История Александрийской школы. Том 2. Медицина. Физика. Математика. Астрономия. Хронология. География. История

Предисловие

Публикация этого тома не последовала так скоро за первым, как следовало бы; мне часто указывали на это, и я сам ощущал неудобство лучше, чем кто-либо. Тем не менее, я надеюсь, что причины задержки будут поняты. Материалы, которым посвящен этот том, относятся к числу наиболее сложных. Они мало изучены в деталях. История медицины, правда, стала предметом важных исследований, и многие ученые посвятили специальные труды развитию этой науки в античности. Однако этого нельзя сказать о других разделах естественных и физических наук, которые, хотя и не столь блистательны в Музее Египта, все же разрабатывались там с большим рвением в определенные периоды.

У меня были и более веские причины для задержки. Институт несколько лет назад предложил создать специальную историю математики, астрономии и географии в Александрийской школе. Я надеялся воспользоваться этим для своих исследований, но два конкурса не дали результатов, и я решил участвовать сам. Печать началась только после судейского решения в августе 1842 года. Затем я пересмотрел текст, удостоенный лестной оценки и снабженный комментариями господ Жомара, Аза, Летронна и Гиньо. На эту работу ушел целый год.

Что касается истории математики, астрономии и географии, то это совершенно новый труд; предыдущее издание содержало лишь наброски. Я подошел к нему с большой тщательностью, изучая множество текстов и спорные вопросы космографии и метрологии. Моя цель – не решить все проблемы, а представить общую картину научного прогресса.

Некоторые вопросы требуют специальных исследований, например, механика, создание географических карт, глобусов, небесных сфер, символических изображений звездных систем. Также важна тема стадиев.

Особого внимания заслуживает история искусств в Александрии – живописи, скульптуры, архитектуры, – которой я лишь кратко коснулся.

За 25 лет изучения Александрийской школы я убедился, что ее значение только растет. Несмотря на недостатки, ее трудолюбие, настойчивость и плодовитость вызывают восхищение.

Этот том, возможно, не охватывает самое важное в наследии школы. Ее труды по моральным и политическим наукам, религии и философии оказали глубочайшее влияние на судьбы языческого и христианского мира и займут основное место в следующем, третьем томе, посвященном также филологии.

Я постараюсь выпустить его как можно скорее, чтобы ответить на поддержку, за которую я глубоко благодарен.

Париж, 15 марта 1844.

Научные и литературные труды

С 332 года до н.э. по 641 год н.э.

Глава I

ЗООЛОГИЯ. – БОТАНИКА. – МИНЕРАЛОГИЯ. – ФИЗИОЛОГИЯ.

Как мы уже говорили, два гениальных человека, один из которых стремился завоевать известный мир, а другой – исследовать мир неизведанный, Александр и Аристотель, открыли новую эру в трудах человеческого разума, внедрив в Греции науки наблюдения. Согласно Плинию (1), Александр привлёк более тысячи человек и, по свидетельству Афинея (2), потратил почти три миллиона франков (800 талантов), чтобы поддержать труды Аристотеля. Аристотель, обладая такими мощными ресурсами и образованными учениками, в первую очередь создал зоологию, изложенную в его «Истории животных» (1), – труде, от которого до нас дошло лишь девять или десять книг, хотя изначально их было более пятидесяти. Автор, соединяя точное наблюдение со всеми допустимыми выводами, пришёл к истинным законам природы, так что его классификации были столь же глубокими в общих взглядах, сколь и замечательными в деталях описаний.

К этому великому труду Аристотель добавил серию трактатов о чувствах, сне и бодрствовании, дыхании, жизни и смерти, различных возрастах и других вопросах, заложив основы физиологии.

Кроме того, Аристотель, по-видимому, собрал по естественной истории и физиологии ряд удивительных фактов и рассказов, которые позже приобрели широкую популярность. Вероятно, именно на основе заметок, оставленных учителем, его ученики, более увлечённые, чем учёные, позже составили «Удивительные повествования», дошедшие до нас под его именем.

Наконец, великий натуралист, происходивший из семьи врачей, и сам был врачом. Если он и не был автором трактата по анатомии, который ему приписывают, то, по крайней мере, своими идеями заложил основы сравнительного изучения, которое в наши дни развил один из его достойных последователей.

Как видно, труды Аристотеля представляли собой одно из тех обширных научных наследий, которое немногие ученики могли полностью усвоить и которое школа охотно распределяла между своими наиболее выдающимися членами. Аристотель оставил после себя учёных сотрудников, но область, которую он им завещал, охватывала не только эти науки, но также мораль и политику, философию и изящную литературу – дисциплины, которые он нашёл столь несовершенными и которым дал столь стройные законы. Это наследие было слишком обширным.

(1) Plin. H. N. VIII, 16, 17.

(2) Athen. IX, 474. Ed. Schweigh.

Таково было его превосходство в каждой из ветвей человеческого знания, что ни один из его преемников не осмелился следовать по его стопам; даже Теофраст, чьи размышления охватывали естественные науки, мораль и метафизику, предпочёл посвятить себя ботанике, физиологии растений и минералогии, нежели касаться зоологии. В этой области он ограничился лишь второстепенными вопросами и трактатами. В ботанике он сделал огромный шаг вперёд, обнаружив у растений различие полов. Однако это открытие было скорее остроумным, чем плодотворным, и не стало главным направлением его исследований, несмотря на его успехи в этой науке. Вскоре он переключился на минералогию и написал труд «О камнях», от которого сохранился лишь краткий пересказ, но который стал наброском системы. Ни общие обстоятельства, ни личные склонности Теофраста не позволяли ему создать саму систему. Афины, его родина, которую он любил превыше всего, были прежде всего ареной моральных и политических исследований. Александрия предлагала иные возможности, но уговоры Лагидов не смогли убедить его последовать за своим сокурсником Деметрием Фалерским в город, где естественные науки должны были получить наибольшее развитие, – город, где Птолемей Сотер сделал бы для ученика Аристотеля то же, что Александр сделал для этого философа, где он основал учреждение, гораздо более значительное, чем Ликей, и где для учёных были собраны более богатые материалы, чем те, что собрал завоеватель Азии.

Действительно, Лагиды прекрасно понимали, какую пользу науке принесли установившиеся связи между Грецией и далёким Востоком. В то время как их соседи Селевкиды, чья власть простиралась даже на империю Сандрокотта, демонстративно ограничивались литературой и искусством, они задумали продолжить мирными средствами систему научных завоеваний, которую герой Македонии pursued с мечом в руках. Общепринятое мнение приписывает лишь Птолемею II идею этих исследовательских экспедиций, предпринятых в интересах науки как в Африке, так и в Индии; но фрагмент Калликсена, сохранённый Афинеем, доказывает, что ко времени вступления этого prince на престол Александрия уже была наполнена произведениями этих стран. Действительно, на празднестве, устроенном по этому случаю (1), можно было увидеть не только группы индийцев и эфиопов, но и стаи птиц, herds четвероногих и множество драгоценных предметов, привезённых из самых отдалённых краёв.

Если всё это было выставлено уже в 285 году на публичной церемонии, значит, оно было собрано задолго до этого и тщательно сохранено.

Но Птолемею I не хватало Аристотеля или хотя бы Теофраста, и, похоже, в его правление научные работы не начинались.

Людей не хватало и Птолемею II, который продолжил систему исследований своего отца с настоящей страстью, но внёс в неё больше показной роскоши, чем любви к науке, и также не основал ни научного учреждения, ни коллекций или музеев естественной истории, – словом, ничего, что историки сочли бы достойным упоминания. Если блеск двора усилился благодаря охоте и путешествиям, организованным им в южных регионах, если торговля обогатилась (2), наука извлекла из этого мало пользы. Зоология, ботаника и минералогия остались на том уровне, на котором их оставили Аристотель и Теофраст. Правда, ученик Теофраста, Стратон, унаследовавший научные традиции Ликея, писал по нескольким вопросам зоологии, но едва ли привил вкус к этой науке в Музее. Его рассуждения о человеческой природе, зарождении животных, смешении, питании и росте, вымышленных животных или животных, существование которых ставится под сомнение, похоже, не продвинули науку вперёд. То же самое можно сказать о его трактатах о сне, бессоннице, зрении, чувстве или ощущении, болезнях, удовольствии, голоде, поскольку, несмотря на все эти труды, Стратон не создал ни ученика, ни школы. С другой стороны, мы знаем, что Птолемей II питал такую любовь к литературе и особенно к поэзии, что побудил школу, основанную его отцом, скорее собирать литературное, чем научное наследие Греции. Естественная история, конечно, не была полностью забыта при правлении prince, который проявлял к ней интерес, но научного движения не было.

Если некоторые детальные наблюдения привели к исправлению ошибок, общий прогресс в этих исследованиях был незначительным; и хотя у Теофраста был ученик в Музее, можно сказать, что его учитель не нашёл продолжателя в этом учёном сообществе. Агафархид и Эвдокс, не говоря уже об исследователях, ограничившихся интересами мореплавания или политической географии, обогатили наблюдательные науки ценными сведениями, а Диоскорид сделал ботанику Теофраста полезной для фармацевтики; но другие исказили характер естественной истории рассказами о чудесных вещах (1), которые Аристотель отмечал не для слепого воспроизведения, а для критического исследования, и которые они превратили в своего рода литературное развлечение. Эти сочинения, в тысячу раз более опасные для науки, чем роман для истории, были тем более соблазнительными, что лучше соответствовали вкусам дворов и носили более почётные имена. Действительно, казалось, что Антигон Каристский написал свою знаменитую коллекцию для Птолемея Филадельфа, при котором он жил, и что Каллимах предшествовал ему в этом жанре лишь для того, чтобы полностью заменить дух исследования духом вымысла, который Аристотель призывал к этому (1). Вскоре этот вид литературы или полиграфии полностью перешёл в область грамматиков: мы видим это по книге «Удивительных историй» Аполлония Дискола, – произведению, которое, впрочем, имеет merit сохранения фрагментов утраченных авторов (2).

Из всех естественных наук минералогия, полное изучение которой требует методов химического анализа, была наиболее neglected. После трактата Теофраста «О камнях» ничего научного не появлялось. Люди охотнее занимались магическими свойствами некоторых камней, чем физическими элементами или качествами всех; и хотя последние могли бы привести гораздо дальше, особенно в век торговых предприятий и дальних плаваний. Так, магнит (3), известный более подробно со времён Плиния и более смутно со времён Платона и Аристотеля (4), требовал лишь идеи применения, – идеи, которой не было у Евклида, но которая была у Архимеда, – чтобы изобрести компас, который на Западе датируется лишь XII веком и который, возможно, существовал в Китае раньше (5).

Что объясняет несовершенное состояние, в котором Александрийская школа оставила это исследование, так это состояние, в котором она оставила саму физику и химию.

(1) См. о θεωμάτια, Jonsius, de script. hist. phil. c. II, 12. – Ср. Berger de Xivrey, Tератология.

(2) Издание Teucher, Leipz. 1792, in-8°.

(3) Аморфный оксид железа.

(4) Платон говорит о камне, который он называет λίθος ἡραχλία, камень Гераклеи, города у горы Сипил в Лидии, который, по-видимому, позже получил название Магнесии, откуда камень получил имя Μαγγάτος Λίθος или Μάγνης и Μαγγάτης.

(5) Klaproth, письмо к г-ну де Гумбольдту об изобретении компаса. Paris, 1834, in-8°. – Libri, hist. des Matheim. t. II, 69.

Глава II

ФИЗИКА. – ХИМИЯ. – ОПТИКА. – АКУСТИКА. – МЕТЕОРОЛОГИЯ.

У греков есть ряд трактатов, носящих название физических, а в трудах Плиния и Сенеки встречается множество указаний на мнения и гипотезы, бытовавшие в школах. Большинство этих трудов утрачено, и эти указания настолько неполны, что не могут их заменить. Что они достоверно устанавливают, так это то, что не было школ, преемственности физиков и химиков, как были секты математиков и натуралистов; что существовали понятия физики и химии, но эти две науки мало изучались. Самые древние физические эксперименты, дошедшие до нас, – это исследования пифагорейцев о колебаниях тел, относящиеся главным образом к физической акустике, о которых мы поговорим в другом месте.

Эта любовь к чудесному доминировала в физических науках ещё легче, чем в естественной истории, поскольку они были ещё менее развиты. Действительно, Аристотель лишь наметил их.

В своих восьми книгах «Начал» (1) и «Метеорологике» (1) он брал науку в её вершинах и проблемах; он указывал в ней больше пробелов, чем заполнял (2). Теофраст рассмотрел лишь небольшое число вопросов из этого слишком обширного плана, не по силам его гению, и если один из его учеников, отправленный к Лагидам, Стратон, заслужил своими трудами прозвище Физика, то скорее благодаря своей работе, чем предлагаемым решениям; ибо вопросы общей физики, неба, моря, сил и причин, которые он затрагивал, были слишком плохо подготовлены наблюдениями, чтобы быть решёнными. Стратон, правда, вступил на верный путь, пытаясь объяснить материальные факты материальными причинами; однако, к большой ошибке – отрицать, что этим совокупностью причин не управляет никакой разум, – он добавил ещё и построение теорий на неполных наблюдениях.

Первая из этих двух ошибок была шагом назад, перешагнувшим всю реформу Анаксагора, развитую Сократом, и вернувшим космогонию к материализму Фалеса, далёкому от системы Спинозы, как любят говорить.

Вторая подвергла Стратона заслуженной критике и забвению. У нас есть яркое доказательство этого в самом учёном географическом трактате древности, в главе, где Страбон опровергает теорию Стратона об изменении уровня моря или его понижении в некоторых регионах, – понижении, вызванном, по мнению ученика Теофраста, илом рек, который, поднимая дно моря, заставил бы его переступить проливы и покинуть одни берега, чтобы излиться в более обширные бассейны. Эту теорию (3) Страбон хорошо опровергает, показывая, что речные наносы скапливаются перед устьями и далеки от того, чтобы производить столь поразительные эффекты, какие приписывал им физик.

Стратон также рассматривал детальные вопросы, допускавшие более полные эксперименты и наблюдения, например, пустоту, лёгкое, тяжёлое, цвета; но то, что заставляет думать, будто он не установил в музее истинный метод прогресса, – это отсутствие прогресса (1) и то, что серьёзное изучение этой науки вскоре, как и естественная история, попало в руки грамматиков и полиграфов, то есть в область сказки и воображения. Последний из учёных Александрии, занимавшийся этим, Иоанн Филопон, не нашёл ничего лучше, чем комментировать, после девяти веков, «Физические слушания» или «Начала» Аристотеля.

В столице с такой обширной торговлей, такой процветающей промышленностью; в городе, где изящные искусства и искусства роскоши имели такой успех, несомненно, на протяжении веков были достигнуты всевозможные успехи в практической физике, всё это подтверждает; но эти усовершенствования принадлежат скорее ремесленникам, чем учёным Александрии.

Каким особым причинам следует приписать этот застой? Мне было бы трудно сказать, ибо даже Евклид предпринял попытку ввести в новую школу изучение физики; он написал там свой трактат о лёгком и тяжёлом. Скорее, следует приписать общим причинам то безразличие, с которым столкнулась физика, или ту бесплодность, которой она была поражена. Действительно, нигде больше она не изучалась лучше. Эпикур, как известно, много занимался ею или, по крайней мере, строил о ней множество гипотез и рассуждений, но не пришёл ни к каким открытиям (2).

Архимед был удачливее; он очень учёно рассмотрел этот вопрос о лёгком и тяжёлом, который набросал Евклид. Его теория основывается на остроумной гипотезе (1), что природа жидкости такова, что её части, одинаково расположенные и непрерывные между собой, менее сжатая вытесняется более сжатой; что каждая жидкость сжимается той, что находится выше по вертикали, куда бы жидкость ни опускалась или ни вытеснялась из одного места в другое.

Тем не менее, несмотря на эти столь простые и столь остроумные, то есть столь плодотворные идеи, и несмотря на несколько блистательных открытий – например, о объёме воды, вытесняемом телом, что не вызывает сомнений, и некоторых знаменитых применениях, таких как зажигательное зеркало, что не вполне достоверно, – о которых мы поговорим в связи с механикой, Архимед не создал школы физиков и не утвердил науку в Сиракузах так же, как Евклид и Стратон не утвердили её в Александрии.

Некоторые механики, особенно Ктесибий и Герон, также занимались в Музее определёнными вопросами физики.

Учёные слишком пренебрегали химией, чтобы быть физиками. Историки наук, чтобы подтвердить прогресс химии, приводили пример Клеопатры, растворяющей жемчужину в составе, названном уксусом. Это было принятие одного из тех чудесных рассказов, которые любила Греция, за основу научного аргумента. Факт в том, что до христианской эры химия была neglected учёными Александрии.

Когда они наконец занялись ею, во времена Диоклетиана, это было с теми preoccupations и иллюзиями, которые породили у их преемников, арабов и учеников последних, физиков Средневековья, эту алхимию, против которой деспотизм так часто применял насилие, достойное такого суеверия. Действительно, в век Плотина, Ямвлиха и Порфирия физические исследования, как и философские, следовали тенденциям credulity, которым Диоклетиан, как он думал, vainly положил конец актом насилия, сжигая книги, трактовавшие об этом искусстве (1).

Искусство делать золото, далёкое от того, чтобы умереть в Египте, перешло там от греков к арабам, а от арабов – к западным народам, – секрет всегда неизвестный, всегда разыскиваемый, но поиски которого заставили открыть множество других.

Истинная химия не была создана в Александрии, и если судить по труду, возможно, ложно приписанному Палладию, одному из последних врачей греческого Египта, там всегда доминировала алхимия.

Оптика и катоптрика продвинулись гораздо дальше, хотя любовь к чудесному всё ещё привязывалась к ним, как видно из истории зеркал Архимеда. Этот прогресс – одно из достижений Школы. До неё оптика была мало развита, если вообще существовала как наука. Платоники делали о зрении лишь ребяческие рассуждения. Всё, что знали древние, – это прямолинейное распространение света и равенство углов падения и отражения. С этими принципами они, несомненно, пошли бы дальше, если бы не несовершенство их физики, но, как мы уже говорили, это препятствие не было преодолено. Однако Александрийская школа усовершенствовала оптику, и вероятно, что сам Евклид ввёл её изучение в Музее. Правда, не вполне certain, что дошедшие до нас под его именем элементы оптики и катоптрики действительно принадлежат ему в том виде, в каком они есть (2), но даже если нынешняя редакция этих трактатов окончательно относится ко времени позже III века до нашей эры, по крайней мере, их основа восходит к Евклиду.

После Евклида, который, несомненно, направлял шаги Архимеда, мы не находим в Александрии заметного оптики до времени Герона; но этот инженер-механик так хорошо воспользовался трудами Архимеда, что пришёл в оптике к нескольким новым наблюдениям. Он изложил их в трактате по катоптрике, от которого Гелиодор Ларисский сохранил несколько фрагментов (1).

Один из видов наблюдений, который древние любили гораздо больше, потому что могли связать с ним больше мифологии, – это наблюдения метеорологии, связанные с их столь поэтической астрономией. Поэтому некоторые трактаты по астрономии кажутся почти целиком относящимися к науке о хорошей и плохой погоде. Александрийцы, по-видимому, особенно любили это исследование; они не переставали комментировать «Явления» Арата, которые являются как бы самым эрудированным, самым классическим manual этой науки. Они также составили один из двух календарей, оставленных нам античностью (2).

(1) Heliod. Optic. Libri II. ed. Matani, Pist. 1758, in-8. – Fabric. Bio. grec. IV, 234.

(2) См. ниже Астрономия, Хронология и Календарь. – Ср. Ideler, Handb. der Chronol. t. I, p. 204. – Libri, Hist. des Mathém. I, 36.

Глава I

УЧРЕЖДЕНИЕ ЭТИХ НАУК В АЛЕКСАНДРИИ. – ГЕРОФИЛ И ЭРАСИСТРАТ. – МЕДИЦИНА. – ХИРУРГИЯ. – ДИЕТЕТИКА. – АНАТОМИЯ. – СЕМИОТИКА. – ДИАГНОСТИКА, ПРОГНОСТИКА И АНАМНЕСТИКА.

Искусство врачевания, долгое время остававшееся привилегией жречества, перешло к философии в Ионийской школе. В школе Пифагора оно возвысилось до уровня социальной науки под названием диететики. Вместо святилищ Фессалии, где его удерживали Асклепиады, к эпохе Александра оно утвердилось в школах Книда и Коса, где его основал Асклепиад Гиппократ. Гиппократ мало продвинул анатомию, но физиология, патология, семиотика и терапия получили значительное развитие в его семидесяти двух трудах, обогащённых заметками и исправлениями его сыновей, Тессала и Дракона, и зятя Полиба.

Гиппократ умер за пятьдесят-шестьдесят лет до основания Музея, и его труды стали мощным ориентиром для александрийской школы. Вскоре она прославилась и стала главным центром врачебного искусства. К сожалению, страсть к чудесному, царившая в естественных и физических науках, распространилась и на медицину. Однако до того, как поддаться этому пагубному влиянию, медицина совершила огромный прогресс. Путь для её развития был проложен лучше, чем для других наук.