Богословие и культура

45

Мейендорф И., протопресв. Жизнь и труды свт. Григория Паламы. СПб., 1997. С. 172.

46

Дионисий Ареопагит. О Божественных именах… С. 75.

47

Там же.

48

Там же. С. 35.

49

Григорий Нисский, свт. Творения. М., 1862. Ч. 4. С. 22.

50

Подр. см.: Флоровский Г., прот. Понятие Творения у святителя Афанасия Великого // Его же. Догмат и история. М., 1998. С. 80–107; Его же. Тварь и тварность // Там же. С. 108–150.

51

Дионисий Ареопагит. О Божественных именах… С. 95.

52

В глубоком противоречии с ведущей интуицией античной онтологии св. Григорий Назианзин утверждает, что Бог есть «безграничное и беспредельное море бытия» (Слово 38).

53

Дионисий Ареопагит. О Божественных именах… С. 111.

54

Григорий Нисский, свт. Творения. Ч. 4. С. 20. Ср. также замечание Дионисия о том, что «природные стремления ума всегда вожделенно добиваются возможного созерцания сверхестественного», подтвержденное схолией прп. Максима Исповедника (Дионисий Ареопагит. О Божественных именах… С. 87).

55

Мотив «крыльев» соотносит здесь св. Григория с Платоном (Федр. 246, С – Д), с одной стороны, и с гностиками – с другой. И в том и в другом случае, с заметными и достаточно принципиальными различиями, речь идёт всё же никак не об «изменении» в собственном смысле, а скорее о высвобождении духовного начала из области материального в силу исходной соприродности первого высшему божественному бытию. О гностической версии этой темы см., в частности: Сидоров А. И. Гностицизм и философия (учение Василида по Ипполиту) // Религии мира: История и современность. М., 1982. С. 167–168.

56

Григорий Нисский, свт. Творения. Ч. 7. С. 261–262.

57

Максим Исповедник, прп. Творения. Т. 1. С. 168. Об участии тела в божественной жизни (а тем самым, о перерастании пределов «субстанциального» без того, однако, чтобы необратимо растворить его качественные характеристики) говорит и св. Григорий Нисский: «Художник всяческих в приличное время переплавит глыбу тела в орудие благоволения (…) (Именно) телом… впоследствии, через преобразование его возрождением в превосходнейшее состояние, украсится душа, когда смерть очистит его… для наслаждения будущею жизнью» (Григорий Нисский, свт. Творения. Ч. 7. С. 523, 525). Срав. также и слова св. Григория Паламы о том, «что в будущем веке Он Сам будет глядящим не только через нашу душу, но и – о чудо! – через наше тело (…) мы будем тогда ясно видеть Божий неприступный свет также и через телесные чувства» (Григорий Палама, свт. Триады в защиту священно-безмолвствующих… С. 99–100. 1, 3, 37).

58

Григорий Нисский, свт. Творения. Ч. 3. С. 150.

59

По всей вероятности, «волюнтативности» (термин П. П. Гайденко) так ориентированного сознания «онтологизм» схоластики противостоит не только, как это очевидно, не «общим фронтом», но и, по существу, лишь условно. Ведь, например, некоторым, пусть и отдалённым, но всё же аналогом аполлинарианского усмотрения детерминанты греха в самой изменчивости тварного разума выглядит этически-обострённая физикализация тварного в томизме: «Если спросить, – констатирует Э. Жильсон, – какова же причина зла, мы ответим: она сводится к конечности твари» (Жильсон Э. Избранное. Т. 1: Томизм. М.; СПб., 2000. С. 209). Там (в аполлинарианстве) детерминизм природного начала проникает в пространство самой свободы, её, как «изменчивость», изнутри физикализируя; здесь (в томизме) осуществлённость зла – задним числом, но всё же – отсылает к конечности сущего, не как к своей только потенции, но и как к причине. Тем самым, «конечность», в значительной мере, перестаёт быть ещё и «открытостью» Творцу, оставаясь всего лишь «ограниченностью» твари. А коль скоро это так, коль скоро бытие сущего изведено из его эсхатологически-актуального пребывания в воле Божией, то и самая эта так мыслимая «ограниченность» твари сближается с «недостаточностью» бытия, а в ней с классически мыслимым понятием зла. «Бесконечность» (волюнтатизма) и «конечность» (томизма) оказываются парадоксально соотнесёнными в области того рационально-богословского сознания, которое, прежде всего, физикализирует тварное, а в нём – и самую «тварность», то как его, тварно-сущего, естественно изживаемую «конечность» (ограниченность), то как им же, от Бога, но естественно воспринятую «бесконечность».

60

Платон. Государство // Его же. Собрание сочинений. Т. 3. С. 269. 490 b – с.

61

Прокл. Первоосновы теологии. М., 1993. С. 32–33. § 28.

62

Максим Исповедник, прп. Творения. Т. 1. С. 258. Прп. Симеон Новый Богослов говорит о сотворенных существах, что «внутри (них) остался тот невещественный Свет, непричастный (ничего из этого)» (Симеон Новый Богослов, прп. Божественные гимны. Сергиев Посад, 1917. С. 206). Прот. Георгий Флоровский, имея в виду апофатически прописать логосные начала творения, пишет: «Божественный образ в вещах не есть их “субстанция” или “ипостась”, не есть носитель их свойств и состояний. Скорее его можно назвать истиной вещи, её трансцендентной энтелехией. Но истина вещи и сущность вещи совсем не совпадают» (Флоровский Г., прот. Тварь и тварность. С. 129).

63

Григорий Нисский, свт. Творения. Ч. 3. С. 238.

64

Тема эроса или – в изумительном по выразительности славянском переводе – «рачения» сохраняет сквозной и достаточно устойчивый характер для всей восточно-христианской мысли. «Как высшая добродетель, любовь охватывает все ведущие к ней добродетели, является одушевляющим их началом и животворной силой всей нравственной жизни человека. Она заключает в себе и веру и надежду, и заменяет их собой как более сильное побуждение к нравственной жизни. По силе её уже самоохотно, без всякого самопринуждения, осуществляются все подвиги добродетели. Она охватывает и оживотворяет собой все виды подвижничества…» (Епифанович С. Л. Преподобный Максим Исповедник и византийское богословие. С. 126–127).

65

Исаак Сирин, прп. Слова подвижнические. С. 44.

66

Григорий Нисский, свт. Творения. Ч. 3. С. 137. В другом месте («К Армонию, об имени христианин») св. Григорий даёт более простую, как бы наглядно-назидательную версию этой глубокой, по сути мистагогической темы: «Никто да не унывает, внося в божественные сокровищницы по своим силам, как будто он получит по мере того, что он дал, но пусть пребывает в надежде (исполнения) обещания сказавшим, что Он малое заменит великим, воздав небесным за земное, вечным за временное…» (Его же. Творения. Ч. 7. С. 223).

67

Исаак Сирин, прп. Слова духовно-подвижнические… С. 238.

68

Молитва есть живая актуализация тварности – той (экзистенциально, а не исторически только) изначальной открытости и расположенности творения своему Творцу, в которой оно, как таковое именно, осуществляется. Но поскольку молящийся всё ещё не свободен («как будто сам себя возвёл в естество», – св. Григорий Нисский) от того, чтобы быть для себя определяющим содержанием своего сознания, постольку сохраняется риск срыва в изнаночную (как бы «собственно нашу») область нашего сознания, которая отмечена печатью «ничтожества». Тварь же, к себе и на себя устойчиво обращённая, изживает инерцию этого «ничтожества», «умный» (интеллектуально-психический) аналог которого – безумие. Вот почему, имея в виду как раз экзистенциально-нерасторжимое единство «умных» движений естества с самою его онтологической органикой, святые отцы в согласии с заповедью Спасителя (Мф 5:23–24), поставляли молитву, а наипаче «умную», в теснейшую связь с нравственным характером христианского делания. «Никто из тех, – говорит прп. Иоанн Лествичник, – которые подвержены раздражительности и возношению, лицемерию и памятозлобию, да не дерзнет когда-либо увидеть и след безмолвия, чтобы не дойти ему до исступления ума» (Иоанн Лествичник, прп. Лествица, возводящая на небо. М., 2013. С. 379. Слово 27, § 36).

69

Максим Исповедник, прп. Творения. Т. 1. С. 176.

70

Иерархическое устроение творения – важнейшее, по определению универсальное, его качество. Христианское откровение о мире и о Церкви как «новом творении», а также история (или икономия) спасения в свете этого Откровения немыслимы помимо – а тем более вопреки – иерархических Начал бытия. Напрасно восточно-христианскую мысль, усвоившую, а прежде того явившую себя в Corpus Areopagiticum, подозревают в несвободе от себедовлеющего, неоплатонической спекуляцией отретушированного космологизма, а тем самым – магизма и а-историзма (о. И. Мейендорф, Я. Пеликан, Х. Бальтазар, С. С. Аверинцев). Я. Пеликан, к примеру, усматривает некую «богословскую иронию в хронологическом совпадении осуждения Оригена и возникновения дионисиева мистицизма, так как большинство доктрин, за которые 2-й Константинопольский Собор предал анафеме Оригена, были гораздо менее опасны для традиции кафолического Православия, чем крипто-оригенизм, канонизированный в трудах Дионисия Ареопагита» (Пеликан Я. Христианская традиция. История развития вероучения. М., б/г. Т. 1. С. 333). С. С. Аверинцев, в свою очередь, безоговорочно противопоставляет «историзм» латинского Запада византийскому «космологизму»: «Тема корпуса так называемых “Ареопагитик” (в отличие от того, что автор находит у блж. Августина. – А. М.) – мир как “космос”, как структура, как законосообразное соподчинение чувственного и сверхчувственного, как иерархия, неизменно пребывающая во вневременной вечности. И Августин, и Псевдо-Ареопагит идут от идеи Церкви. Но для Августина Церковь – это “странствующий по земле”, бездомный и страннический “град”, находящийся в драматическом противоречии с “земным градом” и в драматическом нетождестве себе самому (потому что многие его враги внешне принадлежат к нему). Для Псевдо-Дионисия Церковь – это иерархия ангелов и непосредственно продолжающая её иерархия людей, это отражение чистого света в чистых зеркалах, это стройный распорядок “таинств”; о драматизме, о проблемах не приходится и говорить» (Аверинцев С. С. Порядок космоса и порядок истории в мировоззрении раннего средневековья // Античность и Византия: Сб. ст. М., 1975. С. 277).

Необходимо, однако, принять во внимание, что иерархизм, как целокупно и динамично устроенная связь всего со всем в Боге, в православном сознании существенно эсхатологичен, безусловно и просто потому, что «начало, сущность и богоначальнейшая сила всей иерархии, её освящения и богодействия – сам Иисус» (Дионисий Ареопагит. О церковной иерархии. С. 13). Трансцендентность Бога и тварность сущего эсхатологизируют, обнаруживают как естественно недосягаемый образ приобщения сущего к своему собственному – в Боге – основанию. Видимая «симметрия» небесного и земного, экклезиологического и космологического у Дионисия Ареопагита напряжённо эсхатологизирована: исторически (экзистенциально и аскетически) первичным оказывается для этой «симметрии» не законосообразная связь сущего в космосе и истории, но безмерное, онтологически и этически «асимметричное» началам мира сего снисхождение Сверхсущего к своему творению. Вот почему именно монашество, как образ наиболее полного устроения естества в соответствие Божественному снисхождению в творении и спасении мира, оказывается «чином совершенным» (Дионисий Ареопагит. О церковной иерархии. С. 149. 6, 5). Ведь смиренномудрие отказа от соучастия в исторически и космически сущем, как таковом, – наиболее аскетически «естественная» форма приобщения Самому Владыке космоса и истории, поскольку именно Он их несоприродный им Творец. Тем самым, этот монашеский «отказ от соучастия» являет собой исторически и космически осязаемый знак и образ присутствия Бога (божественной Деятельности) в Его космосе и в Его истории. Мало того, самый факт и опыт существования монашества, приоткрывая космо-политическое многообразие сущего в его внутренней, исторически и космически неустранимой, тварной безопорности, тем самым, однако, и освобождает для всего этого многообразия перспективу иерархически оправданного места в бытии. Чтобы оправданно, в соответствии с замыслом Божиим, быть, всё должно быть внутренне соотнесено с тем «совершенным чином» монашеской «единовидности» и собранности в Боге, вне и помимо которого космос оказался бы безнадежно пленён узами магической симпатии, а история предоставлена бесчинию автономных возможностей человека.

Научная иллюзия «космологизма» у Дионисия возникает, вероятно, в силу принципиальной неописуемости того эсхатологически напряжённого аскетизма, в котором одном устрояется – в ответ на творческий дар Бога – как иерархически незыблемое, но онтологически в себе безопорное, целое бытия. Значение так мыслимого иерархизма трудно переоценить: жизнь здесь жительствует отказом как образом сопричастия высшему, отказом, в котором покаяние экзистенциально совпадает с благодарением, а смирение обретает себя в дерзновенной решимости всегда исходить из нашей соотнесённости «высшему чину», горе имея сердца. Только этим и объясним и оправдан парадокс христианского «уже – ещё не», как в его собственно историческом, так и, прежде всего, нравственно-аскетическом переживании. К примеру, прп. Нил Сорский, приведя на память многочисленные свидетельства обетования и опыта обожения, затем по существу раскрывает иерархически (равно как и эсхатологически сверху вниз, от Творца к творению) ориентированную христианскую мистагогию спасения: «Мы же непотребнии, повиннии во мнозех гресех, и исполнени страстей, того ради недостойно бо нам ни слышати таковых словес. Но уповающи благодати Божией, дерзнух рещи отчасти сия святая писания духоносных глагол, да познаем поне вмале, коим окаянством обяти есмы, и коему безумию издаем себе, тщащеся к приобщению и предспеянию мира сего, и приобретающе вещи тленныя, и сих ради в молвы и в брани входяще, и творяще тщету душам нашим. И сие мнимся благотворяще, и в похвалу вменяем себе. Но горе нам, яко не познаваем душ наших, ни разумеем, в кое жительство звани быхом, якоже глаголет святый Исаак, и житие мира сего, или скорби его, или покой его вменяем, яко суть что, и от лености же и миролюбия и небрежения нашего, глаголем, яко древним святым сия подобне бе; нам же не требе, ни возможна суть сия. Но несть тако, несть. Невозможна бо самоизвольна вметающим себе в страсти и не хотящим истинно покаятися, и потщатися о деле Божии, и любящим мира сего неполезная попечения, а иже тепле кающихся всех милует Господь и благодетельствует, и прославляет, иже с любовию многою и со страхом ищущим Того, и к Тому единому зрящих и творящих заповеди Его» (Нил Сорский, прп. Предание и Устав. СПб., 1912. С. 31–32).

71

Ср. 49-ю беседу прп. Макария Египетского, где в глубочайшем соответствии одного с другим раскрывается как онтологическое достоинство христианской аскезы, так и нравственно-аскетические условия подлинного познания. Аскетическое самоограничение оказывается зримым и действенным символом причастности превосходнейшему Благу; причастность же эта одна только и способна просветить нас истинным ведением, ибо «ни мудрые своею мудростью, ни разумные своим разумом не могли постигнуть душевной тонкости или сказать о душе, что она такое; только при содействии Духа Святого открывается и приобретается понятие и точное ведение о душе» (Макарий Египетский, прп. Творения. М., 2002. С. 465).

72

Хорошо известно, что лютеранское «только верою» расценивается в православной традиции как нечто богословски и по существу вторичное по отношению к той целостности устроения человеческого естества перед Богом, которая переживается и осознаётся как в Нём Самом живая деятельная укоренённость.

73

Максим Исповедник, прп. Творения. Т. 1. С. 149.

74

«Сей есть чин разума онаго, – говорит прп. Исаак Сирин, – еже ощути наслаждение оно живота века онаго; сего ради многая помыслы порицает» (Исаак Сирин, прп. Слова духовно-подвижнические… С. 244). Впрочем, святые отцы, и сам прп. Исаак яркий тому пример, остро и глубоко осознавали некую природную «подвижность» умной способности естества человеческого, а отсюда – значение «устроения ума» верою для его реальной осуществлённости. «Как и говорит о том св. Никита Стифат: “Ум наш, будучи образом Божиим, имеет свойственное в себе тогда, когда пребывает в сродной ему деятельности (то есть в непрестанном памятовании Бога) и не допускает в себе движений далёких от его достоинства и природы”. Если же ум наш допускает размышления, далёкие от его достоинства и природы (то есть уклонится в те «помыслы многие», о которых говорит, вслед Еккл 7:30, прп. Исаак. – А. М.), он ниспадает в вещественное, утрачивает мысленное устремление к Единому и Сущему и влачится – безвещественный – по веществу, по земле, ползает мысленно в прахе земных вожделений и похоти» (Журавский И., прот. О внутреннем христианстве. СПб., 1994. С. 112). «И всячески весь ум персть сотворих», – с лаконичной радикальностью обозначая «возможности» умного начала, говорит Канон прп. Андрея Критского (песнь 2) о падении Адама. Ср. также: Макарий Египетский, прп. Беседа 49, 3 // Его же. Духовные беседы. М., 1998. С. 311.

75

Исаак Сирин, прп. Слова духовно-подвижнические… С. 138.

76

Игнатий Брянчанинов, свт. Письма о подвижнической жизни. Минск, 2001. С. 168. У него же – об исходно-первичном и реально-эсхатологически предощущаемом духовно-телесном единстве человеческого естества замечательное свидетельство с характерным названием: «Доказательство воскресения тел человеческих, заимствованное из действия умной молитвы» (Его же. Крестоношение: Избранные творения. М., 1999. С. 415–416).

77

О многоразличии «умных движений» выразительно говорит прп. Исаак Сирин: «…Колицы степени суть, имиже ходит в них разум; и кое есть различие, бывающее в коемждо их; и киими помышлении возбуждается в коемождо образе, егда пребудет в них; и киими из сих образов (егда ходити будет в них) сопротивляется вере, и исходит вне естества; и кое есть различие еже в нем; и киим чином (егда обратит намерение свое первое) приходит в естество свое, и поставляет степень пред верою во благом жительстве; и даже доколе творит достигнути различию чина своего; и како преходит от сих в вышшая их…» (Исаак Сирин, прп. Слова духовно-подвижнические… С. 138). Конечно, нельзя не обратить внимания и на то, как неслучайно и выразительно встречаются важнейшие из интересующих нас в данном случае смысловых мотивов – «изменения» и «ума» – в понятии покаяния. Μετανοια как такое «изменение ума», которое приводит (или точнее, воз-водит) естество в соответствие с его логосом (или Богом установленным чином), являет собой средоточие и универсальную стихию христианской духовности. Но и здесь важно иметь в виду, что движение этой стихии (покаяния) ориентировано эсхатологически «мерою возраста Христова» и реальностью Его воскресения. Так, Пятидесятый, покаянный по-преимуществу, псалом читается в ответ на Евангельским чтением удостоверяемое присутствие воскресшего Христа в собрании верных.

78

Исаак Сирин, прп. Слова духовно-подвижнические… С. 139. Ср. у того же прп. Исаака: «Егда разум возвысится от земных, и от попечения делания их, и начнет искушати помышления своя в покровенных внутрьуду очию, и образом неким презрит вещи, от них же стропотство страстей бывает, и прострет себе горе и воспоследует вере попечением будущаго века, и желании обещанными нам, и испытанием тайных таинств, тогда сама сия вера поглощает сей разум, и обращается, и раждает его от начала, якоже быти ему всему отнюдь духу. Тогда может полетети во страны бестелесных крилома, и коснутися глубины моря онаго некасаемаго, помышляя Божественная и дивная управления, яже о естествах, мысленных и чувственных, и истязует таинства духовная, мыслию тонкою и простою постизаемая. Тогда чувства внутренняя возбуждаются в делание духовное, по чину, бывающему во оном пребывании безсмертия и нетления; занеже воскресение мысленное, яко же в таинстве, от здешних прият, во свидетельство истинно обновления всех» (Исаак Сирин, прп. Слова духовно-подвижнические… С. 145–146).

79

См.: Сильницкий Г. Г. Разум человека по учениям исихастского и схоластического богословия // Синергия. Проблемы аскетики и мистики Православия. М., 1995.

80

Мейендорф И., протопресв. Иисус Христос в восточном православном богословии. М., 2000. С. 126.

81

Антоний Сурожский, митр. Человек перед Богом. М., 2001. С. 84.

82

1 Ин 3:2.

83

Иустин Философ и Мученик (ок. 100 – ок. 165) – святой, раннехристианский апологет. Память 1 июня. Ориген (ок. 185 – ок. 254) – раннехристианский богослов и писатель.

84

Антоний Сурожский, митр. Труды. М., 2002. Кн. 1. С. 272–273.

85

Там же. С. 273.

86

Иустин Философ, мч. I Апология, 46 // Его же. Творения. М., 1995. С. 76.

87

Его же. Разговор с Трифоном, 6 // Его же. Творения. С. 114–145.

88

Феофил Антиохийский (? – не ранее 180–181 годов), – святитель, епископ Ан-тиохии, раннехристианский апологет. Татиан (Тациан) Ассириец (ок. 120 – ок. 175) – раннехристианский писатель-апологет, ученик св. Иустина Философа.

89

Татиан. Речь против эллинов, 13 // Сочинения древних христианских апологетов. СПб., 1999. С. 22.

90

Там же. С. 24.

91

Там же.

92

Ириней Лионский (ок. 130 – ок. 200) – священномученик, епископ Лиона, первый христианский богослов после апостольского века. Память 23 августа.

93

Ириней Лионский, сщмч. Творения. М., 1996. С. 280, 286, 886, 409.

94

Там же. С. 435.

95

Там же. С. 304.

96

Там же. С. 456.

97

Там же. С. 292–293.

98

Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160 – после 220) – христианский богослов и писатель.

99

Тертуллиан. О воскресении плоти // Избранные сочинения. М., 1994. С. 193.

100

Антоний Сурожский, митр. Труды. Кн. 2. С. 621.

101

Там же. С. 78, 79.

102

Там же. С. 276.

103

См., напр.: Кирилл Александрийский, свт. Диалог о вочеловечении Единородного // Богословский вестник. 2005–2006. № 5–6. С. 124.

104

Антоний Сурожский, митр. Труды. Кн. 1. С. 905.

105

Там же. Кн. 2. С. 497.

106

Его же. Человек перед Богом. С. 259.

107

Его же. Труды. Кн. 2. С. 331–332.

108

Его же. Человек. К., 2005. С. 70.

109

Его же. Труды. Кн. 2. С. 856.

110

Там же. С. 857.

111