Заступаю на дежурство.
Весна, накануне событий, что я попробую пересказать без путаницы и преувеличений, то есть просто так, изложить факты, выплеснуть из себя и позабыть, вы поймёте, что это важно для меня, весна та была прекрасной. Соки земли в одну короткую неделю поднялись из праха глины и дотекли до самых малых веточек. Каждое дерево, куст, увеличивались в объёме и ощетинивались почками необыкновенно быстро. Бородавками зелёными покрывалось всё живое. Спирали папоротников раскрывались на нижнем этаже, первые изумрудные листики проклёвывались, как птенцы через скорлупу на верхнем этаже леса. Ручьи после скромных снегов впитались в почву в полчаса. Теневой старый снег испарился высоким туманом обнажая богатый слой шишек и иголок. Человеческий мусор унёс заезжий ветер, человеческий дух поеден был мхом, вдавления от былой лыжни затоптали кабаны. Весна неслась как волшебный ураган в страну Оз, как будто опаздывала занять место в календаре. В тот год она в итоге заняла своё место раньше. Переминаясь в апреле глубокими холодными туманами и даже инеем, как бы обманывая наблюдателя, будто не готова, не вошла в полную силу. Обман раскрылся только в середине мая. Оказалось, что все весенние дела исполнены, птицы на местах, брачующиеся звери давно при делах, цветы зовут не только раннего шмеля, но и кусачих гадов, и заключённых человеком в тюрьмы пчёл. Весна, мощная как цунами, больше не могла прятаться и путать меня, придумывать себе прозвище. Она наконец распрямилась и назвалась везде видным, но нигде не написанным именем. Имя ей теперь было – Лето. То есть технически не было никакой весны в тот год. Мы проснулись, помёрзли, зевнули и вышли в лето. Вышли с надеждой, да что с надеждой, практически с верой в то, что война закончится, зло в людях закончится, пандемия закончится, глупость иссякнет, всё, у чего не видно было конца сквозь покрытое инеем стекло, завершится с тёплым лучом. Однако подвело и само Солнце, и нутро собственное. Как бы не грело мне шею, как ни щурился от яркости дня бродячий пёс, общая безрадостность окончательно не отступила. Появилось ощущение, что всё это, радость такая летняя, кузнечики, вся требухонь удачи и удали – временная. Передышка перед настоящей зимой во всех смыслах, что мы прогуляли в прошлый раз. Просидели у свечей и стаканов по лёгкому. Без отморожений и копания могил в каменно-ледяной земле. Я считал светлые дни не раз-два-три, а в обратную сторону. Я был готов начать обратный отсчёт, ожидая, как и моя интуиция, сворачивания тёплого мира в мёрзлый ком из грязи и гвоздей. Прибытия по весенней воде чего-то страшного. Я работал со смертью, давно знал её со стороны. Отчего бы и ей не поработать со мной, не смотря на всё это «лето».
Миру я не доверял. Людям я не доверял. Это они придумали мир таким неудачливым и неудобным. Наполненным сложностями и бесконечной игрой в нарушения правил. Правила при том, были такими сложными, что нарушить их можно было и случайно, без всякой корысти и удовольствия для себя. Однако окружающие, те самые, которым я не доверял, старались правила знать и нарушать их осознанно. Это была гонка за оргазмом вседозволенности. Гонка, где каждая тварь выживала за счёт других. Немногие те, убогие, ущербные, кто правила знал и соблюдал во что бы то ни стало, казались мне не лучше. В основном они состояли из душевнобольных и верующих в какого-нибудь человекоподобного бога. Правила впитывали с младенчества и яростно выслеживали их изменения. Талдычили правила, скорозаписывали законы, готовы были сдохнуть за них и страдали не меньше меня от правиланесоблюдавших. Эти две касты – правила осознанно нарушающие и правила осознанно соблюдающие – были моими соседями по жизни. Как солонка и перчинка на столе забегаловки моего века. Не хватало здесь корицы. Третьей партии, что правила создавала. Но в такие места я никогда не попадал, и корицу в коричнице на скатерти не встречал. Та, третья доля людей, жила за другими заборами. А возможно, уже плыла по Лете, оставив нас перед выбором знать и нарушать или знать и соблюдать. Учли они, наверняка, таких уродов как я. Знавших правила не все, нарушавших их неспециально и соблюдавших только те, что считал своими. То есть я был как те самые первые, придумавшие как жить, но не был среди них. Я одинаково плохо уживался с правильными сектантами и неправильными хулиганами, и страдал, страдал, страдал от любого варианта реальности в мире с людьми. Создатели правил учли таких как я, иначе быть не может для столь одарённых первоотцов. Вот только что они там учли, до меня не было доведено ни за партой, ни за скамьёй. Так жил я наощупь, отплёвываясь от налетающего ангельского пуха и перешагивая пенящиеся адские разломы. Какие метаморфозы правил жизни первоотцы мне заготовили я всё ожидал увидеть, всё ждал это лето полное откровений.
То, что не было ни нормальной зимы, ни человеческой весны, я списал на воровство снега и времени партией нарушителей. То, что лето, раннее и чистое, вломилось ко мне, одетому в поношенное и грязное, с прошлогодним скелетом и бородой, то я списал на чаяния соблюдателей заповедей. В утро очередное я стоял на крыльце своего дома-сарая, пуская по прошлогодней траве долгую карандашную тень, как веган на ранней автобусной остановке. Не было ползания мурашек по спине, не мёрзли пальцы, не видно было выдыхаемого тёплого воздуха из моего рта. Всё потому что теплота лета была самой настоящей, а мой холодный сон завершился. Пора было делать шаг со ступеньки вниз, в мир, породивший меня. Мир солнечного света, растений и их интимности – фотосинтеза.
Подобно людям с их воззрениями на правила и порядок жизни, растения тоже имели некоторое деление. При том, что всё имело общий смысл, незатейливую тягу к размножению и передаче потомкам своего наследственного материала, многое живое разделялось на две части. От самой крохотной мошки до ужасного создания – человека – можно было проследить эту линию раздела. Одно, или одни, использовали ресурсы на благо себе, впитывали, отращивали, набирали массу и этим, как размножением своим, мешали всему остальному живому лишь в той части, в какой один окурок мешает лежать другому, расположенному очень близко. Вторая часть мира жизни, вроде бы делала тоже самое, крепла, ветвилась, блестела пером и чешуёй, но она была способна убить другое живое, не принадлежавшее к собственной породе. Границы бывали стёрты, как с крапивой, к примеру. Опасная, она никого не могла убить, всего только притворялась. Или нарцисс, мягкий и ранимый, подарочный комплект, по правде был убийцей цветов, осознанным и прирождённым, но маскировался под прелесть. Всюду, сколько хватало моей памяти и памяти тех, кто передал мне свою память, это деление присутствовало. Всё дышащее состояло из двух. В животном мире это примитивно трактовалось как травоядные и хищники. В мире насекомых, растений, то было или не изучено, или словно было исключением. Отсутствовало в ряде случаев подходящее слово, но на уровне кода каждый понимал, чем муравей отличается от тли. По мнению людей, конечно, не по правде. Но трещина, от кем-то воткнутого в небо начала, пролегала через все подразделения живых царств. Через каждое поле и по каждому ручью. Одно жило, плодилось и умирало. Другое жило, плодилось и убивало. И первые не понимали, как можно убивать что-то, а вторые не умели жить, не принося боли. Никто не был бы виноват, живи две половины под разными колпаками. Но обе горсти были брошены в одну землю и обе прижились. Люди, пришедшие последними к слоёному пирогу, намутили философии и эволюции, изобрели богов и науку, задурили себе голову и на несколько времени им хватило осознавать себя самыми разумными. Принимать одну из сторон по случаю, хотя рождены люди убийцами, обсуждать и верить, верить, что всё так именно есть, как им видится. Так как спорить с ними было некому. Попугаи, осьминоги и дельфины, гораздо умнее людей, чтобы опускаться до споров, никто не спорил. Изуверы изуверствовали, просто живущие просто жили, если не встречали изуверов. Люди только разделились на соблюдающих правила условных травоядных и несоблюдающих, условных хищников.
В этой чёрно-белой системе я занимал определённое место. Я работал с убивающими живое, часто убивая их при этом, ради того, чтобы ими излечить других убивающих. Я был убийцей убийц ради долголетия убийц. Пришёл к этому не сразу. Потребность в исцелении испытывали многие, моя жизненная дорога сложилась так, что я только это и умел. Но долгие годы, пробовал решать проблемы здоровья убийц, людей в основном, лечением на основе просто живой жизни. Примитивного примера ради скажу, останавливал кровотечения из ран подорожником, ускорял гноетечение мёдом, прекращал его плесенью, уменьшал маточные кровотечения крапивой и тому подобные фокусы. Действительно тяжёлых болезней одолеть я не мог, гнилые тела людей, обращавшихся ко мне. Как и их души, все мы были не в состоянии излечиться добрыми растениями и частями животных, что часто относят к травоядным. Молоко, панты, жир не брали по-настоящему важные недуги. Болезни убийц, за исключением небольших ран, нельзя было остановить, не попробовав иного. И только когда я понял, что яду яд, смерти смерть, дело сдвинулось. Мне поддались ранее неизлечимые увечья, инфекции, переломы, болезни головы и сердца. То, что действительно может свести в могилу убийц к ими убиенных. Я познал силу лечить ту часть живого, что не может оставить своё наследие не съев кого-то, не сломав ветку, не растерзав невинного. Средства для лечения таких существ находилось в подобных же им. В ядовитых, режущих и агрессивных. Часто скрывающих свои смертельные свойства, но однозначных представителях той половины, что у людей зовётся нарушителями законов. Главный закон – не убивать, отличает одно от другого.
Начало лета не сильно богато на подарки такому как я. Основная сила зла природы копится к осени. То золотое время сбора средств для помощи злым людям. Не зная того, многие натурально ходят по ядам, любуются ядовитыми цветами и ягодами, замирают при виде великолепного полёта насекомого, с которым лучше не пересекаться. Осенью я пополняю свои запасы. Тащу в заимку необходимое, сортирую, провожу подготовку половину зимы. Затем в конце снежного периода устраиваю себе отпуск, спячку с пустой головой, которая бывает затягивается на недели, как в этот раз. Долго, что можно пропустить весну. Начало лета такая невинная пора, что поискать злое в этом буйстве жизни непросто. Однако опыт помогает. Сегодня я отправлюсь к ручью в глубоком овраге. Безымянному и заболоченному, охраняемому берегами со сгнившей ольхой и негниющим вязом, туда, где растёт необходимое мне.
Перешагивая через трухлявые упавшие стволы, обходя такие же ещё не упавшие, но уже насквозь продолбленные чёрными дятлами, я высматриваю нужный куст. Невысокий, неприметный кустарник, по пояс и меньше, по колено, покрытый в это время насыщенно розовыми цветочками. Четыре лепестка, немного небрежных, как набросок компаса или эмблемы ордена крестоносцев на смятой бумаге. Розово-фиолетовые с яркой оранжевой точкой тычинок. Издали, обладая фантазией, можно принять за одичавший гиацинт, превратившийся в колючий куст. Зовут его волчеягодник. Или волчье лыко, чертогрыз, язычник, всё сплошь названия данные хорошими людьми. Так как не знают они его пользы для плохих. Поскольку не осень, мне не нужны ягоды растения, а нужны ветки. Значит придётся срезать их, скусить проволкорезом, практически погубить растение. Так всегда с ними. Чтобы принести вред нужно принести вред. Гибкие и сильные пруты пригодятся для многих лечебных целей. Более всего мне необходима кора-лоза, которую я сниму в сарае и листья, что обрываю на месте, в овраге. Корой можно будет лечить тяжёлые кожные поражения, например, у тех, кто ворует светящийся металл. Лист пойдёт в смесь к листу ландыша и поможет выжить избитым до смерти по животу и пояснице. Ягод с прошлой осени у меня осталось много. Ягод всегда собираешь больше, чем нужно, такие они красивые, не удержаться. Красные эти слёзы, похожи на спелую рябину, пустят кровь представляется там, где нет артерий и вен. Весь покроется человек алой росой. Болезней таких мало, для чего нужны ягоды кровопускания, но бывает. Убийцы на то и убийцы чтобы друг друга убивать. Есть такое поражение, когда спасти может только кровотечение. Сменить нужно всю кровь и волчье лыко со своими ягодами сделает это замечательно. Я нарезал ветки стоя на коленях, перевязывал их верёвочкой, а листья складывал в мешок. Быстро же я занялся работой. Скоро очнулся от сна. Соскучились пальцы по уколам веток и ожогам от всякой растущей зелени. Чувствую, не просто так торопятся суставы пальцев скручивать листья в самокрутки. Будут у меня гости. Чумной скоропортящийся народец с убойной его половины.
