Майские страсти

В нравственном мазохизме заложено что-то поэтическое, мечтательное. Люди издеваются над любимыми, отталкиваютт надвигающееся на них счастье, чтобы потом слаще было вкусить его прелесть, выдержанную временем и испытанную мучениями. Удивительное дело, но то, что второго шанса схватить своё счастье может не быть, не сознают даже самые глубокие и изощрённые умы.

При невыносимом предчувствии беды Алина не видела впереди и призрака роковой ошибки. Тени прошлых страданий гнали её в будущность, но даже под их игом она не представляла себя без Андрея. Искупникова настолько верила в мечту, что была уверена в счастье.

В деревянную дверь постучали. Искупникова с удивлением и разочарованием прикрыла окно занавеской. Постучали опять.

Алина медленно, почти с опаской открыла дверь. На пороге стоял маленький, как она сама, турок, с тонкими усами в классическом сером костюме с красным галстуком, в чёрных туфлях, с чёрными кудрявыми волосами и с покрасневшим лицом.

Они полминуты с одинаковым ошеломлением и даже боязнью смотрели друг на друга.

Турок, опасавшийся малейшего шороха, словно находился в мечети, почти на цыпочках вошёл в комнату и, ссутулившись, огляделся. Алина закрыла дверь и, не смотря на него, подошла к окну.

Искупникова задумалась. Турок перестал краснеть, как будто ему было легче от того, что она не награждала его вниманием. Алина коснулась занавески.

Турок что-то прошептал.

– А? Чего ты? Хочешь меня? Как же мне все надоели!– повернулась к нему Алина.

Он прохрипел что-то по-турецки.

– Не понимаю… не понимаю я тебя, неужели ты не видишь?

Турок что-то пробормотал и достал из кармана брюк белый платок. Он высморкался и опустил голову.

– Сопли?– спросила Алина.

В ответ прежнее невнятное бормотание.

– Ох, не понимаю,– сказала она надтреснутым голосом и с порозовевшими щёчками подошла к турку.– Да… я виновата перед тобой. Я перед людьми виновата. Но не перед Богом. Перед людьми слышишь? Перед людьми виновата, но не перед Богом.

Алина трясла его за плечи. Турок снова начала краснеть. Он громко, как бы нехотя, проговорил какие-то слова, вытаскивая их из души, точно из кошелька.

– Ну ты турок!

Они молчали две минуты.

– Знаешь, что, вали давай! Мне думать нужно!– закричала Искупникова.

Высокий лоб турка покрылся лёгкой испариной.

Алина резко показала рукой на дверь.

Турок что-то простонал, двинулся к выходу, потом к Алине, потом снова к выходу. Искупникова так и стояла с вытянутой рукой. Турок кротко взглянул на неё и вышел.

Алина кулачком ударила себя по бедру.

– Ах, ну что же всё это!

Она было захныкала, но насильно успокоилась и села на кровать, подобрав под себя ноги. Алина впервые не боялась неприятностей со стороны хозяев.. Ей стало и мрачно, и легко. Уже привычное облако мечтания охватило Искупникову своим бессмертным дыханием.

Глаза Алины заблестели. После смерти Яськова лишь одна мечта по-матерински ласкала её продрогшую душу.

Искупникова видела перед собой голубую даль и золотой трон. Она сидела на высоком стуле. Сзади неё, о чём-то шушукаясь, говорили миллионы голосов. Она с болезненной гордостью и презрением не оборачивалась. Лёгкое, прохладное, светлое облако скользнуло по её голове и встало перед ней. Алина подняла глаза. Это был Бог. Высокая, излучавшая яркий свет, облачённую в голубую мантию фигура с длинными седыми волосами и седой бородой прошлась перед Алиной села на трон.

– Здравствуй,– послышался громкий бас.

Алина молчала, опустив глаза.

– Хорошо,– вновь заговорил Бог.– Ладно… Боишься?

Алина молчала.

– Считаешь ли ты себя виновной?

Алина молчала.

– Есть ли на тебе какой-нибудь грех? Что это за грех?

Алина молчала.

– Я говорил кое с кем. Есть. В том смысле, что он считает, что есть.

Алина молчала.

– Мать вспоминаешь? Как отец?

Алина молчала.

– Твои поступки с друзьями – это особая статья. Ты зачем притащила Настю на мальчишник?

Алина молчала.

– Почему так била Яськова?

Алина молчала.

– Твои жестокие действия могли привести и к более серьёзным последствиям. Андрей мог покончить с собой.

Алина молчала.

– Жизнь твоего брата испорчена. Ты наследила даже там, где не хотела. Думать нужно было, а не чувствовать, а если чувствовать, то не так.

Алина молчала.

– Да и так чувствовать нужно было подольше.

Алина молчала.

– Ты приносила раздор в семью брата.

Алина молчала.

– Андрей очень страдал из-за того, как жестоко ты с ним обращалась. Он знал, что ты его любишь, оттого ещё сильнее страдал. Он и из-за тебя страдал. Ты же плакала по ночам. У него сердце разрывалось.

Алина молчала.

– Зачем тащила Клинкина в кусты?

Алина молчала.

– А что если Яськов любил Настю? Как ты с ним поступала?

Алина молчала. – Он любил тебя. Твоё женский жестокий флирт был для него самой истинной, высшей наградой. Если бы ты кидалась ему на шею, он бы мог заподозрить какой-то подвох, интригу. Его, как и тебя, губила мнительность.

Алина молчала.

– Те проститутки… Виноваты ли они? Вот сейчас сама… Нужно ли было толкать ту проститутку в бассейн? Правильно ли всё было?

Алина молчала.

– Хотя… Н твоём месте можно было поступить и пожёстче. Молодая ты тогда была.

Алина молчала.

– Молодая и неопытная была… Когда думала, что если ты влюбилась, то и в тебя влюбились… Не всё же сразу. Из-за проблем своей души мучила другие души.

Алина молчала.

– у Оксаны дети. Это святое. На святое подняла руку, когда говорила об их болезнях. Только я могу предсказывать и что-то угадывать.

Алина молчала.

– В итоге что получилась? Ты всех людей полюбила. Ты ради одного искреннего поцелуя готова жизнью пожертвовать. Ты плачешь от радости от одного даже не ласкового, а просто не грубого приветствия. Ты грязь готова с людей слизывать.

Алина молчала.

– Немногие ангелы небесные на твоём месте дошли бы до такого. Ты больше, чем ангел. Ты человек. Ты ещё на Земле стала человеком. Ты на Земле готова к небесной жизни. Ты – совершенство.

Алина молчала.

– Ты упрекаешь меня. Но ты в этом не виновата. Твои пороки – мои пороки. Твои плюсы – мои плюсы. За твоё добро я тебя не упрекаю. Упрекаю за пороки. А должен был бы себя упрекать. Ты не виновата.

Алина молчала.

– Что мне было делать? Если бы все были ангелами, не такими, как я, то все эти ангелы поперестреляли бы друг друга за два дня. Из зависти. Это точно бы случилось.

Алина молчала.

– Любое твоё обвинение в мой адрес будет справедливым и я не стану защищаться против твоих укоров. Они все правильные. Так мне и надо. Но так лучше.

Алина молчала.

– Я жду. Говори. Клянусь тебе, что ни одного плохого слова тебе не скажу. И не попытаюсь защищаться. Честное слово.

Алина молчала.

– Ну почему ты меня не замечаешь! Почему… ведёшь себя, как будто меня не существует? Почему ты так жестока ко мне!

Алина молчала.

– Почему? Ты что не собираешься со мной говорить… никогда?

Алина молчала.

На улице кого-то тошнило. Искупникова вскочила с кровати, подошла к окну и открыла форточку. Какой-то пьяный турецкий малый рвался красным вином на асфальт. Алина с надменным отвращением закрыла форточку.

Она вновь уселась на кровать. Соблазн воспоминаний щекотал ей душу. Алина находила особое, горько-сладкое удовольствие в воскрешении тех событий и чувств, которые были бы заживо похоронены на дне сердца любого другого человека.

Она с визжащей болью вспоминала душевное тепло Андрея, которое так и не осветило её дущу. Жестокое сожаление охватывала Искупникову. Она была так близка к этому теплу и ни разу не осмелилась к нему прикоснуться. Больше, чем не осмелилась,– не преодолела не гордость; не преодолела страх разочарования.

Боязнь разлюбить Яськова она считала своим самым позорным пороком. Был ли это страх предательства или страх новых любовных мучений? Она боялась думать об ответе на этот вопрос.

Теперь Яськов представлялся ей иконой безобидной страсти. Думая о мёртвом Андрее, Алина не испытывала таких мучений, как тогда, когда думала об Андрее живом. Если бы он явился перед ней, она бы, не раздумывая, обняла его и улыбнулась самой искренней улыбкой.

Искупникова удивлялась тому, что теперь она хотела его лишь обнять, словно большее подразумевалось, как что-то неизбежное. Её сознание сейчас не заглядывало далеко вперёд и не поджигало сладострастие.

Как человек переживший много страданий, Алина боялась всего.

Явись к ней Андрей, она бы его обняла лишь слегка. Искупникова боялась его реакции.

«Что же ты, Алина, меня так сильно обнимаешь? Раньше вообще не обнимала, а сейчас так крепко! Разве что-то имзенилось? Разве ты меня раньше вообще не любила?» Таких слов от Яськова она боялась до душевной дрожи. Но и с этой колючей боязнью Алина безмерно хотела обнять его. Лишь обнять,– без поцелуев, ласк, признаний…

Назло своим приятным ощущениям Искупникова отгоняла мысли об Андрее, она вспоминала дни, прожитые в публичном доме. В её памяти с новой остротой оживала вонь турецких мужчин, их крики, надругательства, развратные ласки, её вынужденные развратные нежности, вынужденные стоны, волосы, остававшиеся на ней после клиентов. Но эта острота была мимолётной. Искупникова начинала мучиться от похороненных чувств. Новые ощущения искажали её душу своим, словно искусственным влиянием. Когда Андрей был жив, она видела впереди ясность без будущего. Теперь она видела будущее без ясности.

Нравственная грязь неподъёмной массой наваливалась на сердце Алины. Ей казалось, что она чувствует, как от этого сердца смердит отчаянием и болью. И в такие моменты Искупниковой открывалось что-то непонятное ни одному из смертных, что-то бессмертное, что-то божественное, что-то невесомое. Тени прошлых бед, грехов, терзаний, сомнений сжигались красном пламени прозрения, которое полыхало в её комнате. В самой гуще вони, похоти турецких извращенцев, пыли, душевного ужаса, человеческих падений Алина чувствовала, что никогда не была так счастлива, как теперь, когда она находилась в этом грязном публичном доме.