Дитя Господне

8

– Идиоты! Идиоты, придурки, чтоб вас всех!.. Я ведь объясняла, я тысячу раз объясняла!

– Простите, мадам Бертье, – раздалось из телефона.

– Бертье-Флоран, – еще раздраженнее воскликнула Мадлен, – я не Бертье уже пятнадцать лет! Я пришла сюда и уже не была Бертье! Если называешь по фамилии, называй правильно! Бертье-Флоран, у меня двойная, черт возьми, двойная фамилия! Слушать надо ушами, а не…

– Простите, мадам Бертье-Флоран, мы…

– Идиоты вы, сказать больше нечего! Мне и дня отдохнуть нельзя, все через одно место! Я пашу вез выходных и оставляю вас на несчастные пару дней, а вы умудряетесь все…

– Мадам, мы сейчас обязательно что-нибудь придумаем, вам не нужно так беспокоиться…

– Не перебивай! – рявкнула Мадлен. – Не нужно беспокоиться? Не беспокоиться, говоришь? Вы рискуете завалить все дело! Вы уже его почти завалили! Я попросила всего лишь два дня, чтобы побыть с близким человеком, пока он болеет, но вместо заботы о нем я вынуждена целый день повторять вам то, что уже тысячу раз говорила! Уволю, всех к чертям собачьим уволю! Мозги нужны для того, чтобы ими думать! Как я от вас устала, Господи, как я от вас устала, вы меня в могилу сведете…

– Мадам, прошу вас, успокойтесь, вам опять станет плохо, если вы будете так кричать.

– Мне уже плохо, поверь, мне так плохо, что я сейчас готова упасть замертво, но не могу даже этого сделать, потому что тогда вы точно все завалите! Бестолковые, бестолковые… Через полчаса проблема должна быть решена, ясно? Тридцать минут. Тридцать минут, ясно? Ни секундой позже! Тридцать минут. Мне стоит говорить о том, что я вам устрою, если вы…

К телефону подошел кто-то другой.

– Мадам Бертье-Флоран, мы все решим. Отдохните.

– Ага, – процедила она, – так я сейчас и отдохну… Отдохнешь с вами… Тридцать минут пошли уже, я напоминаю!

– Простите, мадам.

– Я подумаю. Все, не трать бесценное время.

Телефон полетел на кровать. Мадлен с трудом удержалась, чтобы не повторить его путь. Села на край кровати, потянулась к сумке, достала таблетку и проглотила, даже не запивая. Мишель покачал головой:

– Завязывай ты с этой прокуратурой.

Она обернулась.

– Молчи, пока и тебе не досталось.

Он покачал головой:

– Нет, правда, мне не нравится, что ты снова на успокоительных.

– А мне не нравится, что ты снова куришь, – парировала она.

– Это другое, – возразил он.

– Ага, другое, – скривилась Мадлен. – Только мое мне помогает выжить, а твое медленно тебя убивает. Но это ничего, это ведь другое…

Мишель вздохнул:

– Мы оба желаем одного. И ты, и я – нам слишком сложно терпеть эту жизнь в чистом виде, поэтому ты пьешь таблетки, а я – пью и курю.

Мадлен хмыкнула:

– И как ты с такой логикой до своих лет дожил…

– Прекрасно, – улыбнулся Мишель. – Как видишь, я только на своей логике и живу.

– Справедливости ради, в суде она у тебя работает куда лучше, чем дома и в семейных вопросах.

– Я был хорош на последнем процессе, да?

Мадлен кивнула.

– Ты был так хорош, что я подала апелляцию.

– Я знаю, – кивнул он. – Можешь не беспокоиться, я разнес твои доказательства в пух и прах. И ничего нового ты уже не придумаешь.

– Какой же ты нарцисс, Мишель…

– А ты знала, что дело заведомо проигрышное?

– Мишель.

– Зачем взялась? У тебя такая должность, такое имя, а ты берешься за дело, которое с вероятностью в девяносто девять процентов проиграешь.

Она усмехнулась:

– А ты не думал, что я тоже скучала?

– Ничего себе.

Мадлен улыбнулась:

– Повелся? Я подменяла коллегу. Бедняга слег с инфарктом, хотя должен был взять это дело. Ну, я же не такая сука, чтобы на младших проигрыши вешать. Сама взяла. Мне-то не стыдно после сотни побед разок проиграть.

– Ясно, – вздохнул Мишель. – Все с тобой ясно.

– Ты только не плачь.

– Мадлен!

Она посмотрела на него, все еще улыбаясь. Он вдруг снова посерьезнел:

– Коллега в порядке?

– Живой, – махнула рукой Мадлен. – Не переживай, мне такое не грозит. Он пил и курил больше твоего, поэтому я была поражена, что он до пятидесяти лет вообще продержался.

– Ну и хорошо. Лучше в пятьдесят, чем в тридцать.

– При всем уважении, мой дорогой, ты сам виноват.

– Виноваты звезды, Мадлен.

Она засмеялась. Он тоже улыбнулся. И, кажется, ничего больше не могло им помешать, но идиллию нарушил звонок. Мадлен собиралась было уже ругаться, пока не поняла, что звонят Мишелю. Злорадно улыбнулась:

– Теперь твоя очередь страдать.

Мишель тяжело вздохнул и ответил.

– Я слушаю.

– Мишель!

Мишель скривился, всем своим видом давая понять, что звонок не по работе.

– Да, мама.

– У тебя вообще есть совесть?

– Нет, мама, у меня нет совести. Что опять?

– Дай денег, пожалуйста.

– Я давал тебе на прошлой неделе.

– Мишель, сыночек…

Мишель потянулся за сигаретой, но не нашел ее.

– Мама, не начинай.

– Мишель, прошу, очень нужно.

– Прости, мама, ничем не могу помочь.

– Мишель, ты жалеешь на меня денег после всего того, что я ради тебя пережила?

Мишель начал теребить пальцами крестик на шее.

– Мама, мы об этом уже говорили.

Он не заметил, как Мадлен оказалась рядом с ним и аккуратно взяла его за руку. Он слегка улыбнулся ей, а потом снова переключился на разговор с матерью:

– Мам, послушай…

Она его слышать не желала.

– Я терпела ради тебя, ты вырос…

Истерика на том конце провода оборвалась. Мадлен выхватила телефон из руки Мишеля, а потом, не сказав ни слова, отключила его и убрала подальше.

– Тебе нельзя нервничать, ты не помнишь?

Он истерично рассмеялся, закрыв лицо руками.

– Нельзя нервничать, а как же… Какого хрена? Как только я о ней забываю, она напоминает мне о себе. Я не хочу ее вспоминать! Нет у меня матери. Нет.

Она села ближе. Попыталась объяснить:

– Мишель, я все понимаю, но…

– Угу. Понимаешь. Нихера ты не понимаешь, моя дорогая.

– Как скажешь.

– Так-то.

– Все, работай дальше. Толку-то?

– Никакого.

Мадлен аккуратно погладила его по руке, словно стараясь напомнить, что все будет хорошо. Мишель тяжело вздохнул, снова подвинул к себе стопку документов и принялся читать их так внимательно, как только мог. Но мать покоя не давала.

– Знаешь, – вздохнул он, обращаясь к Мадлен, – я тебе даже завидую. У тебя есть мать. Я тоже так хочу.

9

Мишель зажал нос рукой и вошел в квартиру. На удивление, в этот раз пахло лучше, чем в прошлый. Мишель осторожно убрал руку от лица, тихо закрыл за собой дверь и прошел внутрь.

– Мишель, это ты?

Из кухни выглянула мать. Мишель сжался, через силу улыбнулся и кивнул:

– Да, мама.

– Зачем пожаловал? Сказал же, что ноги тут твоей больше не будет.

– Да так, – отмахнулся Мишель, – соскучился.

– Ты мне поговори еще тут. Чего тебе надо?

Мишелю стало трудно дышать.

– Я пришел за Мари.

Женщина рассмеялась.

– За Мари? С какого перепугу? Это моя дочь. Зачем тебе моя дочь?

Мишель попытался глубоко вдохнуть, но воздух здесь был таким сдавленным и отвратительным, что у него не получилось. Он снова натянул легкую улыбку, а потом, поняв, что она здесь не к месту, избавился от нее.

– У годовалого ребенка было несколько гематом по всему телу, одна из которых находилась на голове. Мама, вы с Жаном не можете растить ребенка, пока в вашей жизни есть алкоголь. Я заберу ее, я дам ей нормальную жизнь…

– Не смей! – воскликнула мать, загораживая ему проход. – Не смей, это моя дочь.

– Мама, – пригрозил Мишель, – я вызову полицию. Хочешь, чтобы Мари попала в детский дом, а вас с Жаном упекли за решетку?

Она побледнела и отрезала:

– Ты не заберешь у меня ребенка.

– Мама!

Мишель в последнюю секунду успел увернуться от вазы, брошенной в его сторону. Она разбилась о стену.

– Я тебе ее не отдам, сволочь!

Мишель посмотрел на мать. Она дрожала. Он сделал шаг к ней. Она встала у него на пути и больно вцепилась ногтями ему в плечо. Он оттолкнул ее в сторону. По звуку точно можно было сказать, что она сильно ударилась об стену, и у Мишеля даже заныло сердце от того, что он позволил себе поднять руку на мать, но очень скоро он убедил себя в том, что это было необходимостью и постарался выбросить это из головы.

Он ворвался в комнату матери, бережно взял на руки спящую сестру, прижал ее к груди, на всякий случай удостоверившись в том, что она вообще дышит, а потом вышел оттуда. Мать лежала на полу у стены, держась руками за голову.

– Мама?

Она подняла голову, посмотрела на сына, попыталась подняться на ноги, но снова упала, и, судя по всему, на этот раз уже без сознания.

И он не выдержал. Присел рядом с ней, аккуратно перевернул ее одной рукой, собираясь помочь, но не успел. Из кухни появился отчим, судя по всему, все это время спавший. От него за несколько метров разило алкоголем.

Мишель тут же встал и начал оглядываться в поисках чего-нибудь, чем можно было бы защититься. Дойти до двери он бы уже не успел.

Отчим потратил несколько секунд на осознание ситуации, а потом бросился на Мишеля.

– Сука! Опять ты!

Мишель испугался. Испугался за жизнь даже не свою, а сестры, умещающейся на одну его руку. Он прижал ее к себе крепче, схватил нож, почему-то лежащий на столе, а потом выставил его перед собой. Процедил:

– Не подходи.

Его трясло, и будь он один, он бы уже, наверное, потерял бы сознание, но ребенок не оставлял ему никаких шансов, кроме как держаться, даже если это казалось невозможным.

Отчим замер.

– Ты сдурел? Верни ребенка! Это моя дочь.

Мишель качнул головой и еще крепче прижал к себе девочку.

– Подойдешь – убью. И рука не дрогнет. Дай мне уйти, и я даже не напишу на тебя заявление в полицию.

Он сделал шаг назад, все еще выставляя перед собой кухонный нож.

– Мишель, – раздался хриплый голос матери, – постой, не торопись, я тебе кое-что расскажу. Ты уйдешь и не узнаешь…

Мишель дернулся. Обернулся. Она сидела, прислонившись к стене и все еще держалась руками за голову.

Она издевательски улыбнулась. Во взгляде ее сквозила нечеловеческая горечь.

– Твой папаша изнасиловал меня, когда мне было пятнадцать.

Мишеля затошнило. Он сделал шаг назад, сильнее сжал нож и тихо спросил:

– Мама, зачем ты говоришь мне об этом сейчас?

– Он, – продолжала она улыбаться, – изнасиловал меня, а у меня денег нет, родителей нет, живу в притоне, никому не нужна, аборт делать нельзя… И я собираюсь идти в полицию, а он мне говорит: а ты, быть может, никуда не пойдешь, ребеночка родишь, а я тебе деньги давать буду? А ты никому ничего не расскажешь. И я ему: да, хорошо. Думаю ведь о том, что ребенок мой просто с голоду сдохнет, если не соглашусь. А он щедрый такой, денег много отсыпал, с каждым годом все больше, а потом приходит и говорит: моя жена родить не смогла, ребенок умер, а мне сын нужен, давай ты мне своего отдашь? А мне жалко, я ж его столько лет растила… И говорю ему, мол, когда вырастет, тогда сам к нему придешь и попросишь…

Она замолчала. Судорожно втянула воздух.

– Мама, – прошептал Мишель, отступая, – мама, за что…

Она горько рассмеялась:

– А ты как думал, Мишель? Откуда у твоей бедной мамы были деньги на твою учебу, на твои дорогие костюмы, на твое все…

– Мама, – выронил нож Мишель, – мама…

Она смеялась.

– И ты, мразь такая, личиком своим прекрасным в него уродился, и как посмел только… Второй раз мне жизнь портишь, ублюдок, ненавижу…

Мишель задыхался.

– Мама, что ты такое говоришь? Ты пьяна и так шутишь.

– Нет, – воскликнула она, – нет, мой мальчик, не шучу! Спроси у своего папаши, если маме не веришь!

Мишель отшатнулся. Ребенок, очевидно, проснулся и громко закричал.

– Верни мне мою девочку, – простонала она, держась за голову, – верни мне мою малышку…

Мишель почувствовал, как отчим подходит к нему все ближе. Ножа в руке не было. Дрался, увы, Мишель плохо, хоть и бил хорошо, да и страшно было представить, как вообще можно ввязаться в драку, держа на руках ребенка.

Мишель отступил. Схватил осколок вазы, валяющийся на полу, развернулся спиной к двери и начал медленно выходить, не выпуская из рук импровизированное оружие.

Вышел из квартиры. Выронил осколок на лестничную площадку. Силы закончились. Он глубоко вдохнул, выдохнул, а потом бросился вниз, все думая, как успокоить кричащего ребенка.

Хотелось и рыдать, и броситься под поезд, но ничего из этого Мишель себе позволить не мог. Теперь в его руках была целая жизнь, которую нужно было беречь больше, чем свою собственную. И с этого дня все порочные мысли о смерти, самоубийстве и подобных вещах были отодвинуты на второй план. Но не сразу.

Дома ребенка тут же взяла на руки Мадлен. Она сияла от счастья, прижимала девочку к груди и радовалась так, будто это был ее родной ребенок. Мишель же просто лежал на кровати и смотрел в потолок, не имея сил и возможности переварить все услышанное сегодня.

Иногда он поглядывал на Мадлен. Она, кажется, по-настоящему светилась. И сейчас он видел, что ей правда лучше. Не хорошо. И не навсегда. Но лучше.

Вечером пришел Венсан. Теперь он заглядывал почти каждый вечер: очевидно, беспокоился за Мадлен и за психическое состояние Мишеля. Он прошел, поздоровался, погладил по голове девочку, порадовался вместе с Мадлен, посмотрел на Мишеля…

– Мишель, что с тобой?

Мишель лишь только пожал плечами.

– Вы венчаетесь завтра, Мишель. Тебе нужно хорошо выглядеть и хорошо себя чувствовать. Ложись спать.

– Венсан, – прошептал Мишель, не обращая на его логичные умозаключения никакого внимания, – а если я умру, ты позаботишься о моей сестре?

Венсан нахмурился:

– Что ты несешь?

Мишель настойчиво переспросил:

– Ты позаботишься о Мари, если я умру?

– А с чего бы тебе умирать? – не до конца понял Венсан. – Что такое, Мишель? Не пугай меня. Ты пил? Да нет же, не похоже…

Мишель закрыл глаза.

– Да так, – вздохнул он, – я просто думаю…

– О чем ты думаешь? – спросил Венсан, садясь на кровать рядом с Мишелем. – Не пугай, пожалуйста.

– Пожалуйста, позаботься о Мадлен и Мари, – попросил Мишель.

– Господи, – вздохнул Венсан и вышел из комнаты, – ты опять за свое. Мадлен, что с Мишелем?

Она отвлеклась от спящего ребенка. Непонимающе посмотрела на Венсана и уточнила:

– А с Мишелем что-то не так?

– Не знаю, – развел руками Венсан. – Он просит меня позаботиться о вас с Мари, если он умрет. Понятия не имею, что ему в голову взбрело. Думал, ты знаешь.

– Нет, – покачала головой она, – я ничего не знаю… Я с ребенком была… Господи, дура я, дура…

– Тише, – успокоил ее Венсан, – никакая ты не дура. Попробуй поговорить с ним, пожалуйста. Мне он ничего рассказывать не собирается.

– Конечно, – кивнула Мадлен, – конечно, Венсан. Ты побудь с малышкой, пожалуйста, а я с Мишелем поговорю.

Все ее прежнее сияние куда-то испарилось. Она снова была бледной, уставшей и еле живой Мадлен.

Она тихонько села рядом с Мишелем, погладила его по волосам и тихо спросила:

– Мама что-то сказала?

Он почему-то засмеялся. Потом закашлялся: очевидно, смеяться лежа на спине было не лучшей идеей.

– Мама сказала. Такое сказала, что в жизни не поверишь.

Она продолжила гладить его по волосам. Прошептала:

– Я постараюсь поверить, Мишель. Ты только расскажи.

– Ты думаешь, мне за какие заслуги влепили такие имена? Мишель, Франсуа, Габриэль…

Мадлен не поняла.

– Не знаю, Мишель.

– А я теперь знаю, – засмеялся он, – теперь я все знаю. И почему она мне в глаза никогда не смотрит, и почему имена такие дала, и почему у меня все есть, а у нее – ничего, и почему дьявольским отродьем звала, и…

– Почему, Мишель? Что с именами?

– Грехи, – продолжал смеяться он, – грехи, так много грехов, что их пришлось прикрывать тремя святыми именами.

Мадлен снова не поняла. Проверила, нет ли у него температуры. С ужасом поняла, что он абсолютно здоров и бредом больного это быть не может. А он все смеялся:

– А я-то думаю, чего ж меня Господь наш так не любит… Дьявольское отродье…

– Мишель, – взмолилась Мадлен, – что с тобой?

Он перестал смеяться.

– Взрослый мужчина изнасиловал пятнадцатилетнюю девчонку. А потом родился ребенок. И жив этот ребенок только потому, что той девчонке мужчина платил деньги за молчание. И образованием своим он обязан ему. У него его лицо, его фамилия, его глаза…

Он снова истерично рассмеялся. Мадлен непонимающим взглядом посмотрела на Мишеля. Он ее взгляд заметил. Поинтересовался:

– Мерзость, правда?

– Мне очень жаль, – сумела лишь вымолвить Мадлен. – Но ты не виноват, Мишель…

Каждое новое слово вызывало у него новый приступ смеха, который с каждым разом все больше начинал походить на рыдания. Мадлен просто смотрела, продолжала гладить его по волосам и совершенно не понимала, что ей стоит делать или говорить. Обычно от кошмаров спасал ее Мишель. Теперь все было наоборот.

Она легла рядом с ним, прижалась к нему, обняла и ничего не сказала. Он попытался освободиться от ее объятий, но она только обняла его крепче. Он попросил:

– Отпусти.

– Нет, – ответила она, прижимаясь к его плечу, – нет, я не отпущу.

– Не трогай, пожалуйста.

– Мишель, – попросила она, – хватит.

– Какой позор, – повторял он, – какая грязь, не отмыться, не забыть…

– Мишель, хватит!

Он замолчал. Посмотрел на Мадлен, выпустившую его из объятий и резко севшую. Она воскликнула:

– Что ты творишь, Мишель? Это ошибка взрослых, не твоя, ты же не виноват, ты даже не знал!

– Это мерзко, – прошептал он, – это просто отвратительно. Лучше бы она сделала аборт, нет, лучше бы я просто сдох в школьном туалете, где она меня родила, лучше бы она меня своими руками придушила там, сука…

Мадлен попыталась апеллировать к здравому смыслу:

– Мишель, но ты уже жив. Ты не думаешь, что умирать сейчас – глупо и бессмысленно? Напрасно?

Для Мишеля сейчас здравого смысла не существовало.

– Нет, Мадлен, не думаю.

– Но ты уже родился, ты уже вырос, ты не можешь…

Он вспылил:

– А как прикажешь мне жить с этим, а? Ты смогла бы? Смогла бы? Почему ты так говоришь, Мадлен, почему ты так себя ведешь, если никогда не сможешь понять, что я сейчас чувствую?

– Не смогу? – пораженно прошептала Мадлен. – Вот вообще? Не смогу? Никогда? А ты думаешь, я не знаю, каково это – чувствовать себя грязной и мерзкой? А ты когда-нибудь сможешь понять меня, Мишель, ты когда-нибудь сможешь понять меня, женщину, лишенную всего ее женского? Ты, мужчина, когда-нибудь поймешь меня? Нет, Мишель, ты можешь лишь догадываться о том, что я чувствую, но никогда не поймешь. Но я не отталкиваю тебя, Мишель, я не отталкиваю тебя, я стараюсь услышать тебя, поверить тебе, а ты меня не слышишь, ты не хочешь меня слышать! Я люблю тебя, Мишель, ты мне дорог, и мне плевать на то, кем были твои родители, мне плевать, почему ты родился, ты родился, ты есть и я благодарна Богу за то, что ты есть, за то, что мы вместе, я благодарна за каждый новый день, который я встречаю, просыпаясь в твоих объятиях, я благодарна за то, что ты жив, ты дышишь, ты со мной! Ты не стал мне мерзок или противен, ты никогда таким для меня не станешь! И лицо у тебя красивое, Мишель, не его лицо, а твое, и глаза твои я люблю, твои, твои глаза! Хватит ругать себя, хватить ненавидеть себя, ты хороший человек, ты…

Она крепко обняла его и поцеловала. Он не шевельнулся.

Мишель больше не смеялся и не рыдал. Только молча лежал с закрытыми глазами, вытирая рукой ручьем текущие слезы. А Мадлен лежала рядом, обнимала его и думала о завтрашнем дне, который, судя по всему, не предвещал ничего хорошего.

Мадлен проснулась первой. Мишель уснул только к утру, поэтому будить она его не стала и просто аккуратно выбралась из его объятий, укрыла его одеялом, поцеловала в щеку и вышла из комнаты.

– Доброе утро, – раздался голос Венсана.

– Боже, прости, – ахнула Мадлен, – я так отвлеклась на Мишеля…

– Забей, – махнул рукой Венсан, – все нормально. Я даже выспался. Обычно учусь по ночам, а тут ребенка уложил и рядом уснул. Удивительно тихий ребенок. Я даже испугался, что с ней случилось что, а она спит просто…

– Чудесная девочка, правда? – с непередаваемой нежностью в голосе спросила Мадлен.

– Да, – кивнул Венсан, – чудесная. Мишель как?

– Он справится, – многозначительно сказала Мадлен. – Будь с ним помягче, но не показывай, что знаешь о чем-то.

– Но я ни о чем и не знаю, – вздохнул Венсан.

– Господи, если бы я могла тебе рассказать…

– Не надо, – покачал головой Венсан, – не надо мне знать, значит, раз он мне не рассказал. Когда-нибудь расскажет. Как он себя чувствует?

– Не знаю. Он только к четырем часам уснул. Все это время молчал и ничего не говорил. Ему нужно было побыть с собой.

– Понимаю, – кивнул Венсан. – Ты как?

Мадлен посмотрела на спящего ребенка. Улыбнулась.

– Я благодарна.

– Я рад, – улыбнулся Венсан. – Надеюсь, девочке будет с вами лучше. Ты иди, умойся, что ты там делаешь… Ребенок проснется скоро. И твой муж. Даже не знаю, что из этого хуже…