Дитя Господне

10

– Мадлен, давай поговорим.

– Дорогой мой, если бы ты умел разговаривать, мы бы с тобой не развелись.

– Да ну?

– Да, Мишель, да.

– Я научился.

– Интересно, как ты устроил это за один год, если за пятнадцать лет наших отношений не смог.

Мишель развел руками.

– Сам не знаю. Скучал.

Мадлен подавила смешок:

– Бедняжка. Где же твоя былая язвительность, а? Где острый язык и умение везде найти ошибку и ко всему придраться? Я не думала, что с тобой будет так легко.

– За язвительность, – усмехнулся Мишель, – как и за все остальное, нужно платить. Работа моя, как-никак.

– А чем платить и сколько? Не могу поверить. Я надеялась поспорить, поругаться, а ты мне в лицо говоришь все, чего я должна была от тебя добиться.

– Мне даже неловко озвучивать тебе сумму.

– Понимаю, Мишель. Не все хотят признавать, что они работают за гроши.

– Возвращаясь к предыдущему вопросу, Мадлен. Я с тобой в браке хоть раз ругался?

Мадлен покачала головой:

– Нет. Но я хотела, чтобы ты это сделал.

Мишель удивился:

– Это еще почему?

– А ты, – продолжала она, – всегда приходил, такой тихий, молчаливый и заботливый, обнимал, целовал и уходил спать. Мне тебя не хватало. Ты со мной даже не говорил.

– И ты не могла сказать об этом?

– Я говорила, Мишель. Просто ты не слышал.

Он посмотрел на нее.

– Но когда тебе было плохо, я всегда был рядом. Разве нет?

Мадлен с горечью засмеялась.

– Мишель, ты всегда меня спасал, но зачастую можно было просто быть рядом. И тогда не пришлось бы спасать.

Он окинул ее непонимающим взглядом:

– Объясни.

Мадлен молча подцепила вилкой кусочек еды с тарелки. Потом ответила:

– Подумай.

На какое-то время в воздухе повисла тишина. Потом Мишель спросил:

– Что я мог для тебя сделать?

– Быть рядом. Но у тебя всегда находились дела поважнее, чем поужинать вместе со мной или хотя бы лечь спать вместе.

Он развел руками:

– Я работал, Мадлен.

– Да ну? – усмехнулась она. – А я не знала. Я тоже работала, Мишель, но у меня всегда находилась минутка для тебя. А у тебя время находилось лишь тогда, когда я лежала при смерти и пошевелиться не могла. Тогда ты вспоминал обо мне, о нас, мог на целую неделю бросить все и быть со мной, но как только мне становилось лучше, работа снова перевешивала на чаше весов. Я не держу зла, Мишель. И не обижаюсь. Это глупо. Но я хочу, чтобы ты понял, что дело было не только в том процессе. Он просто стал последней каплей.

– Мадлен, тот процесс…

– Это твоя работа. Знаю, Мишель, знаю. Но ты в своей работе волен выбирать. И ты свой выбор сделал. Как и я.

– Ты знала, за кого выходишь замуж.

Она покачала головой:

– Я выходила замуж за любимого человека. Я выходила за Мишеля, который защищал слабых и видел смысл в справедливости. Но Мишель изменился.

Он возразил:

– Нет, Мадлен, я просто повзрослел. Борьба за справедливость – исключительно детское занятие, которое никогда не приводит к результату. В мире, моя дорогая, справедливости вообще никогда не было и не будет. Были, есть и будут только сильные и слабые его части. А кто будет сильнее – ублюдок или невинная жертва – решать только нам.

Мадлен ничего не ответила. Подняла бокал, сделала крохотный глоток вина и молча продолжила смотреть в свою тарелку. Потом прошептала:

– Я не понимаю, Мишель. Я не понимаю, что с тобой стало.

Он промолчал. Вместо ответа налил вина себе и ей. Выпил немного. Закрыл глаза и тихо сказал, словно ничего и не было:

– Я тебя люблю.

Она не ответила. Он молчал.

Потом она встала, так и не допив вино. Обошла со спины, положила руку ему на плечо и шепнула:

– Мне пора.

– Хорошего дня, Мадлен, – отозвался он.

– Хорошего дня, Мишель, – выдохнула она. Помолчала. Собралась уходить, но что-то вспомнила. Добавила негромко: – Но ты все еще должен мне кофе.

– Обязательно, – кивнул Мишель. – Будет кофе, моя дорогая, обязательно будет.

Она печально улыбнулась, наклонилась, еле ощутимо поцеловала его в висок и сразу ушла, не дав ему задержать ее вопросами и оставив после себя легкий аромат цветочных духов и стук каблуков.

И Мишель вдруг снова услышал ненавязчивую музыку, тихо играющую в ресторане, приглушенные голоса людей, сидящих за соседними столиками…

И только поцелуй на виске, почему-то горящий огнем, едва уловимый аромат цветов и недопитый бокал вина с отпечатком алой помады, стоящий напротив, напоминали о том, что еще минуту назад тут была она.

11

Мишель, бледный, как смерть, сказал тихо, посматривая на бумажку, на которой он написал себе текст, и стараясь скрыть дрожь в голосе:

– Я, Мишель, беру тебя, Мадлен, в жены и обещаю быть тебе верным в горе и радости, в болезни и здравии, любить и уважать тебя все дни моей жизни.

Мадлен стояла напротив него и содрогалась от рыданий, которые тщетно пыталась сдержать. Ее не волновала ни бумажка, ни его дрожащий голос. Почему она плакала – одному Богу известно.

– Я, Мадлен Кристель Орели, беру тебя, Мишель Франсуа Габриэль, в мужья и клянусь быть с тобой и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии, и любить и уважать тебя до конца дней своих.

– Дитя мое, – заговорил священник тише, смотря на рыдающую Мадлен, – действительно ли ты хочешь с ним повенчаться?

Мадлен расплакалась пуще прежнего.

– Да, святой отец, я люблю его.

Священник сказал, серьезно посматривая на нее:

– Не о любви я, дитя мое. Ты его любишь – в этом нет сомнений. Но хочешь ли ты сейчас стать его женой?

– Да, – всхлипнула Мадлен, – да, – заговорила уже громче, – я хочу стать его женой. Я не от горя плачу, а от любви, вам не о чем переживать, от любви это… Он берет меня в жены после всего, через что мы прошли, он смотрит на меня, и я плачу, отец, я плачу от того, сколько же в нем любви ко мне, как же он меня любит, и я хочу, хочу быть его женой…

Священник кивнул, прерывая ее бесконечный поток слов и слез:

– Твоя воля, дитя мое. Твоя воля. Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Властью, данной мне Церковью, я объявляю вас мужем и женой. Да укрепит и благословит Господь ваш союз, чтобы вы жили в любви и мире все дни вашей жизни. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Мишель посмотрел на Мадлен. Она посмотрела на него в ответ, снова расплакалась и зачем-то прижалась к нему. Он заключил ее в свои объятия, погладил по волосам и прошептал ей на ухо:

– Я хочу тебя поцеловать, но мне неловко перед твоей мамой.

Через слезы у Мадлен вдруг прорвался смех. Она уточнила шепотом:

– Ты боишься?

Он вздохнул:

– Мадлен, она на меня так смотрит…

Мадлен прошипела:

– Она тебя любит, Мишель. Целуй. Целуй, пока я снова не разревелась. Нет? К черту.

Она вытянулась во весь рост, наклонила Мишеля к себе и аккуратно поцеловала его в губы, взяв инициативу в свои руки. Он замер на секунду, а потом поцеловал ее в ответ. Венсан, стоящий рядом, скривился. Мать Мадлен, мадам Шевалье, держащая на руках ребенка, слегка улыбнулась и отвела взгляд. Мадлен, заметившая, сколько внимания к ней приковано, улыбнулась, со всем своим чувством поцеловала Мишеля еще раз и выпустила его из своей железной хватки. Он засмеялся. Она рассмеялась вслед за ним, вытирая слезы.

– Мне невероятно жаль прерывать такой счастливый и полный любви миг, – вздохнул священник, – но осталось еще кое-что, кроме поцелуев.

Мадлен покраснела. Отстранилась от Мишеля, неловко улыбнулась и прошептала:

– Прошу прощения.

– Не надо, дитя мое. Ты в храме Божьем. Тебе тут нечего стыдиться. Любви своей – уж тем более.

Мишель поправил волосы, выровнял воротник белой рубашки и вопросительно поглядел на священника. Тот уловил его взгляд, слегка улыбнулся и пояснил:

– Кольца, мои дорогие. Обменяйтесь кольцами.

– Точно, – ахнул Мишель, засуетившись, – точно… Кольца, как я мог забыть…

Мишелю пришлось трудно. После пережитого потрясения и бессонной ночи он с трудом держал себя в руках. Он был нездорово бледен, его тошнило, сердце колотилось в груди и не давало нормально дышать… Одним словом, состояние его никак не вязалось с таким радостным событием. Он улыбался, когда надевал кольцо на палец Мадлен, но думалось ему, увы, не о кольце и не о Мадлен. Она это заметила, но в лице не изменилась. Только постаралась незаметно погладить его по руке, желая хоть как-то успокоить. Помогло не сильно, но на какое-то время Мишель немного расслабился.

Под конец церемонии он уже с трудом держался на ногах. Мадлен сжимала его руку в своей и то и дело больно впивалась в нее ногтями, приводя Мишеля в чувство. Руки у него были холодные, почти ледяные и белые, словно безжизненные. Мадлен тщетно пыталась согреть их в своих теплых ладонях.

На улице Мишель практически повис на руках новоиспеченной жены. Она усадила его на скамейку, села на корточки у него ног и спросила:

– Тебе плохо?

Он посмотрел на нее. Слабо улыбнулся.

– Нет, дорогая.

А потом, не найдя в себе сил держаться больше, потянулся к ней. Она поднялась, прижала его к себе и опустилась рядом на скамейку. Он положил голову ей на плечо, что-то неразборчиво сказал, после чего обмяк в ее руках и больше не двигался. На минуту Мадлен даже испугалась, что он, упаси Боже, умер, но хриплое и редкое дыхание убедило ее в обратном. Она молча погладила его по волосам, обняла крепче и посмотрела на небо. Так отвлеклась, что не заметила, как рядом появилась мама.

Она молча погладила дочь по голове, села рядом и тихо спросила, стараясь не нарушать царящий покой:

– Он в порядке?

Мадлен прошептала, поглаживая его по волосам:

– Я не знаю, мама. Я уже ничего не знаю. Что же с нами теперь будет, что же с ним будет…

– Девочка моя, – вздохнула женщина, – все у вас будет хорошо. Трудности временны и разрешимы.

Мадлен посмотрела на нее, покачала головой и сказала еле слышно:

– Мама, он себя убивает. Я люблю его, знаешь, я его очень сильно люблю, но он умирает, я не могу на это смотреть. Он меня не слышит, я говорю, а он не слышит. Как мне быть, мама? Что мне делать, мама? Что нам делать? Я не вынесу, я не смогу, если он что-нибудь сделает, я люблю его, мама, я люблю…

– Мадлен, – сказала мать чуть строже, – последнее, что тебе сейчас стоит делать – доводить себя. Дай ему немного времени. Потом решишь, готова ли ты быть с ним и дальше.

– Мама, мы обвенчались.

– Господь Бог поймет и простит, Мадлен.

– В горе и в радости, в болезни и здравии…

Женщина качнула головой:

– Время, Мадлен. Всему нужно время. Ты говоришь, он узнал только вчера? Подожди немного. Все пройдет.

– А если не пройдет, – прошептала Мадлен, – мама, а что, если не пройдет?

– Ты от него уйдешь, – холодно ответила мать.

– Мама, я никогда от него не уйду. Я люблю…

– Любовь, – воскликнула мать, – опять любовь! Милая моя, я любила твоего отца так сильно, что позволила ему сломать мне карьеру и запереть в четырех стенах. Я бросила театр, я позволила ему себя избить, я не ушла от него потому, что любила. И тебе, Мадлен, я поступить так не позволю. Если он будет тянуть тебя ко дну, ты уйдешь. Нет ничего дороже твоей жизни. И никакая любовь ее не стоит.

Мадлен обняла Мишеля крепче. Продолжила гладить его по волосам, словно маленького ребенка.

– Он не такой, как папа. Он добрый, искренний, он меня любит. На него просто много свалилось.

– Твой отец тоже был хорошим, пока мы не поженились.

– Мама, Мишель – святой, не иначе. Он хороший, спокойный, добрый… И он души во мне не чает.

– Юность, – покачала головой женщина. – Юность. Дай Бог, чтобы никогда в этой жизни ты не поняла, о чем я тебе говорю.

Она замолчала. Мадлен отвела взгляд, посмотрела на Мишеля и с облегчением улыбнулась. На бледном лице появился легкий румянец. Он спал.

Она уложила его голову себе на колени, расслабила душащий его галстук, поцеловала в лоб и прошептала, боясь разбудить его:

– Ангелочек, говорю же…

Повернулась к матери. Спросила:

– Где Венсан?

Женщина указала рукой в неопределенном направлении и объяснила:

– Ушел погулять с Мари. Она проснулась.

– Чудесная девочка, правда?

– Тихая. Ты такой не была. Кричала без конца.

– А это плохо?

– Не знаю, Мадлен. Ты скажи мне, как ты себя чувствуешь?

Она покачала головой.

– Не знаю.

– Это как? – уже строже спросила женщина.

– Со вчерашнего дня в голове моей мысли только о Мишеле. Одним им и живу. О себе ничего не помню и не знаю.

Мать вздохнула:

– Господи, Мадлен. Я тебя не узнаю. Жизнь с Мишелем тебя изменила. Увы, не в лучшую сторону.

Мадлен слегка улыбнулась и ничего не ответила. Повисло неловкое молчание. Мать поднялась со скамейки, положила руку дочери на плечо и попросила:

– Будь осторожнее, Мадлен.

Мадлен даже не отвлеклась от своего, кажется, очень важного занятия. Она гладила Мишеля по голове и находила это довольно важным и даже необходимым. Происходящее вокруг ее мало волновало. Она бросила:

– Ага, мам.

Женщина постояла рядом еще с минуту, ожидая хоть чего-нибудь от дочери, но ждать было нечего. Мадлен снова с головой погрузилась в свои мысли и вытащить ее оттуда было бы очень сложно.

– Я пойду, – тихо предупредила мать.

– Угу, – кивнула Мадлен и продолжила разглядывать переливающиеся в солнечных лучах каштановые волосы Мишеля.

Мадам Шевалье развернулась и зашагала по дорожке в неизвестном направлении. Когда она ушла достаточно далеко, Мадлен нежно поцеловала спящего Мишеля, а потом прошептала:

– Просыпайся, мой хороший.

12

Мишель потер заспанные глаза. Посмотрел на часы. Облегченно вздохнул. Потом вспомнил, что в воскресенье не работает, от чего ему вдруг еще больше полегчало. Снова лег, с головой накрылся пледом и принял решение поспать еще часок. Или два. Может, вообще три…

Поспать не вышло. Как раз в тот чудесный миг, когда Мишель начал проваливаться в сон, зазвонил телефон. Звонил он громко и настойчиво, поэтому Мишелю пришлось сесть и дотянуться до него. Он собирался сбросить раздражающий звонок, но этого не сделал. Собрался с силами, привел себя в чувство и ответил как можно более приличным тоном:

– Да, Мадлен?

На том конце провода звенела тишина. Мишель вздохнул. Повторил:

– Мадлен, я слушаю.

Она молчала. Он точно знал, что звонит именно она. И точно знал, что сейчас она держит телефон в правой руке и прижимает его к уху, слушая его голос. Она всегда так делала, когда случалось что-то не очень хорошее.

Он прислушался. Напрягся:

– Дорогая моя, ты там в порядке?

Она шумно и сбивчиво дышала. Молчала.

– Мадлен, ты цела? Тебе нужна помощь?

Еще несколько секунд она продолжала просто дышать в трубку. Потом прошептала, выдохнув:

– Я тебя люблю, Мишель.

Мишель опешил. Выбрался из-под одеяла и судорожно принялся одеваться и приводить себя в порядок. Переспросил, будто не до конца понимая сказанное:

– Что, прости?

– Люблю тебя, говорю, – повторила она чуть громче прежнего.

– Мадлен, – взволнованно попросил Мишель, поправляя волосы перед зеркалом, – скажи мне, где ты сейчас, я приеду.

– Не надо, – прошептала она дрожащим голосом, – не надо, Мишель. Все хорошо, все в порядке… Я тебя разбудила? Прости меня.

– Мадлен, – вспылил Мишель, – ты можешь объяснить мне, что происходит? Звонишь ни свет ни заря, плачешь, признаешься в любви! Тебя убивают там, что ли?

Ненадолго повисло молчание. Потом раздалось:

– Мама умерла, Мишель.

Мишель с трудом удержал телефон в руке. Мадлен продолжила:

– Мама умерла, а я так и не сказала ей, что я ее люблю. И я подумала: а вдруг и ты умрешь, а я тебе так и не скажу? Кто знает, Мишель, сколько тебе еще отведено… Мама ничем не болела, все у нее хорошо было…

У Мишеля внутри в этот момент что-то оборвалось. Он собрался с силами и спросил так строго, как только мог:

– Где ты сейчас, Мадлен?

– Я дома, – ответила она.

– Милая моя, я после развода за тобой не следил и знать не знаю, где ты сейчас живешь, – вздохнул он. – Напиши адрес. Я скоро буду.

Она ничего не ответила, молча соглашаясь со словами Мишеля. Звонок оборвался.

На минуту Мишель просто застыл. Мадам Шевалье была к нему строга и придирчива, но любила, кажется, больше родной матери. Осознавать, что ее больше нет, оказалось невыносимым. Он ее любил.

Он затянул галстук, накинул пиджак и вышел из квартиры, закурив сигарету. Медленно спустился вниз. Набрал номер Венсана, дождался ответа и попросил:

– Венсан, ради всего святого, прости меня за такую наглость и побудь сегодня с Мари.

До Мадлен Мишель добрался быстро и даже не успел окунуться в раздумья. Может, оно и к лучшему: скатись он сейчас в страдания и размышления, толку от него было бы мало. А Мадлен, судя по голосу, нуждалась именно в опоре, а не в двойных страданиях.

Она открыла ему сразу. Ждала, ясное дело, она его ждала.

Картина была комичная. Он стоял в дверях при параде: в костюме и с галстуком, не забыв даже часы на руку надеть. Она же была облачена в ночную рубашку, поверх которой была небрежно накинута кофта, прикрывающая обнаженные плечи. Он был причесан, аккуратен, строг. Она, напротив, стояла перед ним с распущенными волосами и покрасневшими глазами. Он сделал к ней шаг, второй, а потом крепко обнял. Она не шевельнулась.

– Не говори, – прошептала она, – что тебе жаль. Ничего не говори.

Он прижал ее к себе крепче. Тихо ответил:

– Я тоже тебя люблю, моя хорошая. Я тоже тебя люблю.

– Я знаю, – выдохнула она.

– Как ты? – спросил он, выпуская ее из объятий.

– Неплохо, – слабо улыбнулась она. – Не верю.

– Что случилось с мадам Шевалье?

– Авария, – выдавила Мадлен. – Отец сказал сегодня ночью. Представь себе, она еще три часа была в больнице, но он даже не сказал мне об этом. Я могла бы попрощаться.

– Поверить не могу, – тяжело вздохнул Мишель. – Я ее любил. Прекрасный человек.

– Да, – улыбнулась Мадлен, садясь на диван, – мама – восхитительная женщина. Матерью она была не лучшей, но что это меняет? Я не знаю, как буду жить без нее. Плохо представляю. Всегда за нее держалась, цеплялась, пыталась подражать…

– Прости, – покачал головой Мишель, – жалеть не умею. Поддерживаю тоже отвратительно. Знаю только, что ты справишься. Участь такая у детей – провожать родителей. Это больно. Мать моя жива, но ты мне поверь, я не хуже тебя знаю, что такое терять родителей. Не повторяй моих ошибок. Жить, милая моя, и только жить. Тебе чаю налить или кофе сделать?

Она горько усмехнулась:

– Вина налить, Мишель. Бокалы на полке.

Удивительно, но он даже не стал ей перечить. Молча наполнил один бокал, протянул его Мадлен и сел рядом.

– Я не хочу домой, – вздохнула Мадлен, делая глоток. – Толпа родни отца, которая каждый раз не теряла возможности обсудить маму, сам отец… Они ведь ее не любили, Мишель.

– Я понимаю, – кивнул он. – Я все прекрасно понимаю. Но ты должна.

Мадлен тяжело вздохнула.

– Я ненавижу этих людей, Мишель, я ненавижу этого человека, я ненавижу этот дом. Мне плохо от мысли о том, что похоронит ее этот ублюдок и его родня. Похоронят не там, где она просила, рядом со своей семьей, а в этом проклятом городе, там, где захочется ему. Мне больно, Мишель, от того, что он не прислушается к ней даже после ее смерти. Он сломал ей жизнь, он лишил ее всего, он портил ей жизнь все эти долгие годы… Мне так больно, Мишель, ты даже представить себе не можешь.

Она выпила еще вина. Потом посмотрела на Мишеля.

– Молодец.

– Чего?

– Молодец, – повторила она. – Завязал с алкоголем?

– Смешно, – покачал головой он. – Нет. Не пью утром. Дурной тон.

– Знаешь, Мишель, сидеть перед бывшим мужем в пижаме – гораздо более дурной тон, нежели сделать глоточек вина. У тебя опять болит сердце?

– Допустим. Тебе сейчас об этом думать не стоит. Налью еще?

– Нет, – отказалась она, – не надо. Не хочу напиться в хлам. Сердце беречь надо, Мишель. Тебе должно было хватить одного раза. А если, Боже упаси, с тобой что-то случится, а меня рядом не будет? В тот раз была рядом я. А в этот? Кто с тобой окажется? Твоя младшая сестра? А ты правда хочешь, чтобы она видела, как ты корчишься от боли и умираешь?

– Не надо, Мадлен.

– Нет, дорогой мой, надо. Тебе не понять, через какой ад я прошла, пока ждала рядом с тобой скорую, а потом несколько часов торчала в больнице, места себе не находя. И не понять, сколько я натерпелась, когда тебе нужно было восстанавливаться, а ты все норовил смыться на работу и заняться чем-нибудь полезным. И покурить. И чем-нибудь крепким это все запить.