Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II

Глава XXI. ГИРК – ГИИИ – ГАИС – ИПИН – НИИК – ИАЭ

Летом 1930 г. Институт сравнительной истории литературы и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ) подвергается реорганизации: переименованный в Государственный институт речевой культуры (ГИРК), он теряет часть своих прежних сотрудников и заметно «советизирутся»; директором остается Н. С. Державин1. «Я, как видите, задержался в Ленинграде, – пишет М. К. 2 октября 1930 г. Ю. М. Соколову. – Надолго ли, не знаю. Пока связан только с ИЛЯЗВом»2.

О том же он сообщает своей ученице А. А. Богдановой:

Главным образом работаю в Илязве, ныне ЛИРК (Ленинградский институт речевой культуры). Работа моя еще не определилась окончательно. Предлагают усиленно взять заведование и руководство всем сектором русской литературы. Но не решаюсь3.

Структура института состояла, как и в ИЛЯЗВе, из секций (или секторов). Одна из них, возглавляемая В. А. Десницким, называлась Секцией методологии литературоведения; внутри нее образуется Фольклорная группа, руководителем которой и назначается М. К., пользовавшийся, видимо, доверием дирекции. «В Питере из нов<ых> людей вступает в вожди науч<но>-исслед<овательского> фронта М. К. Азадовский, старый… иркутский марксист», – сообщает Оксман 12 октября 1930 г. И. Я. Айзенштоку4. И через несколько дней – Н. К. Пиксанову:

В Исследоват<ельском> Инст<итуте> (отд<еление> РАНИОНа) в результате всякого рода реорганизаций, во главе литер<атурно>-метод<ологического> сектора стали В. А. Стр<оев>-Десн<ицкий>5 и… М. К. Азадовский. Последний вообще идет сейчас очень в гору и занимает все новые и новые посты как признанный марксист и авторитет<ный> организатор науч<ной> работы. Вообще, хорошо быть новым человеком на старых местах, но за М. К. я все-таки искренне рад6.

Слухи о быстром и успешном вхождении Азадовского осенью 1930 г. в ленинградскую научную жизнь распространяются в Ленинграде и Москве. «Слышал, что у Вас много научной и научно-организ<ационной> работы», – писал ему, например, Юрий Соколов 2 ноября 1930 г.» (70–46; 9 об.).

Оказавшись в штате ГИРКа, М. К., как и другие сотрудники, обязан был преподавать, работать с аспирантами, принимать у них экзамены. От чтения лекций он был, видимо, освобожден в связи с заболеванием горла. Приходилось, однако, выступать с докладами и принимать участие в обсуждении других работ. Есть сведения о нескольких его выступлениях. Так, 19 февраля 1931 г. он присутствовал на «пародийном докладе» О. М. Фрейденберг7 «О неподвижных сюжетах и бродячих теоретиках»8. А 11 июня 1931 г. выступает в прениях на дискуссии о сущности и задачах фольклора, устроенной Фольклорной группой института при участии Фольклорной секции Института по изучению народов СССР (ИПИН), созданной в апреле 1931 г.9 В основу заседания были положены два доклада – В. М. Жирмунского10 и О. М. Фрейденберг. В прениях помимо М. К. участвовали Н. П. Андреев, В. А. Десницкий, С. Ф. Ольденбург, И. Г. Франк-Каменецкий11. Жирмунский трактовал фольклор как совокупность реликтовых явлений, бытующих в идеологически отсталых группах населения; Фрейденберг же в своем «со-докладе» отстаивала понимание фольклора как идеологической продукции бесклассового общества. Оба докладчика коснулись и «рабочего фольклора». Жирмунский утверждал, что при капитализме, в условиях «культурного гнета господствующих классов», фольклор уничтожится сам собой. Фрейденберг же призывала «не пассивно ждать изжития фольклора, а приложить все методы борьбы к его коренному уничтожению»12.

Разумеется, точка зрения обоих докладчиков была неприемлема для М. К., воспринимавшего фольклор как «живую старину», как культуру не только прошлого, но и настоящего. Его выступление, «затронув ряд существеннейших вопросов, оказалось как бы третьим содокладом»13. Подчеркнув, что доклад Жирмунского и «контр-доклад» Фрейденберг во многом сближаются, М. К. высказал сомнение в оправданности термина «реликт», который, на его взгляд, совершенно не снимает проблему современного фольклора «в его социальной заостренности и глубокой связи со средой и текущим политическим днем»; не объясняет и происхождения фольклора14.

Возможно, М. К., вступивший в научный спор с О. М. Фрейденберг, воспринял слишком всерьез ее призыв к «искоренению фольклора». «А полемический смысл моего контр-доклада Вы, дорогой мой поклонник, недооценили…» – укоряла его Фрейденберг в письме от 30 июня 1931 г. (72–24; 3 об.). Однако более вероятно, что М. К. вполне «дооценил» ее доклад, но предпочел отмежеваться от «марристов», понимавших фольклор как продукт доклассового общества.

Этот острый фольклорный диспут в Институте речевой культуры Т. Г. Иванова назвала «одним из последних проявлений свободы фольклористической мысли»15. Идеологический диктат, сполна проявивший себя в последующие годы во всех областях, требовал единства по принципиальным вопросам, и подобное расхождение позиций (в публичной дискуссии) станет в скором времени фактически невозможным.

Руководитель фольклорной группы ГИРКа, увлеченный в тот период марксизмом, М. К., насколько можно судить, стремился направить текущую работу в русло социологии, уделяя внимание современному фольклору (в противовес «архаике») и сообразуясь, конечно, с общественной ситуацией. И, следует признать, его усилия не оказались безрезультатными. В своем отчете дирекции ГИРКа В. А. Десницкий отметил в 1931 г., что именно фольклорная группа «является одной из наиболее энергично и очень плодотворно работающих, сумевшей сплотить вокруг себя почти всех ленинградских фольклористов, перешедших или переходящих на марксистскую методологию»16.

С другой стороны, М. К., насколько можно судить, с трудом удавалось наладить работу в том ключе, в каком ему хотелось бы, то есть сосредоточиться на изучении русского фольклора: группа объединяла ряд исследователей с разными интересами, подчас противоположными. Это явствует, например, из опубликованного отчета о работе фольклорной группы ГИРКа:

…в связи с реорганизацией института фольклорная группа, вошедшая в состав методологии литературоведения, объединяла специалистов по русскому, западноевропейскому, античному и древневосточному фольклору. Вследствие этого работа группы имела по преимуществу общеметодологический характер и опиралась на материал мирового фольклора; лишь в сравнительно незначительной степени внимание группы было посвящено русскому (в частности, современному) фольклору. В течение академического года состоялось 16 заседаний…17

К этому следует добавить общую нервозную обстановку: институт сотрясали проверки, работала Комиссия РКИ (Рабоче-крестьянская инспекция) по чистке, проводились «смотры». Об этом М. К. рассказывал М. П. Алексееву 5 марта 1932 г.:

В ИРК’е гадость несусветная! Я уже больше не секретарь18 – впрочем, я, кажется, еще при Вас подал в отставку в связи с операцией19 и проч. Во главе Сектора уже не Десницкий. Западноевропейцев порядочно погромили. Вообще же, сейчас идет полоса смотров, а работы никакой. Не знаю, удастся ли снова сколотить ее как следует. Недавно был общественный смотр Берковского20, Кржевского21 и Смирнова22. Александр Александрович ходит мрачный, собирается уходить из ИРК’а, – Берковский боится за себя, как бы его не ушли: отношение к нему во время смотра было очень резкое.

Среди сотрудников института и постоянных участников его заседаний было несколько человек, с которыми у М. К. складываются доверительные отношения. Это прежде всего Иосиф Моисеевич Троцкий23 (1897–1970), филолог-классик, родной брат Исаака Троцкого. Приехав в 1923 г. в Петроград, он становится внештатным сотрудником ИЛЯЗВа, а в 1924 г. поступает на службу в Государственную публичную библиотеку, где в 1932–1934 гг. заведует библиотекой Вольтера. В 1930–1931 гг. Иосиф Троцкий неоднократно выступал в Институте речевой культуры с докладами. Знакомство с ним произошло, возможно, и раньше (через Исаака Троцкого или Ю. Г. Оксмана). Во всяком случае, нет сомнений в том, что уже в первые ленинградские годы М. К. сближается с Иосифом Моисеевичем и его женой Марией Лазаревной (урожд. Гурфинкель; 1897–1987), историком немецкой литературы.

Приятельствует он и с Ольгой Фрейденберг, выполнявшей в 1930 г. обязанности секретаря литературно-методологической секции, а позднее – заместителя ученого секретаря; одно время она заведовала учебной частью института. М. К. постоянно общался с ней как заведующий издательской частью ГИРКа24. Возникшие на основе делового сотрудничества, их отношения вскоре перерастут в дружеские.

Сохранившиеся письма и открытки Фрейденберг к М. К. остроумно и живо отображают повседневность ГИРКа 1930‑х гг.: дискуссии, протекавшие в его стенах, оттенки отношений между сотрудниками, подготовку к печати восьмого сборника «Язык и литература» (в серии, начатой ИЛЯЗВом)25. 14 июля 1931 г. она, например, описывает ситуацию в институте уехавшему в отпуск М. К.:

ГИРК напоминает бьющееся сердце обезглавленной лягушки, – продолжает так упорно функционировать, что я начинаю верить в теорию Иоффе…26 Все ходят больше, чем ходили зимой; даже никакие вечера и спайки не выдерживают конкуренции. Державин, Якубинский, Десницкий и прочая, и прочая наносят частые визиты, и я не дождусь, когда они уедут. <…> Приезжайте здоровеньким, бодреньким, а остальное пусть по-старому: Ваша энергия и Ваша очаровательная улыбка. Как ученый секретарь могу себе позволить сказать Вам комплимент (72–24; 4).

Свои «комплименты» О. Фрейденберг облекала и в стихотворную форму, время от времени посылая М. К. (как правило, в ответ на его шутливые записки) целые стихотворные послания. В апреле 1932 г. между ними разыгрывается истинный поэтический поединок. Прочитав полученное от М. К. двустишие «Я сердце бедное поверг / К ногам О. Фрейденберг», Ольга Михайловна тотчас откликается «Современной новеллой»:

За «Современной новеллой» следуют строфы, навеянные, возможно, ирковскими дискуссиями об архаической обрядовой культуре:

Или:

Отношение ученого секретаря института к руководителю Фольклорной секции представляло собой, как видно, сложный эмоциональный комплекс: взаимное уважение, доверительность, симпатия и, похоже, иные чувства…

ГИРК просуществует до конца 1933 г.

Другое научное учреждение, в котором М. К. начинает работать осенью 1930 г., – Государственный институт истории искусств (ГИИИ).

История ГИИИ, созданного в 1913 г. стараниями графа В. П. Зубова (чьим именем и принято называть этот институт), описана в настоящее время достаточно подробно. К середине 1920‑х гг. институт был широко известен в гуманитарной среде, в первую очередь благодаря публикациям Отдела (Разряда) словесных искусств, который с 1920 по 1930 г. возглавлял В. М. Жирмунский. Действительными членами отдела были (в разное время) историки и теоретики литературы, лингвисты, культурологи, корифеи русской гуманитарной культуры ХХ в.: В. П. Адрианова-Перетц, Н. П. Анциферов, Г. А. Гуковский, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, Л. В. Щерба, Б. М. Эйхенбаум (из «ассистентов» или «аспирантов» – Б. Я. Бухштаб, Л. Я. Гинзбург, Т. Ю. Хмельницкая и др.). Отдел издавал непериодическую серию «Вопросы поэтики» – авторские и коллективные сборники, посвященные русской поэзии и прозе XVIII–XIX вв., а во второй половине 1920‑х гг. – «Временники» под названием «Поэтика» (продолжение сборников по теории поэтического языка 1916–1919 гг.). Обе серии выходили в издательстве «Academia».

Впрочем, институт мог гордиться не только сложившимся в его стенах «формальным методом», но и достижениями в области изучения фольклора. Созданная в 1924 г. (при Комитете социологического изучения искусств ГИИИ) секция крестьянского искусства осуществила в летние месяцы 1926–1929 гг. ряд экспедиций (в Заонежье, на Мезень и Пинегу, на Печору), результатом которых стал богатейший фольклорный материал. Участниками этих северных экспедиций были А. М. Астахова30, Е. В. Гиппиус31, И. В. Карнаухова32, Н. П. Колпакова33, А. И. Никифоров34, З. В. Эвальд35 и др., записавшие в процессе своей работы множество былин, исторических песен, сказок, плачей и причетей36.

Оторванный в 1920‑егг. от Петрограда, М. К. издалека, но с особым вниманием наблюдал за деятельностью ГИИИ и его изданиями. Не разделяя подходов «формальной школы», он тем не менее живо интересовался этим направлением филологической науки. Среди блестящей плеяды ученых института он был поначалу знаком только с Б. М. Эйхенбаумом; отношения с другими крупными филологами, профессорами ГИИИ, завязываются лишь во второй половине 1920‑х гг. Проводя в 1928–1930 гг. ежегодно по несколько месяцев в Ленинграде, он посещал заседания в институте, общался с сотрудниками и был, конечно, прекрасно информирован обо всем, что обсуждалось и публиковалось в то время.

Реальное участие М. К. в работе ГИИИ, начавшееся осенью 1930 г., совпадает с периодом его коренной «реорганизации»37. Зубовский институт стал к тому времени объектом критики и нападок. Правительственная комиссия, проводившая в конце 1929 г. обследование института, констатировала, что он представляет собой «гнездо враждебной пролетариату идеологии»38. Еще сильней затронула ГИИИ «чистка» научных учреждений, запущенная летом 1930 г. Приведем выдержку из ленинградской газеты, достоверно отражающую ту грозовую атмосферу, что сложилась в 1930 г. вокруг ГИИИ и предвещала скорые перемены:

Под шумок в Ленинграде возник ряд научных институтов, совершенно параллельных по своим функциям. <…> Институт Истории Искусств (о нем более всего говорили на вчерашнем собрании39) дублирует Институт языков и литературы Запада – ИЛЯЗВ. Институт Искусств, основанный графом Зубовым в первые октябрьские годы <так!> в собственном графском доме, блюдет аристократические традиции. Это – цитадель формализма, короче говоря, формалистики – как удачно обмолвился рабочий фабрики им. Свердлова товарищ Федотов, участник чистки40.

Тем не менее институт продолжал работу. Вопрос о привлечении М. К. не случайно возник осенью 1930 г. – в это время решался вопрос о преобразовании Кабинета крестьянского искусства, которым заведовал В. М. Жирмунский, в Кабинет фольклора, или Фольклорный кабинет. 13 октября Жирмунский подал ходатайство о зачислении М. К. в штат ГИИИ (в Фольклорный кабинет при Секторе современного искусства). В ноябре Жирмунский расстается с институтом, а в декабре руководителем Фольклорного кабинета, переименованного к тому времени в Кабинет изучения фольклора города и деревни, назначается М. К.41; ближайшими его сотрудниками становятся А. М. Астахова и Н. П. Колпакова, выведенные «за штат». Сосредоточившись на изучении рабочего фольклора, кабинет начинает подготовку сборника (в декабре М. К. выступает с докладом «Принципы собирания материала рабочего фольклора»42). «Новый» фольклор заметно теснит «архаику». «Одной из форм работы мыслилась организация собирательских ячеек на предприятиях, – пишет Т. Г. Иванова, освещая этот период. – Предполагалось также с целью записи фольклора обследование ленинградской барахолки»43.

Пребывание М. К. в стенах ГИИИ длилось недолго – он, собственно, пришел в институт в период его угасания и заката. Всю вторую половину 1930 г. и в первые месяцы 1931 г. Зубовский институт, подвергшийся «обследованиям» и «персональной чистке», уже не столько работает, сколько агонизирует; в сентябре его покидают Б. М. Эйхенбаум и Ю. Н. Тынянов. Институт был окончательно ликвидирован постановлением Совнаркома от 10 апреля 1931 г. – путем его слияния с четырьмя московскими научными учреждениями. Образуются новые структуры: Государственная академия искусствознания (ГАИС) в Москве (на основе разгромленной ГАХН) и Государственный научно-исследовательский институт языкознания в Ленинграде44. ГИИИ оказался в результате ленинградским отделением ГАИС45, в котором и продолжали свою научную деятельность бывшие сотрудники ГИИИ. Разгром ГАХН и ГИИИ и создание новых структур привели к тому, что в этих научных учреждениях царила в 1931 г. неразбериха и неопределенность46.

«Переехал сюда московский ГАИС, – сообщал М. К. 5 марта 1932 г. М. П. Алексееву. – Вернее, переехала только вывеска, так как из москвичей, по сути, никто не приехал. Кое-кто из генералов будет наезжать, в том числе – Н. Ф. Бельчиков47. Приехала группа аспирантов <…> Работы в ГАИС’е абсолютно никакой».

Ситуация в ГИРКе и ГАИС явно не удовлетворяла М. К. Пытаясь оживить фольклористическую работу в Ленинграде, он оформляется в Институт по изучению народов СССР (ИПИН), реорганизованный в конце 1929 г. из Комиссии по изучению племенного состава населения СССР и сопредельных стран. Его первым директором становится академик Н. Я. Марр; заместителем директора – Н. М. Маторин48, он же – редактор журнала «Советская этнография» (до 1931 г. – «Этнография»), переведенного из Москвы в Ленинград и в течение последующих двух лет тесно связанного с работой ИПИНа49.

Вместе с М. К. в ИПИН приходят и фольклористы бывшего ГИИИ. В апреле 1931 г. здесь образуется Фольклорная секция50, вобравшая в себя материалы Фольклорного кабинета ГИИИ/ГАИС: экспедиционные дневники и записи, справочно-библиографический материал и Фонограммархив. Т. Г. Иванова сообщает, что весной 1931 г. секция состояла из следующих научных сотрудников: М. К. Азадовский (руководитель)51, А. М. Астахова (секретарь); И. В. Карнаухова и А. Н. Нечаев52 (фольклористы-словесники); Е. В. Гиппиус и З. В. Эвальд (фольклористы-музыковеды). Указаны и некоторые темы, над которыми работают М. К. и его «бригада» в 1931–1932 гг.: составление библиографического указателя антирелигиозной литературы, изучение фольклора Гражданской войны…53 Библиографии уделялось особое внимание. М. К. побуждал своих сотрудников изучать литературу последних лет по той или иной проблеме, учил составлять библиографические карточки и т. п. В недатированном письме к Н. В. Здобнову (по содержанию – осень 1931 г.) он упоминает о том, что в ИПИНе под его руководством идет библиографическая работа: «этнография, фольклор и антропология за совет<ский> период».

В опубликованном отчете о работе института отмечалось, что, продолжая направление, начатое еще в ГИИИ/ГАИС, сотрудники ИПИНа собирают и изучают фольклор города, в особенности фабрично-заводских рабочих. М. К. занимался разработкой принципиальных проблем городского фольклора, А. М. Астахова – собиранием и изучением песен городской улицы, А. Н. Лозанова54– изучением саратовского рабочего фольклора и т. д.55

Пытаясь использовать издательские возможности того времени, руководитель Фольклорной секции обдумывает масштабные коллективные проекты, охватывающие не только русский фольклор. Один из них именовался «Сказки народов СССР». С такой заявкой М. К. обратился (видимо, в 1931 г.) в издательство «Academia», и его предложение, как писал он Ю. М. Соколову летом 1933 г., «было принципиально принято и поддержано Ежовым56, Сокольниковым57. Там тоже принимают участие Марр, Ольденбург, но главным редактором-организатором должен был являться я, – издание в целом шло бы под маркой Ф<ольклорной> С<екции> ИПИН». Далее М. К. уточняет, что задуман был сборник «томика в 3, хотя, конечно, можно и 5 сделать»58. (Проект не осуществился.)

Энергия и активность М. К. приносят ощутимый результат: заседания, доклады, дискуссии и обсуждения сменяют друг друга и вызывают отклик в научной среде. Несомненной и, возможно, главной заслугой М. К. в те годы следует считать организацию коллектива фольклористов, спаянного и увлеченного общей работой, а также создание в нем творческой атмосферы – в этом плане Ленинград в начале 1930‑х гг. заметно отличался от Москвы. В письме к М. К. от 3 января 1933 г. Ю. М. Соколов признавался, что ему в Москве «не с кем и негде бывает побеседовать по научным фольклорным вопросам: все, с кем мне было бы интересно говорить, находятся в Ленинграде». Отмечая в том же письме «удачно организованное» М. К. фольклористическое заседание в Русском географическом обществе59, Юрий Матвеевич пишет:

Меня радует, что так хорошо теперь наладилась фольклористическая работа в Ленинграде – и в ИПИНе, и в ИРКе, и Геогр<афическом> Обществе. Читаются доклады, так много перспектив к печатанию. В Москве же, где еще так недавно фольклорная работа била ключом, в течение года пустота и мертвая тишь. Я в мрачном настроении, хотя, как ты знаешь, обычно мне такое настроение не свойственно (70–46; 34).

Успешной работе М. К. в ИПИНе способствовало его тесное сотрудничество с Николаем Михайловичем Маториным. Сохранилось его письмо к Маторину от 28 августа 1931 г., посвященное организации фольклористической работы в ИПИНе60, – оно не оставляет сомнений в том, что в стенах этого академического учреждения наметилось плодотворное взаимодействие двух энтузиастов своего дела. Более того. В трудных ситуациях, которые возникали неоднократно, М. К. всегда мог рассчитывать на поддержку Маторина и, видимо, не раз ею пользовался. Выразительна его реплика в одном из писем к Ю. М. Соколову (по содержанию – май 1932 г.): «Работа в ИПИН’е идет по-прежнему, но не всегда приятно. Если бы не Ник<олай> Мих<айлович>, давно бы ушел»61.

Один из современников, близко наблюдавший Маторина, пишет, что в начале 1930‑х гг. он «был душой всех начинаний в области этнографии в Академии Наук СССР. Обладая блестящими организаторскими способностями, чутко улавливая „пульс времени“, имея глубокую теоретическую подготовку, Н. М. Маторин – энтузиаст, влюбленный в науку, – сумел сплотить вокруг себя всех, кто считал себя этнографом или хотел им стать»62.

Еще одно ленинградское научное учреждение, куда в 1930 г. М. К. поступил на службу (факт, не вызывающий удивления: «совместительство» считалось нормой), называлось Научно-исследовательский институт книговедения (НИИК). В этот институт М. К. был приглашен, однако, не как фольклорист, а как библиограф и знаток книжного дела.

Возникший в 1920 г., этот институт также претерпел к 1929 г. ряд изменений. В 1926–1929 гг. он являлся одним из подразделений Государственной публичной библиотеки, однако с 1930 г. был преобразован в самостоятельное учреждение. Его директором был А. Е. Плотников63, бессменным ученым секретарем – Л. В. Булгакова64, сотрудниками же состояли известные ученые-библиографы, среди них – М. Н. Куфаев (сослуживец М. К. по Шестой гимназии), А. М. Ловягин, А. И. Малеин, А. Г. Фомин (ученик С. А. Венгерова) и др. Участие в работе Института книговедения принимал также Иос. М. Троцкий (внештатный сотрудник Комиссии по теории и методологии книговедения). В институте было несколько комиссий, секций и групп; их число и названия постоянно менялись. М. К. поступил в институт, по всей видимости, осенью 1930 г. в качестве «действительного члена»; в декабре мы находим его в списке сотрудников, получивших зарплату (полставки)65. Его деятельность за последний квартал 1930 г. отражена в отчете, представленном ученому секретарю института 24 января 1931 г.:

1) Принимал участие в работах группы по изучению периодики «Эпохи военного коммунизма»

2) Принимал участие в работах Исторической комиссии

3) Подбирал материалы для работы о советской книге в провинции

4) По поручению уч<еного> с<екретаря> НИИК’a написал отзыв-рецензию на библиографическую работу Г. Ульянова66

5) по поручению уч<еного> с<екретаря> НИИК’а составил докладную записку в ГИЗ о необходимости завершения труда С. А. Венгерова «Предварительный список русских писателей, ученых и т. д.»67

6) Разрабатывал вопрос о состоянии архива Венгерова и представил докладную записку о дальнейшей работе над ним

7) принимал участие в заседаниях пленума теории и истории книговедения68.

Наибольший интерес в этом списке представляет для нас работа М. К. над архивным наследием С. А. Венгерова, которое, как известно, поступило после его смерти в Петроградскую книжную палату (переименованную затем в Институт книговедения) и было передано в конце 1931 – начале 1932 г. в ИРЛИ. Вероятно, к этой работе М. К. привлек библиограф А. Г. Фомин (1887–1939), в прошлом – секретарь С. А. Венгерова, разбиравший в 1920‑е гг. материалы его архива. «Докладная записка» в Государственное издательство, о которой упоминает М. К., неизвестна. Что же касается завершения венгеровского «Предварительного списка», то, учитывая, что дело до настоящего времени не слишком продвинулось, нетрудно предположить, что призыв ученого так и не был услышан.