Дитя Господне

И вдруг стало так хорошо, так радостно… Ведь если он болел, она могла быть рядом, могла трогать, говорить, заботиться, могла быть с ним, могла днями напролет сидеть у его постели, а он не стал бы просить оставить его в покое. Если он болел, он снова в ней нуждался. Если он в ней нуждался, он ее любил.

Впрочем, тут же она начала корить себя за такие мысли. Как можно было радоваться тому, что ему плохо? Как глупо, как бессмысленно…

– Мишель, – тихо сказала она, садясь на край дивана рядом с ним и касаясь его щеки пальцами, – просыпайся. Нужно выпить лекарство. У тебя температура.

Он что-то неразборчиво пробормотал и не сдвинулся с места.

– Мишель, проснись, – повторила она чуть требовательнее. – Выпьешь таблетку и ляжешь обратно.

Он с трудом открыл глаза. Посмотрел на нее и даже не отвернулся.

– Садись, – попросила Мадлен. – Тебе помочь?

– Нет, – ответил он. – Я сам.

Мадлен горько усмехнулась. Ни одна из его попыток подняться не увенчалась успехом. Она осторожно помогла ему сесть, придержав за плечи. Протянула таблетку и стакан воды.

– Тоже сам?

Он еле заметно качнул головой. Мадлен улыбнулась. Он признавал, что без нее не справится, и это грело ей душу.

Она аккуратно коснулась пальцами его приоткрытых губ, давая ему таблетку. Потом поднесла стакан с водой к его губам. Он сделал один глоток, а потом лег обратно. Закрыл глаза.

– Как ты?

Он не ответил. Мадлен вздохнула. Погладила его по волосам. Он даже не попытался убрать ее руку.

– Мишель, если температура не упадет, мне придется вызвать скорую, ты понимаешь?

– Нет, – вдруг подал признаки жизни он. – Не надо.

– Мишель, я не хочу, чтобы ты умер.

На его губах появилось подобие усмешки. Он ничего не сказал.

– А если температура не упадет, – продолжила Мадлен, – это будет означать то, что на твое бедное сердце свалится еще больше нагрузки, чем идет на него обычно, а это чревато твоей смертью.

– Какая разница?

– Мишель, хватит. Я сказала это в сердцах, я не хотела…

– Тише.

– Нет, – возмутилась она, – не тише! Дай мне объясниться. Хватит меня затыкать.

– Дай хоть в мир иной без твоих нравоучений отойти.

– Мишель, мать твою!

– А я о чем…

– Думаешь, сдохнешь ты и что-то изменится? И все резко поймут, кого потеряли? Всем плевать, Мишель! Что и кому ты доказываешь? Хочешь моего раскаяния? Я уже это сделала, Мишель! Я просила у тебя прощения, но ты мои просьбы отверг. Чего ты хочешь? Думаешь, я поменяю свое мнение о тебе, когда ты умрешь? Думаешь, буду плакать и раскаиваться у гроба? Нет, Мишель, все, что я о тебе думаю, я тебе сказала! А даже если я буду плакать, просить прощения, что тебе будет до этого? Ты будешь мертв, тебе будет плевать! Ты никогда не услышишь ни моих слез над твоим телом, ни того, что я о тебе скажу. И зачем тебе эта смерть? А может, ты просто хочешь сделать мне больно? Но зачем, Мишель, делать мне больно, жертвуя собой, если можно еще раз ударить меня или изменить с другой женщиной? Что за глупая месть? Ты адвокат. Придумай что-нибудь получше и не занимайся глупостями!

– Не нужно мне ничего из того, что ты сейчас перечислила.

– Конечно! Конечно, милый мой, ничего тебе не нужно! Ты просто хочешь умереть! Ты, бедный, так устал и так хочешь умереть, но измываешься над собой всеми возможными способами. Если бы ты хотел умереть, ты сделал бы это сразу! Я знаю тебя много лет, я знаю, на что ты способен, и сейчас ты не хочешь умирать. Хватит разыгрывать сценки. Возьми себя в руки.

Он вздохнул:

– Я не в актерском училище, чтобы сценки разыгрывать.

– Вот именно! – кивнула она. – Именно, Мишель! Мы взрослые люди, это всё…

– Мадлен, я хоть в одной ссоре напоминал тебе о том, через что мы прошли?

Она застыла. Качнула головой.

– Так почему ты решила, что лучшим аргументом в твою пользу станет именно то, с чем я уже пятнадцать лет не могу свыкнуться? У тебя было множество вариантов, но ты выбрала именно этот. Хотела сделать больно? Знаешь, есть множество способов причинить мне боль, и ты знаешь их все, но выбрала самый жестокий. Зачем, Мадлен? За что?

– Прости меня, – прошептала она.

– Дура ты, – вдруг сказал он. – Я все тебе простил тогда, когда в церкви надевал кольцо тебе на палец. Чего ж ты без конца извиняешься? Думаешь, глубокую рану спасет пластырь? Сотня пластырей? Тысяча, тысячи? Увы. Нет. Я зол и обижен лишь на то, что мне снова пришлось вспомнить правду, от которой я прятался.

– Мишель, не надо.

– Стал адвокатом, женился на дочери министра, завел хорошие знакомства…

– Мишель, мой отец тут не имеет никакого значения. Ты женился на мне не потому, что я дочь Бертье, а потому, что полюбил.

– Ты всегда, – вздохнул он, – всегда была его дочерью. Да, ты права, я тебя полюбил. Но всем ли можно любить министерскую дочку? Встречаться с ней тайком, целоваться в женском туалете во время пары по административному праву, обрабатывать ее раны, вытирать ей слезы…

– Мишель, прошу тебя, хватит.

– Грязь в любом случае остается грязью. Даже если в солнечных лучах она напоминает золото.

– Мы часто путаем грязь и золото.

– Не надо так больно.

– А сейчас я сделаю тебе еще больнее. Раз ты так говоришь, значит, терять мне уже нечего. А раз терять мне нечего, я тебе скажу, раз ты сам за столько лет не додумался. Знаешь, кто твой отец?

Он закашлялся. Ответил:

– Последний ублюдок.

– Друг моего отца. Кристиан Депардьё. Сын очень богатых людей. Депутат правящей партии. Грязь, говоришь? Ты – грязь? В твоих жилах такая кровь течет…

Мишель открыл глаза. Сдавленно, пытаясь сдержать приступ кашля, сказал:

– Какое мне дело до крови, если он изнасиловал мою мать?

– Я знаю. И мне жаль.

– И зачем ты мне об этом говоришь?

– Чтобы ты знал.

– Мама тоже рассказала мне, чтобы я знал. Не скажу, что в моей жизни что-то изменилось в лучшую сторону после этого.

– Мама… А знаешь, кто твоя мать?

– Ясное дело, она ведь моя мать.

– Угу. Она – дочь генерала. Ты все еще грязь?

– Не в крови дело, милая моя.

– Тогда в чем моя проблема, Мишель, если дело не в крови? Я всегда была дочкой министра. Ты всегда был сыном депутата и дочери генерала. Чем мы друг от друга отличаемся? Мишель, меня избивал отец, а моя мать всегда занималась своей жизнью и лишь только делала вид, что ей есть до меня дело! Мы похожи, мы так похожи, что ты даже не представляешь! Мой отец у меня на глазах таскал мою мать за волосы, избивал ее до полусмерти, ее несколько раз увозили на скорой с сердечным приступом! А я? Ты помнишь, как я позвонила тебе и попросила забрать меня, потому что я больше так не могу? Помнишь, что у меня была сломана нога, несколько ребер и вырвана прядь волос? Ты видел это своими глазами! Мы с тобой одинаковы в своей несчастности, мы равны в ней! Хватит себя унижать, хватит ненавидеть… Мы одинаково грязны. В наших жилах течет благородная кровь, но мы не видим в ней смысла, потому что есть вещи важнее крови. Мы – отражение друг друга, Мишель. Думаешь, ты один такой – нежеланный ребенок? А моя мать, этуаль, замечательная балерина, хотела забеременеть мной на пике карьеры? Хотела она меня рожать? Нет, Мишель, она всеми способами пыталась от меня избавиться, но не смогла! И я все знала! Но я ведь живу, Мишель? Я ведь живу. Мы не виноваты в том, что наши родители ошиблись. Мы не виноваты в том, что их благородную кровь перекрыли совсем не благородные поступки. Мы рождены, Мишель, и мы должны жить.

Он закрыл глаза. Вздохнул и спросил так, будто и не было этой тирады:

– А кому должны-то?

И Мадлен поняла, что все это время говорила, наверное, со стеной, а не с ним. Всплеснула руками. Воскликнула:

– Себе, близким, Богу, в конце концов!

– Близким я ничего не должен, – отрезал он, – ровно как и Богу. А для себя я и сам как-нибудь решу.

Мадлен закрыла лицо руками.

– Мишель, я говорю со стеной. Зачем я изливала тебе душу? Зачем, понять не могу? Ты взрослый мужчина. Я не могу, понимаешь, не могу тебя вытаскивать из этого дерьма! Ты должен сделать сам хоть что-то!

– У меня нет сил что-либо делать.

– Мишель, хотя бы просто захотеть!

– У меня нет сил хотеть. Если бы они были, то я давно бы уже чего-нибудь захотел. Поесть, например.

Мадлен принялась ходить по комнате, накручивая волосы на палец.

– Тебе нужно лечиться, Мишель. Ты болен. Ты просто заболел, так бывает, это не страшно, тебе просто нужно к врачу… Врач! Мишель, надо измерить температуру.

– Нет.

– Мишель, ты умрешь.

– Угу.

– Мишель, хватит. Перед тем, как ты умрешь, ты будешь очень долго мучиться. Где твой здравый смысл? В суде ты говорил четко и ясно.

– Работа.

– Что?

– Работал я.

– Господь всемогущий, смилуйся… Я тебя не понимаю, я не могу…

Он замолчал. Она расплакалась.

В глубине души у нее еще теплилась надежда, что он не выдержит ее слез и сжалится над ней, заговорит… Но он молчал.

Между ними действительно была стена. Стена, тупик и замкнутый круг – вот, что тем вечером из себя представляли их отношения.

Мари спала у себя в комнате. Мишель провалился в сон и что-то неразборчиво говорил в лихорадочном бреду. Мадлен звонила Венсану, прося его приехать и вызывала скорую, не отрывая взгляда от Мишеля и тихо повторяя:

– Держись, мой хороший, держись, все еще будет…