- -
- 100%
- +
– Я не могу без этого, – коротко отрезал Мишель. – Не могу. И ты бы не смогла.
Она засмеялась.
– Какой же ты глупый, Мишель! Правда? Не смогла бы? Милый мой, вчера я разглядывала куски расчлененного тела ребенка, час блевала в туалете после этого. Но я выстояла. Все сделала, как должна была. Пришла домой, легла спать, а утром меня разбудил звонок отца и новость о смерти матери. И все, что я себе сейчас позволяю – несчастный глоток вина. Глоток вина, Мишель! Я могу, я могу! И ты можешь! Ты просто глуп и слаб! Что ты пытаешься доказать этому миру? Что ты ему уже доказал? Что ты ему докажешь, когда в один день упадешь замертво? Я не хочу тебя терять! Я сказала, что люблю тебя, неужели моей любви недостаточно, чтобы жить хотя бы ради нее?
– А смысл-то от твоей любви, Мадлен? – горько усмехнулся он, отойдя к окну. – Что нам от этой любви? Я тебя люблю, ты – меня, но живем мы все равно не вместе, просыпаемся по утрам совершенно одни и прибегаем друг к другу только тогда, когда слишком плохо становится. Помнишь, о чем мы говорили тогда, в ресторане? Ты сказала, что я только спасал тебя, но не был рядом. Сейчас мы делаем все то же самое. Тебе плохо – я бегу к тебе. Мне плохо – ты приходишь ко мне. Но когда боль уходит, уходишь и ты. Мы спасаем друг друга, Мадлен, а потом бросаем, а потом снова спасаем. Что толку от такой любви, которая только калечит? Это ведь замкнутый круг получается. Мы расстаемся, нам плохо и больно, мы снова встречаемся, чтобы спасти друг друга от этого «плохо» и «больно», а потом снова расстаемся, а потом нам снова больно… Мадлен, это безумие. Я ведь не от сигарет и выпивки умираю. Это любовь наша чудотворная меня изнутри разъедает похуже любого спиртного.
Она оставила бокал, поднялась на ноги и медленно подошла к Мишелю. Заглянула ему в глаза и прошептала:
– Правда?
Он отвернулся.
– Чистейшая.
– А что нам мешает быть вместе? Что нам мешает, Мишель?
– Гордость.
– Что нам до этой гордости, а? Давай плюнем на все, давай все забудем, давай начнем сначала…
– Молчи, Мадлен. Придешь в себя и пожалеешь. Страшные вещи ведь говоришь.
Она замолчала. Посмотрела на него, а потом отвернулась, закрыла лицо руками и прошептала еле слышно:
– Безумие…
Он не выдержал. Повернулся к ней, обнял со спины и поцеловал в шею. Она замерла, шумно вздохнула, а потом расслабилась в его руках, не найдя в себе ни сил, ни желания ему противостоять. Он поцеловал ее раз, второй…
– Безумие, – прошептал он, – воистину, это безумие, милая моя, но к черту все это, и даже если я сойду с ума, если я умру, я хотя бы сделаю это с тобой.
Кофта соскользнула на пол, обнажая плечи и спину Мадлен. Мишель скользнул рукой по ее плечу, а потом вдруг отдернул ее. Отпустил Мадлен, собрался отойти, но не сделал этого. Она повернулась к нему лицом, окинула его взглядом, а потом аккуратно сняла с него пиджак. Положила его на спинку дивана и взялась за галстук. Расслабила его, развязала и бросила к пиджаку. Расстегнула несколько верхних пуговиц рубашки, а потом потянулась к Мишелю и без единого слова поцеловала его в губы. Замерла, застыла…
А потом отстранилась, обвила своими хрупкими руками его шею и разрыдалась, уткнувшись лицом ему в плечо.
Он осторожно обнял ее, нежно погладил по спине и позволил ей вытереть слезы об свою рубашку. Она прижалась к нему, всхлипывая, а он молча подхватил ее на руки и донес до кровати. Уложил ее, сделал шаг, но сдвинуться с места не смог. Она мертвой хваткой вцепилась в его руку и потянула к себе.
Он лег рядом. Она прижалась к нему, поцеловала в щеку и прошептала:
– Я хочу уснуть и никогда не просыпаться. Навечно остаться с тобой, в твоих руках… И чтобы все, что было, оказалось страшным кошмаром, а мой сон в твоих объятиях – единственной реальностью. Мама, прости меня, непутевую, прости… Господи, прости…
Бог в поисках человека
1
– On la releva. Elle se laissa de nouveau retomber. C'est qu'elle était morte.
– Прекрасно, Мишель. Замечательно. Твоей сестре, должно быть, очень понравилось. Обязательно было читать именно это? В мире столько добрых книг…
– Ты лучше всех знаешь, как я их ненавижу. И ненавижу, когда меня перебивают. Я не закончил. Позволь дочитать.
– Нет. Мари пора спать.
– Мне интересно, чем все закончилось.
– Закончилось все тем, ma chérie, что бедняжку Эсмеральду…
– Мишель, уймись! Мари, умывайся, я сейчас подойду и помогу.
– Почему она умерла? Зачем? Они могли просто остаться и жить вместе.
– Это просто страшная сказка, Мари. Мишель любит страшные сказки. Ничего, пусть он сам их и читает. А мы с тобой сейчас пойдем и прочтем что-нибудь получше.
– Мишель, Мадлен говорит все правильно.
– Женщины…
– Тебе не страшно такое читать?
– Уголовное право страшнее.
– Прочитаешь мне потом?
– Упаси Господь тебя от таких сказок. Нет.
– Мари, надо спать.
– Иду, Мадлен.
– Спокойной ночи, ma chérie. Люблю тебя.
– И я тебя. Завтра ты тоже уйдешь?
– Нет, завтра я никуда не уйду.
– А Мадлен?
– Спроси у нее, она ведь рядом с тобой стоит. Я не знаю.
– Дорогие мои, в самом деле, вы будто на год прощаетесь! Поторопитесь. Это всего одна ночь, утром поговорите. И нет, завтра я не работаю. А вечером мы кое-куда сходим.
– Куда?
– Секрет, Мари. Утром скажу. Спать. Бегом.
– Хорошо, Мадлен.
Как-то так теперь выглядел рядовой вечер из жизни все еще успешного адвоката и вполне себе прекрасного человека по имени Мишель Флоран.
Жизнь у него за несколько месяцев кардинально поменялась. Он стал меньше пить, больше времени проводить дома и чаще улыбаться. Виной всему была Мадлен, пригрозившая снять обручальное кольцо в тот же момент, как Мишель позволит себе сорваться на очередную гадость, его калечащую.
Обручальное кольцо… Да, она снова его носила. Носила, но никогда не упускала возможности напомнить о том, как легко все может вернуться на круги своя.
С недавних пор Мишель решил вернуться к привычке читать книги. Мадлен, читать из-за работы не успевающая, попросила Мишеля делать это вслух. Очень скоро ей пришлось вспомнить о том, какими специфичными бывают вкусы ее мужа. Он с огромным удовольствием читал классику, в которой смертей было больше, чем более приятных событий, иногда зачитывал философские эссе, попутно комментируя и рассуждая о жизни… Мадлен думалось, что после такой тяжелой работы лучше бы читать что-то попроще, но Мишель с ней был в корне не согласен.
Особую любовь он питал к рассуждениям о смерти. Они, конечно, Мадлен раздражали и напрягали, но она держала себя в руках. Возможно, не знай она Мишеля целиком и полностью, она бы восхитилась тем, как мастерски он строит мысль и рассказывает о такой банальщине, как смерть, но вспоминая все то, через что с ним пришлось пройти, ни восторга от его красноречия, ни интереса к его словам Мадлен не испытывала и слышала в них лишь одно: холод и ужас смерти.
Следующей и не менее любимой темой у Мишеля был Бог. Чувства он к нему питал чрезвычайно противоречивые. Любил, но злился и ругал. Впрочем, даже злость идет от любви.
В детстве Мишель пел в церковном хоре. Мать у него была до жути верующей католичкой и не пропускала ни одной службы, нередко захватывая Мишеля с собой. Его тогда очень удивляло, что дома она пила, курила и срывалась на нем, а в церкви была праведной христианкой. Прожив тридцать пять лет, он ее все-таки понял, пусть и не до конца.
Бог у него неизбежно ассоциировался с матерью. К матери он испытывал по большей части презрение, немного смягченное остатками нежной, безусловной любви. Можно было смело сказать, что к Богу он чувствует примерно то же самое.
Крестик он носил и не снимал никогда, молился, когда становилось так плохо, что ничто другое уже не помогало, неоднократно упоминал Бога в своей речи, но никогда не упускал возможности над Богом подшутить, или, того хуже, сказать, что его вообще нет, ведь если бы он был…
В общем-то, Мишель был самым обычным человеком. Людям свойственно обращаться к Богу лишь тогда, когда другого выхода не остается. Тогда они забывают обо всем. И даже о своем к нему презрении.
Впрочем, так с Мишелем было не всегда и не сразу. Сначала он Бога нежно любил и свято в него верил. Продолжалось это, наверное, вплоть до самого знакомства с Мадлен. После него вера его пошатнулась, но он все еще за нее отчаянно держался.
Первый раз в Боге он разочаровался, сидя в больнице у постели Мадлен и мучая себя размышлениями о том, почему это все выпало на их долю. В мире было множество таких же девушек, юных, веселых, мечтающих, но случилось все почему-то именно с Мадлен. Почему?
И тогда ему в голову взбрела фраза, неоднократно повторяемая матерью. Она ему и послужила ответом.
«Одному Богу известно, Мишель.»
И Мишель подумал, что если только Богу одному это известно, то, должно быть, его руками это и было сотворено.
Он разозлился. Да, должно быть, он разозлился на Бога за то, что тот забрал у Мадлен все, что сам ей и даровал. Мишеля с детства учили, что Бог милосерден, Бог любит всех людей, но все это совершенно не вязалось с происходящим в его жизни, ведь если бы Бог действительно был так добр и милосерден, как о нем говорят, то не использовал бы взрослый мужчина пятнадцатилетнюю девочку, и не родился бы у них ребенок, плод боли и несчастья, не дожил бы до двадцати и не узнал бы мерзкую правду о своем рождении из уст своей матери.
Но в чем человек сомневается, в то он и верит, потому что нельзя сомневаться в том, во что не способен поверить. И если Мишель верил в то, что именно Бог допустил все несчастья в его жизни, то он никак не мог утверждать, что Бога не существует вовсе. А если он не мог утверждать, что Бога не существует, то он негласно признавал, что Бог в его жизни есть и занимает не последнее место в его сердце, ведь только о тех, к кому питаешь любого рода чувства, получается так много и долго думать, а чувства все, как уже известно, идут от сердца.
– Господи, Мишель, что с тобой?
Он вздрогнул. Открыл глаза. Над ним склонилась Мадлен. Она была уже готова ко сну, переодета и без конца поправляла распущенные волосы. Взгляд ее был почему-то встревоженным и напряженным, словно случилось что-то нехорошее.
Мишель непонимающе уточнил:
– А?
– Мишель, ложись спать. Сними галстук, дай мне и ложись. Совсем плохо выглядишь.
– Зачем тебе мой галстук? – сонно поинтересовался он.
– Бог ты мой, – вздохнула она, – до чего ж ты себя доводишь… Нужен, Мишель, нужен мне твой галстук. Снимай.
Он снял галстук и протянул его Мадлен. Она приняла его из его рук, распрямила и аккуратно положила на спинку стула.
– Спать, – повторила она. – Одну еле уложила, теперь со вторым возиться…
– Я не хочу спать, – вздохнул он.
– Да ну? – приподняла бровь она. – Не хочет он… Милый мой, ты только что спал так, что я десять минут не могла тебя разбудить. Ты скажи, у тебя все в порядке? Выглядишь ужасно.
– Все замечательно, – кивнул Мишель. – Я всегда так выгляжу. Даже когда мы венчались, я выглядел как кусок дерьма. Ты еще не привыкла?
Она села рядом с ним на диван. Вздохнула:
– Не ёрничай. Я переживаю.
– За что тебе переживать?
Она опустила глаза.
– Ты куришь, пьешь, ни в чем себе не отказываешь…
– Я не пью, – перебил ее он.
– Не перебивай, – раздраженно продолжила она. – Не пьешь ты последнюю неделю, разве что. Сердце не железное, Мишель. Куришь, пьешь, ночами не спишь. Тебе убиться захотелось? Так есть множество способов сделать это быстрее. Зачем так над собой издеваться?
Он устало покачал головой:
– Да что ж ты заладила?.. Не собираюсь я себя убивать. Я даже не пытался ни разу, с чего такие мысли?
– В зеркало на себя посмотри и поймешь, с чего у меня такие мысли.
– Возишься со мной, как с ребенком.
– А как с тобой иначе?
– Спасибо, дорогая.
– Не за что. Люблю людям правду говорить. Спать иди.
– Правда, правда… Я устал постоянно слушать о ней. Что дает тебе эта правда? Я плюнул на правду. Могу смело утверждать, что теперь зарабатываю в два раза больше твоего и жить мне стало куда лучше. Нет-нет, не надо читать мне лекции. У меня своя правда, милая моя, и заключается она в том, что моя сестра больна и мне жизненно необходимы деньги, чтобы дать ей хоть какую-то хорошую жизнь и не свихнуться.
– Я тебе не об этом сказала.
– Мадлен, не строй из себя дурочку.
– Ты слышишь только то, что хочешь слышать.
Он усмехнулся. Потянулся за сигаретой.
– А что мне еще слышать, если каждую секунду ты стараешься напомнить мне о том, что я, сволочь такая, послал к чертям собачьим справедливость и стал эгоистом, защищающим ублюдков ради денег? Ты думаешь, я сам от счастья умираю и мне не мерзко доказывать судье, что пятнадцатилетняя девочка соврала взрослому мужчине о своем возрасте и соблазнила его? Мне мерзко, моя хорошая, мне так мерзко! Но знаешь, что будет еще более мерзким? Сначала забрать Мари от алкоголички, желая ее спасти, а потом обречь на несчастную жизнь из-за какой-то справедливости, о существовании которой она даже не знает. Мадлен, ты подумай, станет ли праведный человек творить что-то такое, после чего ему потребуется адвокат в зале суда? Знаешь, как редко встречаются действительно ложно осужденные? Человека судят за кражу, которой он не совершал, но если копнуть чуть глубже, то окажется, что кражи-то он и не совершал, а человека пару лет назад убил.
Мадлен отвернулась.
– Так бы и сказал, что хочешь пожаловаться. Раздражаешь.
– Поговорить, – воскликнул он, – не пожаловаться, Мадлен, а поговорить! Кардинально разные вещи, если ты не понимаешь.
Она резко развернулась к нему.
– Я все понимаю, Мишель. Понимаю, что тебе мерзко от твоих же иллюзий. А мне мерзко спать в одной постели с тем, кто может себе позволить за кругленькую сумму и самого дьявола оправдать. Ты верил в Бога, Мишель, ты носишь крестик, ты…
– Замолчи, – процедил он.
– Нет, – возмутилась она, – зачем? Ты хотел поговорить. Ты сам, Мишель, дитя чудовищной несправедливости!
– Да чтоб тебя!
На секунду Мадлен даже перестала дышать. Потянулась рукой к горящей щеке. Прижала холодную ладонь к ней. В изумлении посмотрела на Мишеля.
Он стоял перед ней, тяжело дыша, и в его взгляде не было ни сожаления, ни страха.
– Мадлен, я попросил тебя замолчать.
Она не шевельнулась. Он пошатнулся. Шагнул к двери. Мадлен дернулась, хотела что-то сказать, но не вымолвила ни слова.
Он вдруг развернулся. Двинулся в сторону Мадлен. Она испугалась, что он хочет ударить ее еще раз, ведь если он сделал это однажды, то ничего не помешает ему повторить это дважды. Она сжалась и отшатнулась от него в сторону. Он повернулся к ней, с неимоверной горечью посмотрел на нее и прошел мимо. Взял свой галстук, затянул его на шее, развернулся и направился к выходу. Дошел до вешалки, снял с нее свое пальто и бросил:
– Я никогда не бью женщин.
Дверь хлопнула. Мишель ушел.
Мадлен подошла к окну, надеясь увидеть его там, внизу, не зная, зачем ей это, но первым в глаза ей бросилось ее же отражение. Она дотронулась пальцами до покрасневшей щеки. Та отдала неприятной болью.
На столе лежала пачка сигарет, которую Мишель, судя по всему, оставил, когда брал галстук. Мадлен взяла ее, вытащила одну и закурила от пламени свечи. Сначала опустилась на корточки, а потом и вовсе осела на пол, подтянув ноги к груди. Затушила наполовину выкуренную сигарету о собственную коленку. Бросила ее на пол, уткнулась лицом в колени и больше не двигалась.
Утром Мишель не вернулся. Вечером его тоже не было.
Сначала Мадлен убеждала себя, что ей плевать. Потом стала волноваться Мари. Успокоив ее, заволновалась Мадлен. Позвонила Венсану и с ужасом узнала, что Мишель не с ним. Успела представить в голове все самое страшное, вспомнить все его излюбленные места…
А потом дверь открылась. Он вошел, и по запаху, проникшему в квартиру вместе с ним, Мадлен поняла, чем он занимался и где пропадал.
От него пахло коньяком и женским парфюмом.
Поначалу ей захотелось швырнуть в него чем-нибудь тяжелым. Может, цветочным горшком с орхидеей. Орхидею стало жалко. Горшок остался на своем месте.
Она надеялась, что он подойдет, начнет просить прощения, признаваться в содеянном, и она великодушно простит его, а потом жизнь пойдет своим чередом. Но он молчал.
И она подумала, что лучше бы он умер этой ночью. Тогда оправдались бы переживания, тогда больше не нужно было бы думать об этой гребаной пощечине…
– Лучше бы ты сдох, – с отвращением выплюнула Мадлен, смотря на Мишеля.
Он не изменился в лице. Она прошла мимо него, задев его плечом, а потом громко захлопнула дверь, закрывшись в комнате. Мишель замер на секунду, а потом, находясь все в том же странном оцепенении, направился к ванной. Дверь за ним закрылась на ключ.
Минуты шли. Поначалу Мадлен просто лежала на кровати, свернувшись калачиком и думая о том, что наговорила. Потом занервничала, ведь дверь ванной не открывалась уже полчаса. Тихонько открыла дверь комнаты, вышла на кухню и села за стол, прислушиваясь к звукам. В ванной без остановки лилась вода.
Она встала со стула. Принялась ходить по комнате, без конца прокручивая в голове свои собственные слова. Часы неумолимо отсчитывали каждую секунду. Мадлен, кажется, была готова выбить уже эту треклятую дверь, но сначала просто прижалась к ней ухом, прислушалась и тихо спросила:
– Мишель?
Ответа не было. Только вода, бежащая из крана.
Она повторила громче:
– Мишель.
Он снова не ответил. Ее затошнило.
– Мишель!
Вода перестала бежать. Замок в двери щелкнул. Дверь открылась.
– Мишель…
Он стоял перед ней. Кожа у него была бледная, как у утопленника, губы и пальцы посинели от холода, а белая рубашка была насквозь мокрой и прилипала к телу. С его каштановых волос ручейками бежала на пол вода. Но это все не было так страшно, как его пустой и совершенно отсутствующий взгляд. Его прежде зеленые глаза потускнели и были какими-то серыми, чужими…
Но Мадлен до этого всего в ту секунду не было никакого дела. Он был жив.
Она прильнула к нему, прижалась всем телом и крепко обняла, вдыхая его запах, все еще смешанный с легким флёром женских ванильных духов. Поцеловала в шею. Прижалась крепче.
Она ждала, что он обнимет ее в ответ, но он просто стоял. С него все еще текла вода. Мадлен, прижимавшаяся к нему, тоже промокла насквозь.
– Мишель, – зашептала она, – ты ведь замерзнешь, тебе нужно переодеться…
Он отстранился. Повернулся к ней спиной. Расстегнул рубашку, снял ее и бросил на раковину. Мадлен поежилась. Его руки, плечи, спина – все было мертвенно бледным, и ей и впрямь показалось, что перед ней сейчас стоит не ее муж, а призрак. Она дотронулась до его спины кончиком пальца, дабы удостовериться в том, что вот он, стоит перед ней, живой и настоящий. Он обернулся. Выдавил так, будто слова давались ему с огромным трудом:
– Не трогай.
Она отпрянула. Он смотрел на нее, как на чужую.
– Мишель, дорогой…
И ей вдруг так захотелось, чтобы он поправил ее, запретил называть его «дорогим», сказал хоть что-то, но он лишь молча указал ей взглядом на дверь. Она покорно вышла, не найдя в себе даже сил спорить.
Зашла в комнату Мари. Посмотрела на нее, мирно спящую в своей постели. Подошла к ней, укрыла ее одеялом, осторожно поцеловала в щеку и вышла, не найдя в себе сил больше на нее смотреть.
Мишель лежал на диване, уставившись своим пустым и отрешенным взглядом в потолок. На появление в комнате Мадлен он никак не среагировал. Впрочем, она уже ничего и не ждала.
Его знобило. Да, очевидно, он дрожал от холода. Самым странным, как показалось Мадлен, было то, что он даже не пытался это скрыть. Обычно он делал все, лишь бы только не выглядеть слабым, но сейчас он просто лежал и не шевелился.
Она принесла одеяло из комнаты. Молча укрыла им Мишеля. Он одарил ее мимолетным взглядом, а потом вернулся к созерцанию потолка. Одеяло не откинул. Значит, ему было холодно.
Одеяло его не спасло. Он пролежал под ним час, но бледность и синева никуда не исчезли, а дрожать, кажется, он стал только сильнее. Все это время Мадлен сидела за кухонным столом, делая вид, что читает книгу, но без конца поглядывая на неподвижно лежащего Мишеля. Она начинала переживать. Снова.
Она налила ему горячего чая. Осторожно подошла к нему и едва ощутимо коснулась его плеча, желая привлечь его внимание. Ей удалось. Он посмотрел на нее, посмотрел на теплый пар, исходящий от чашки, а потом снова отвернулся. Она прошептала:
– Мишель, пожалуйста. Тебе нужно согреться.
Он повернулся к ней. Собирался что-то сказать, но не смог. Закашлялся. Отдышался. Отвернулся.
– Мишель, милый, прошу тебя, один глоток.
– Оставь меня в покое, – хрипло бросил он, не поворачиваясь.
– Мишель, – прошептала она, – ты был прав. Порочный круг… Тупик, стена… Не выбраться, не пробиться… Скажи мне что-нибудь, я так больше не могу. Скажи, что я сволочь, скажи, что я сделала тебе больно, скажи, что мне стоит просто умереть, что угодно, только скажи. Давай поговорим, я не могу так.
– Я не хочу говорить, – безжизненно раздалось с той стороны.
– Мишель, прости меня. Прости меня, – уже несколько истерично зашептала она, опускаясь на колени рядом с ним, – прости меня, я ошиблась, я… Не мучай себя, не надо, пожалуйста. Прошу тебя, прости меня, мне очень жаль, мне стыдно, я раскаиваюсь, что мне тебе еще сказать, Мишель, что ты хочешь от меня услышать?
Он молчал.
– Милый, любимый, дорогой, Мишель, Мишель, прости меня, я сделала страшное, я сошла с ума, но я так больше не буду, мне жаль, мне стыдно, я причинила тебе боль… Пожалуйста, скажи мне хоть что-то, скажи, что тебя тревожит, только не умирай, пожалуйста, я ведь вижу, я все вижу, Мишель, не умирай, пожалуйста, скажи мне хоть слово, ударь меня еще раз, только не молчи!..
– Тише, – прошептал он.
– Мишель, – истерично шептала она, – скажи, зачем? Зачем все это? Я прошу прощения! Я, посмотри, я на коленях! Я виновата! Я виновата, Мишель, скажи же, что я виновата, услышь меня, скажи мне! Это моя вина, милый мой, это моя вина, только моя… Мне плевать, с кем ты переспал прошедшей ночью, и она, наверное, в постели была куда лучше меня, я знаю, мой хороший, я знаю, что ты всегда терпел меня из чувства долга, я знаю, что я неполноценная и испорченная, я знаю, что ты в этом не виноват, и мне плевать, с кем ты спишь, делай что хочешь, люби кого хочешь, только не уходи, поговори со мной, ответь…
– Замолчи, – простонал он, – замолчи, заткнись, прошу тебя…
– Мишель…
– Тише, – измученно попросил он, закрывая глаза.
– Мишель, не закрывай глаза. Я буду молчать, я…
– Молчи.
Она умолкла. Посмотрела на него мокрыми от подступивших слез глазами, потянулась к нему рукой…
– Хватит, – вздохнул он, не открывая глаз. – Знаешь, если тебе действительно так жаль, тебе стоит просто услышать меня и оставить в покое. Я ведь не так много прошу.
Мадлен поняла, что ничего не добьется. Он был ледяным, обжигающе ледяным, и никакие слезы и мольбы о прощении не могли заставить его хоть немножко растаять.
– Я поняла. Я поняла тебя, Мишель. Хорошо, я больше ничего тебе не скажу. Только выпей чего-нибудь горячего, пожалуйста, ты заболеешь.
Он не ответил. Через минуту она поняла, что он спит.
Ночь тянулась долго и мучительно. Мадлен все еще сидела за кухонным столом и смотрела на Мишеля. Книга лежала в стороне.
Сколько бы времени он не пролежал под теплым одеялом, бледность его никуда не исчезла. Хуже того, выглядеть он стал еще страшнее, чем прежде. Никуда не делась и дрожь.
Мадлен несколько раз поправляла ему одеяло, но рукой дотронуться до него не решалась. Раз, наверное, в пятый, подойдя укрыть его, она не выдержала и коснулась его лба тыльной стороной ладони. Тут же ее отдернула. Попробовала другой рукой. Ощущения не изменились. Он горел.