не только туда.

Но это не только теперь проходит мимо меня, пока я пытаюсь не отрубиться, понимая, что могу попасть в неприятности. Хожу по номеру отеля, силясь прийти в себя, затем смотрюсь в зеркало. Зрачки застыли. На ярко-красном лице выступили пятна, по коже течет пот.

Сердце продолжает бешено колотиться, руки по-прежнему дрожат. Я напуган. Кружится голова, я сажусь на кровать, ложусь на спину и снова теряю сознание. Вздрагивая, поднимаю голову, снова прихожу в себя и чувствую, как горло обжигает блевотина.

Боже, пожалуйста, помоги мне это пережить! Удивительно, как быстро начинаешь верить в Бога, когда дело пахнет жареным.

Тремя месяцами ранее я, отчаявшись, произнес похожую молитву. Во время родов моя дочь, только появившаяся на свет, мой первенец – Мэдалин Грейс – подцепила редкую и до сих пор необъяснимую бактериальную инфекцию. Когда с каждым часом ей становилось все хуже, врачи пытались понять, что не так. Малышка увядала на глазах. Как только стало понятно состояние, ее тут же переправили на вертолете из Ричмонда в Шарлоттсвилль, штат Вирджиния, для дальнейшего лечения. Наблюдая, как врачи закатывают ее в машину скорой помощи, чтобы добраться до взлетной полосы, я помчался на своем грузовике, надеясь успеть приехать первым, пока они летели в больницу. Я гнал 140 км по шоссе I-64 на запад и добрался до Шарлоттсвилля раньше них. Я видел, как садился вертолет. Позже мне сказали, что во время полета дочь дважды умерла.

Боже, пожалуйста, помоги мне это пережить!

На короткое время после прибытия в Шарлоттсвилль состояние Мэдалин стабилизировалось, и мы надеялись, что она поправится. Но надежда длилась недолго. Ближе к вечеру, 14 августа 2009 года, я сидел в реанимационном отделении для новорожденных в Медицинском центре Университета Вирджинии, на стуле перед окном с панорамным видом на горный хребет Шенандоа. Медицинские аппараты в палате гудели и «пикали», но по-прежнему ощущалась тишина. Когда я убаюкивал крошечное тельце Мэдалин, закутанное в больничное одеяло, и шептал ей, как мне жаль, что она пришла в этот мир уже больной, моя доченька умерла у меня на руках. Ей было всего два дня.

Спустя несколько дней после смерти Мэдалин я не имел ни малейшего понятия, что делать. Не готовила меня жизнь к тому уровню отчаянья и боли, которое пришлось познать. Вынужденный отпуск в разгар потрясающего мирового турне, во время которого я прилетел домой, с нетерпением и огромной радостью ожидая рождения Мэдалин, обернулся кошмаром со смертью, яростью и скорбью. Было невыносимо сидеть и горевать. И спустя 50 дней после смерти дочери я вернулся на гастроли, чтобы сбежать от реальности, пожиравшей меня дома.

Вернувшись в тур, я заметил, как все продолжают отлично проводить время. Lamb of God добивались небывалых высот, и у ребят был настоящий праздник. Я же был раздавлен, убит горем и пребывал в депрессии. Коллеги по группе поддерживали меня, окружив любовью и заботой, но никто из них не знал, как со мной себя вести. Я их не виню. Я и сам не знал. Меня засосало в черную дыру наркотиков и алкоголя.

И вот я в этом номере в Нью-Йорке, и меня все сильнее поглощает пустота. На душе погано, и я пытаюсь очистить горло, обтянутое мерзкой тягучей желчью. В надежде остановить приступы жара и прийти в себя я раздеваюсь и, пошатываясь, иду в ванную комнату под ледяной душ. Стою, пока есть силы. Приступ жара наконец проходит и я пристально смотрю на плитку в душе, думая, как же все это нелепо. Заворачиваюсь в большое полотенце, ложусь на кровать, все еще мокрый, и смотрю в потолок. Спустя несколько часов просыпаюсь, весь дрожа. Меня отпустило. Хотя это только начало.

Я стал наркоманом не из-за смерти Мэдалин. К тому времени, как она умерла, я уже давно употреблял. Пил я десятилетиями, и если раньше употреблял лишь время от времени, то теперь это стало моим обычным состоянием. Огонь уже горел. Но смерть дочери вкупе с неспособностью справиться с горем еще сильнее разожгла во мне и так постепенно прогрессирующую зависимость.

Иногда с хорошими людьми случается несчастье. И когда несчастье пришло в мой дом, оно лишь ускорило мое падение, которое я и так считал неизбежным. Я не виню Мэдалин в своей зависимости. Те два дня, проведенных с новорожденной дочерью, никак не связаны с ужасами саморазрушения, последовавшего после ее смерти. Это лишь часть моей истории.

Глава 1. Мальчик колониальной мамы

Меня поражает, что музыка может вызвать мощную эмоциональную реакцию. Стиви Рэй Вон способен заставить меня пустить слезу, поразив непрерываемым потоком энергии, проходящим между печальной душой и его инструментом. Билли Гиббонс заставляет меня громко смеяться над его игривой и нагловато-дерзкой манерой игры, насмешливо двигаясь вперед и назад под ритм-секцию. Дуэйн Оллман дарит мне чувство свободы и вдохновения, и я внезапно осознаю, что возможности безграничны. Правильно подобранная песня способна перенести меня в совершенно иной мир и время, вызвав мощную эмоциональную реакцию.

«Fool Yourself» группы Little Feat – одна из таких песен. Она словно погружает меня в детство. Слушая ее, я буквально вспоминаю свои первые шаги. И это не связано с каким-то определенным случаем. Все гораздо шире и глубже. Тесситура и общая атмосфера. Инструментовка, тональность, звучание и сведение, вокальные мелодии и постепенно нарастающий припев: эти элементы являются воплощением звука ранних 70-х и середины 70-х, оставивших глубокий отпечаток в моем сознании.

В конце 1990-х я регулярно ходил в Plan 9 Records, частный музыкальный магазинчик в Ричмонде, штат Вирджиния. Легко мог целый час перебирать стеллажи с подержанными пластинками и обычно покупал себе несколько штук. Я уже неплохо был знаком с Little Feat, всю жизнь слушая их хиты «Dixie Chicken» и «Fat Man in The Bathtub». Но после того, как я открыл для себя группу Mothers of Invention Фрэнка Заппы, работавшего с легендарным Капитаном Бифхартом, и узнал, что с ней связан Лоуэлл Джордж, мне стало интересно копнуть глубже и ознакомиться уже с сольным коллективом Джорджа Little Feat. За три доллара я купил их убитую пластинку Dixie Chicken.

Когда я перевернул винил и опустил иглу на вторую сторону альбома, на фоне потрескиваний и щелчков зазвучал фанковый барабанный бит и электропианино, уступив место красиво написанной песне Фрэда Такетта в душевной интерпретации Лоуэлла Джорджа. Я был очарован и тронут этой неземной музыкой. Ритм, аранжировки, мелодии и гармонии заставили меня почувствовать себя ребенком. Я сидел перед проигрывателем, положив ногу на ногу, и впитывал песню и ощущения, которые она во мне вызывала.

Точно не могу сказать, что вдохновило Фрэда Такетта на написание такого текста, и не думаю, что хочу знать. Часто бывает, что, узнав, о чем песня, теряешь с ней определенную связь. Для меня «Fool Yourself» о том, как тяжело угнаться за жизнью, которая несется быстрее, чем хотелось бы.

На огромном полуострове к юго-востоку от Вирджинии, между реками Джеймс и Йорк, располагается маленький городок Вильямсбург. Основанный в 1632 году, он был центром раннего американского колониального правительства. Среди жителей городка были отцы-основатели: Джордж Уит[3], Джеймс Монро[4] и Патрик Генри[5]. Вместе с соседними значимыми городами Джеймстауном и Йорктауном Вильямсбург образует «Исторический треугольник» Вирджинии – трио свободно соединенных музеев живой истории, сохранившей поля битвы Войны за независимость и поселения эпохи колониализма. Кроме того, в Вильямсбурге располагается и парк развлечений Буш-Гарденс, что превращает этот город в самое посещаемое туристическое направление в штате, притягивая любителей истории со всего мира.

Также Вильямсбург является родиной Колледжа Вильгельма и Марии. Он был основан в 1693 году и считается вторым старейшим колледжем в Соединенных Штатах. Скандально известный своей приемной комиссией колледж может похвастаться выпускником Томасом Джефферсоном[6], а также другими президентами, судьями Верховного суда и десятками сенаторов США.

Соседние районы Вильямсбурга гораздо более скромные. По сравнению с его престижным статусом краеугольного камня американской истории, богатой университетской средой, живописной территорией колледжа и сезонными туристическими достопримечательностями, окраина округа Джеймс-Сити скорее выделяется более медленным и тихим провинциальным укладом жизни. Пригородные земли соседствуют с пространными лесами и фермами. Узкая двухполосная проезжая часть пролегает через болота и поля, где когда-то временно проживали солдаты армии Войны за независимость и Гражданской войны. Трейлерные парки, церквушки и кладбища скрыты за торговыми рядами, дисконтными магазинами и сетевыми ресторанами. Местные представители рабочего класса зарабатывают на жизнь промышленностью и гостиничным делом, развившимся благодаря туристическому бизнесу Вильямсбурга, либо работают в огромной пивоварне «Анхойзер-Буш» за чертой города. Они с головы до ног одеваются в костюмы эры колониализма, в которых работают при исторических достопримечательностях, а затем покупают ужин в авто-кафе по дороге домой: призраки наших отцов-основателей, заказывающих чизбургер и картошку фри. Пикантный кислый запах бродящего солода и хмеля периодически накрывает районы городка. Похоже, никто и не возражает.

Именно здесь воскресным утром 25 ноября 1972 года родился я, третий мальчик в семье Рэймонда и Марианны Мортонов. Первенец Майкл умер через несколько дней после рождения от, как нам сказали, сердечной патологии. Мой брат Аллан родился через год после Майкла, а еще через семь лет на свет появился я. Правда, я был, мягко говоря, «неожиданным» ребенком – то есть ошибкой. Но родители обрадовались, когда узнали о незапланированной беременности, и брат был в восторге от того, что у него появится младший братик.

Отец был тихим и суровым человеком. Он рос в бедной семье в сельском Мэне, в крошечном домике без туалета. Папа был одним из пяти детей. Он редко рассказывал про своего отца, который умер, когда моему папе было 12 лет. В целом о его детстве я знаю не так много деталей. Но из того, что я слышал, было понятно: папа вырос в семье алкоголика и деспота. Имело место и домашнее насилие. Как-то раз папа рассказал мне о том, как его пьяный отец гонялся за ним по заднему двору, размахивая топором и угрожая убить – а все из-за маленькой детской шалости. Спустя несколько лет после смерти отца, заехав в Мэн для студийной работы, я навестил пожилую тетушку, которая поведала мне, что творил мой дед. Моему отцу и двум его братьям здорово доставалось.

– Ты даже не представляешь, какой ад пришлось пережить мальчишкам, – сказала она мне. Хотелось узнать еще больше деталей. Моя тетушка выглянула в окно своей крошечной комнаты в интернате, которую делила с еще одним жильцом.

– Поверь, тебе этого знать не надо! – ответила она.

Я поверил ей на слово.

К сожалению, дед не умерил свой гнев даже ради матери моего отца, которую я видел всего несколько раз. Она была закрытой и сдержанной. Не показывала эмоций на людях, поскольку ей, видимо, приходилось постоянно выживать, терпя насилие со стороны мужа. Но пусть даже мы и не провели с ней много времени, я все равно ощущал негласную связь. Она смотрела мне прямо в глаза, когда говорила со мной. И не раз называла меня средним именем моего отца, Расселом. Но я никогда ее не поправлял. Мне даже нравилось. Виделись мы всего несколько раз, но она была ко мне внимательна. Однако мне всегда казалось, что она колдунья.

В подростковом возрасте отцу не терпелось сбежать, поэтому он бросил старшую школу и пошел в армию. Его определили в военную полицию и отправили в Германию, город Франкфурт. Именно там, изначально служа сержантом и обеспечивая безопасность полетов для доставки грузов во время блокады Берлина, он и познакомился с моей мамой – правда, позднее, в 1959 году.

Мама родилась в семье немцев в Гданьске в 1942 году, в разгар Второй мировой войны. У города сложная история, и он уже долгое время является частью Польши. Однако тогда Гданьск считался – по крайней мере, немцами – частью Германии. И маму тоже всегда называли немкой.

Она росла в период краха нацистской Германии и его последствий и помнит, как еще совсем маленькой девочкой жила в бараках для беженцев. После войны огромное количество немцев оказалось без куска хлеба и крыши над головой, став беспомощными случайными свидетелями того, как зловещая гитлеровская политика уничтожала их. Постоянно мотающиеся из одного глухого фермерского городка в другой, моя мама, ее родственники и их мать несколько лет жили на пожертвования фермеров и финансово успешных семей, которым с меньшими потерями удалось пережить бурю войны. Отца мамы призвали на службу в немецкую армию, и ему повезло, поскольку его взяли в плен и продержали большую часть его времени в роли солдата. Когда после войны ее отца отпустили, он воссоединился с семьей. Они поселились во Франкфурте, где начали новую жизнь на фоне заново строящейся послевоенной Германии.

Как и мой отец, в детстве мама повидала насилие. И так же, как и папа, она никогда не обсуждала со мной детские душевные травмы. Но я достаточно знал об ее воспитании, чтобы понять, что, когда мои родители познакомились, они стали спутниками по жизни. И хотя поначалу они едва ли могли говорить на языке друг друга, вместе они лелеяли мечту сбежать куда-нибудь так далеко, как только возможно, и больше об этом не вспоминать.

И этим «куда-нибудь» оказался Вильямсбург. Когда отец окончил службу в Германии, его переправили на базу Форт-Юстис в Ньюпорт-Ньюс, штат Вирджиния. С собой в Америку папа забрал мою маму, и они сразу же поженились, оставшись там, после того как отец уволился со службы – с положительной характеристикой. Папа временно работал в компании товарных поездов, а позже – автомехаником, после чего устроился на фабрику Ball Metal в Вильямсбурге на производственную линию по изготовлению пивных банок, где проработал 40 лет.

К моменту моего рождения родители жили в комфорте. Они купили скромный, но только что построенный домик в тихом тупике рядом с огромным лесом за чертой города. Первые несколько лет моей жизни мама сидела со мной дома, а днем зарабатывала тем, что нянчилась с другими детьми. Она первая заметила мой интерес к музыке.

Предки не были музыкантами, но в нашем доме всегда звучала музыка. Родителям нравился ранний рок-н-ролл 1950-х. «Stagger Lee» Ллойда Прайса была одной из любимых песен отца, а маме нравился Элвис Пресли. В гостиной у нас стоял огромный телевизор и проигрыватель. Ребенком я сидел перед этим монструозным центром развлечений, надев на себя наушники, которые были мне слишком велики. Я слушал все: от рок-н-ролла до классического кантри из коллекции пластинок родителей. Я даже слушал классическую музыку, которую рекомендовал сосед, тщетно пытаясь просветить меня еще в раннем возрасте.

Мама говорила мне, что я впечатлял ее друзей способностью выбирать определенные записи Элвиса по названию песен задолго до того, как научился читать названия на лейблах.

Когда мне было три года, мама устроилась работать в местный банк, и я стал целые дни проводить дома у близкой подруги семьи, которая на неделе успевала присматривать еще за несколькими детьми. К новой няньке я привык быстро. Детей, с кем можно поиграть, было достаточно. Мы смотрели «Соседство мистера Роджерса» и «Улицу Сезам». А на их заднем дворике мы могли делать все, что хотели.

Наш маленький многорасовый район среднего класса был полон детей всех возрастов. Пустырь рядом с нашим домом служил нам футбольным полем, а также местом сходок и встреч. Всюду бегали местные собаки (и наша), и, похоже, никто не возражал. Ребята постарше гоняли на картах[7]. Летними вечерами по нашей улице ездили служебные грузовые автомобили, распыляя густой дым спрея от комаров, и часто за грузовиком на велосипедах ехала шайка местных мальчишек. Нам нравился запах химикатов.

Лес и длинные участки, простирающиеся вдоль линий электропередач и прилегающие к нашему району, были нашей детской площадкой. Мы строили прочные крепости, рыли траншеи, а сверху клали куски дерева, которые брали на стройках поблизости. Играли в «войнушку» и бросались друг в друга горстями грязи. Собирались вокруг канавы и с нездоровым любопытством наблюдали, как подростки постарше убивают из травматического оружия одну бедную лягушку за другой. Мы собирали ведра дикой ежевики, все руки были запачканы синим соком спелых ягод и нашей кровью после того, как мы неизбежным образом задевали колючки. Мы ели помидоры и огурцы, сорванные прямо с огорода, за которым ухаживал мой отец.

Осенью папа часто все выходные проводил в нашем лесу, рубил дрова, чтобы протопить дом во время приближающейся зимы. Аллан помогал закидывать дрова в грузовик, а иногда даже сам пилил. Мне разрешалось ходить с ними, но я был слишком мал, чтобы помогать, поэтому просто уходил глубоко в лес и играл.

Отец с братом были очень близки. Они всегда были чем-то заняты: грузили дрова, меняли масло в машине, регулировали газонокосилку. Они были командой, и мне очень хотелось стать ее частью, но я чувствовал себя отчужденным. Аллан был для папы подмастерьем, впитывал и запоминал все, чему его учил отец. Я же был другим. Гораздо более ранимым и чувствительным к окружающему миру. Тревожным и неуклюжим ребенком, не таким мужественным и суровым, более робким и застенчивым. Типичный маменькин сынок.

Отец был человеком суровым и холодным, но я знал, что он меня любит. Он всегда находил для меня время и хорошо относился к нам с братом. Не помню, чтобы папа хоть раз отшлепал или ударил нас. Вероятнее всего, это было связано с тем, что он и сам в детстве пережил физическое насилие (а вот мама с нами не церемонилась).

Отец был добытчиком и защитником, за спиной которого я ощущал себя в безопасности. Но я чувствовал, что папе гораздо ближе мой брат, нежели я. Мне всегда казалось, что я не оправдывал его надежд. Наша с братом тесная связь помогла преодолеть этот барьер. Будучи значительно старше меня, Аллан служил мне такой же ролевой моделью, что и отец. Но очень хотелось иметь и близкую связь с папой. Я хотел, чтобы он мной гордился.

Но каким бы отрешенным я ни чувствовал себя в общении с отцом, в детстве балансом служили мои хорошие отношения с мамой. Она дарила мне любовь и тепло. Готовила ужин и пекла десерты, содержала дом в идеальной чистоте. Ей нравилось шить платья и вязать одеяла. В каждой комнате у нее были растения, а на кухонном столе всегда стоял свежий букет цветов. Мама находила красоту в мелочах и учила нас смотреть на мир именно так.