3

© Николай Матвеев, 2019

ISBN 978-5-0050-8204-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Такое предисловие

Перед вами моя третья книга, посвящённая нашему времени, тем людям, которые были на сломе эпох, людям, которые сломались, но нашли в себе силы изменить себя. Удалось ли это героям этой книги, решите сами. Но они старались, очень старались…

В этой книге так же много музыки, особенно, в повести «Печальная песнь», которая так же пестрит цитатами исполнителей и авторов русского рока. Все цитаты, вплетённые в текст, являются безусловной интеллектуальной собственностью их авторов и приведены в повести исключительно с целью передачи эмоциональных переживаний героев и служат некими маячками для цепочки сюжета. Кстати, «Печальная песнь» неспроста завершает книгу, хотя по логике, должна бы быть на первом месте. Просто в данной повести много мрака и много чёрного, того, что может реально отпугнуть от дальнейшего прочтения, того, что не должно присутствовать в жизни вообще! Поэтому, я оставляю для читателя выбор, если кто-то не сможет читать о тех вещах, что там происходят, то пусть лучше не сможет дочитать до конца, чем пропустить это мимо. Ведь иногда пропустить что-то мимо, это просто способ сделать вид, что ничего нет, что люди не падают на дно, что люди не тонут в болоте. Именно из-за неё я ставлю возрастной ценз 18+, хотя местами там должно быть и за 21. Так что, перед прочтением отбросьте всё, что было раньше и спросите себя, стоит ли.

Теперь о людях.

Я очень благодарен своей жене – Марине, оказывающую мне поддержку в творчестве и за советы, касающиеся некоторых моментов в рассказах, за идеи, которые она мне предлагает в качестве историй. Рассказ «Гербарий» как раз предложенная ею мысль о нашей жизни и осторожности при выборе шагов. Ещё Марина помогала мне с оформлением обложки этой книги.

А так же нашей дочери – Алтее, которая проявляет неподдельный интерес к моим рассказам и просит рассказать их ей.

Елена Веткина – мой преданный читатель, своими отзывами вдохновляющая меня на новые творческие планы.

Юля Гусарова – человек который поддержит и может придать новый импульс! А ещё она невольный инициатор написания той самой повести «Печальная песнь».

Ангелина Бабкова – внезапно появившаяся, словно звёздочка на сумеречном небе, натолкнула на создание повести 4312, спасибо ей за то, что я однажды посмотрел на мир чуть-чуть иначе.

Саша Тихомиров – куда же без него! И хоть Саши всегда очень много, его поддержка на ранних этапах была просто неоценима и, наверное, являлась определяющей в то время! К сожалению, сейчас мы очень редко встречаемся и уже, наверное, столетие не пили вместе чай!

Спасибо всем, кто мне оказывал поддержку, спасибо тем, кто прочитал мои книги, спасибо даже тем, кто их не прочитал! Однажды мир станет немного другим и, я надеюсь, что капелька моей заслуги в этом будет тоже.

И не забудьте, я – #ЧитаюКолю

4312

Вечер. Уж солнце садится, прячутся птицы, длиннее становятся тени, короче становятся звуки, того и гляди, на небо из мутной реки, что течёт под окном, вдруг вынырнет шустро луна. Склоняется день, под тяжестью прожитых, одинаковых, словно армия клонов, часов, уж скоро стемнеет, уж скоро. А мне ещё нужно успеть закончить строгать, ещё нужно успеть доделать работу. Я не люблю оставлять на потом то, что можно сделать сегодня, сейчас. Иначе даёшь себе шанс не успеть, даёшь себе шанс оправдаться, даёшь себе шанс не вернуться, забыть, изменить и вместе с тем – потерять. Да, жизнь такая, нельзя себе давать поблажек, нельзя, иначе можно вдруг остаться без всего, остаться с деревом один на один, остаться в куче стружек и опилок, словно папа Карло, словно дровосек без сердца, словно сам, как Буратино. Вечер, снова вечер, теперь уже три тысячи четыреста двенадцатый. На руках мозоли, а впереди ещё Бог знает сколько дней и вечеров, сплошными вереницами порвущими порядки всех календарей на свете. Я верю, что мне ещё удастся вернуть своё время, получится ещё что-то вернуть. Пока что я верю, а значит, я продолжаю работать, пилить и строгать, строгать, пилить, шлифовать.

Я вырезаю из ольхи кита, она податлива и нежна, словно девушка, такая разная, такая гладкая, с ней нужно обращаться правильно, чтобы не треснула, как жизнь. И это мой девятисотый кит, почему-то я вырезаю его из ольхи, хотя собирался вырезать каждого сотого из берёзы. Берёза – она замечательная, она твёрдая и плотная, отлично режется и шлифуется. Предыдущие киты из берёзы получились очень гладкими, такими нежными, как девичья кожа, мне удались мои берёзовые киты. Они стоят вон там, на подоконнике, я любуюсь ими, когда просыпаюсь, когда ложусь спать, когда лежу на полу и в кошмарной апатии, весь в опилках и стружке, пытаюсь вспомнить жизнь. Ту жизнь, которой больше нет, да и не будет, которой, может быть, и не было-то никогда. Но всё ж она была, я помню, всё ещё её я помню, она бежала, словно ветер по лугам, порхала, словно бабочка, влекомая цветочным ароматом, она смотрела мне в глаза, она была со мной, и рядом, и во мне. Её я помню, потому что помнить мне уж больше нечего, одни резцы, болванки, да опилки. Да вот закаты, что с каждым днём всё бесконечнее и всё краснее, словно в венах, молоком свернувшаяся кровь. Я наконец закончил на сегодня. Мой кит ольховый, он прекрасен, осталось только шлифовать, наждачной бумагой средней, после мелкой, а потом очистить от древесной пыли и покрыть прозрачным лаком, чтоб улыбался мне ольховый кит, стремящийся поймать на небесах хоть что-то. Я представлял его себе, выпрыгивающего из толщи океана, чтоб дотянуться до блестящих звёзд, чтобы поймать мгновение полёта, чтоб, может, попытаться, обрести вдруг крылья! И вот он, точно так, как я его и видел. Быть может, в нём себя я видел?

Бессчётное количество ночей назад, я был дождём, я проливал на землю воду, я окунал во влагу и расстилался океанами, морями, я жил и жизнь дарил, я воду лил, и вот, себя я чуть не утопил. Я променял однажды кудри светлые на чёрные, как смоль, прямые, на сахар губ чужих и росчерки ночные звёзд, в безлунном небе остывающей планеты, в кромешной тьме кусающей зимы. И ты узнала, распахнула настежь окна, и ты вдыхала колющий мороз, ты не кричала, не вопила, ты даже не спросила «почему», наверное, и так всё было ясно. Ты говорила с небом, может быть, ты говорила с темнотой и звёздами ночными, а после, медленно закрыв окно, спать позвала, другое дав мне одеяло. И мы смотрели сны, в других мирах, с тобой, в ужасно разных, совершенно не похожих. О чём те были сны и были ли они, быть может, это было просто небо потолка? И мы молчали, мы молчали до утра, а после ты сказала, что простишь меня, когда ты встретишь тысячу китов, собрала вещи, помахала мне рукой, воздушный мне послала поцелуй и, вышла, словно в океан. А я смотрел на дверь, распахнутую, слушал как твои шаги стихают и ждал, всё ждал, когда же долетит и до щеки коснётся, твой нежный и воздушный поцелуй. Я так и не дождался, ко мне он так и не добрался, я так и не узнал, каков он. А после как-то всё пошло наискосок, неправильно всё как-то. А ты звонила, спрашивала, как дела, и повторяла всё про тысячу китов. Я думал, что сойду с ума, я видел днём твои черты, а ночью смех той, чернобровой дьяволицы. И я укрылся, заперся в квартире, смотрел кино, ходил на ненавистную работу, читал газеты и немного новостей. Я на твои звонки не отвечал, с тоской лишь всё смотрел на фото в телефоне, когда ты мне звонила. А сам я не звонил тебе, ломая иногда себе не только пальцы, чтоб не набрать твой номер, чтоб не броситься в омут, ведь тысяча китов…

И тут я понял, что ведь всё в моих руках, вот в этих, что тебя не знают уже несколько, как кажется, столетий. И я пошёл за книгами и за резцами, я выбрал дерева кусок, сломал в соседнем парке сук сосны и принялся работать. И первый кит, он был коряв, как будто бы изранен, совсем и не похожий на кита, ну, только если малость. Но я был рад, я шлифовал его всю ночь, как одержимый, как маньяк, я чувствовал, что стал на шаг, из тысячи, но ближе, к тебе, я понял, что важна не длина пути, а то, что ты готов его пройти. Теперь я был готов, я сделал первый шаг! И понеслось… я больше всё читал о том, как надо резать, как правильно держать резец, как нежно шлифовать, будто бы девушку, я представлял себе тебя и, кажется тогда, я портил некоторых из моих китов. Я узнавал о древесине, вот, например, уже к третьему своему киту, я узнал, что лучше всего мне было начинать, да и продолжить тоже, с липы, она обладает мягкой, вязкой, однородной структурой древесины, прекрасно для набития руки, ведь режется отлично вдоль и поперёк. И я бежал и покупал её! А вот однажды, я решил, что сделаю кита из тополя, я очень аккуратно с ним работал, я был внимателен, сосредоточен, но, увы, мой кит вдруг треснул, мне показалось, что он даже уронил слезу, но приглядевшись, я увидел – это стружка. То был бы мой пятнадцатый млекопитающий, которого я сделал собственными, замозоленными и порезанными, и с занозами руками.

Однажды, на работе, в кругу своих коллег, когда мы выставляли на прилавки банки с говяжьей тушёнкой, я обмолвился, что вырезаю из дерева фигурки, и один из них, как показалось, в шутку, вдруг попросил для своей племянницы вырезать зайца, ну того, за которым волк гонялся в мультфильме. Я согласился попробовать, тем же вечером раздобыл пяток рисунков с этим зайцем, выбрал там, где он с каким-то кубком, почему-то и принялся за работу. К следующей своей смене я закончил, вроде бы прилично получилось, конечно, без изюминки, я это видел, но всё же очень даже ничего. И я принёс ему ту фигурку, а он глядел на зайца, долго-долго, вертел в руках, тихонько гладил, громко, с нескрываемым восторгом он меня благодарил, ушёл в раздевалку и вернулся с деньгами. Он вручил мне деньги, сказал, что это круто и сделал следующий заказ, он попросил для тёщи что-нибудь «такое», а что, коллега уточнять не стал. Через полгода я ушёл с работы, потому что изготавливать на заказ маленькие деревянные игрушки было выгоднее, интереснее и, гораздо приятнее, и, даже ближе к тебе. И я не забывал тебя и, никогда уже не забуду, ведь тысяча китов мне будет о тебе напоминать всегда.

Я вошёл в новый график – четыре дня я вырезаю на заказ и на продажу впрок, а три дня я вырезал тебе китов. И вот я до сих пор в этом графике, я работаю и мне это нравится, я люблю дерево, я люблю китов, я люблю тебя. И вот уже я на финишной прямой, перевалил рубеж, шагнул в последнюю сотню и, я всё ближе к твоему прощению, всё ближе к тому, чтобы тебя обнять, чтобы прикоснуться губами к твоей щеке, я всё ближе к тому, чтобы выпустить на волю тысячу «прости», чтобы выпустить на волю тысячу китов! Если всё бросить и рвануть в конечный спурт, я думаю, что смогу завершить всё где-то через год, плюс-минус. Но я не тороплюсь, я не хочу ошибок и кривых китов, я хочу красиво и, чтобы все неповторимы, словно все эти дни, словно все эти месяцы, как годы, которые я посвятил этим китами, которые я посвятил тебе, которые, я посвятил себе! А ты звонила мне, я помню, где-то после пятого кита, который, будто бы я знал, был со слезой, я видел, как на экране моего телефона высветился твой номер. И я смотрел, смотрел и боялся. Вдруг ты мне скажешь, что ты передумала, вдруг ты мне скажешь, что хватит и трёх, а я уже изготовил пятерых. Или ты скажешь мне, что китов должно быть десять тысяч, а может быть ты скажешь, что совсем меня ты не простишь. Тогда я не подошёл, тогда я не взял трубку, тогда я не ответил, тогда я не смог работать. Три дня. Даже на работе. А потом я купил кусочек черешни и начал резать нового кита. Я работал над ним две с половиной недели, прерываясь только на физиологические нужды, да посетить проклятую работу. Он вышел очень красивым, он был совсем как живой, если представить себе такого маленького, двадцатисантиметрового кита. И вот тогда я понял в чём вся суть искусства, его суть в выплеске того, что внутри, его суть дать тебе лёгкий толчок, или крепкий пендель под задницу! И главное, чтобы была душа, душа в которую ты вложил свою боль, свои страхи, свои радости или любовь. С тех пор мои киты стали другими, они будто ожили, они будто бы стали частью меня, они стали мне помогать. Однажды, где-то в третьей сотне, я взял заготовку, взял резец и… вдруг понял, что не могу, вдруг понял, что не могу влить в этот чурбачок хотя бы капельку своей души, хотя бы чуточку себя, хотя бы толику переживаний, хотя бы пёрышко души. И я так и сидел с резаком в одной руке и с баклушей в другой, смотрел в окно, на тлеющий закат, смотрел, как пролетают листья, что падают с осеннего клёна, и думал, что так же лечу, неизвестно куда, неизвестно зачем, разве затем лишь только чтобы сгнить где-то, в земле, усыпанным стружкой и тонной разных пород деревянными китами. И вот, когда даже луна завершила свой путь, я подпрыгнул от неожиданности, за моей спиной раздался стук. Я оглянулся и увидел, как со стеллажа упал мой кит, тот самый, первый, корявый, некрасивый, шершавый, с неаккуратным хвостом и, теперь со сломанным плавником и трещинкой на спине. Наверное, я не так его хранил, наверно он пересох, наверно он хотел мне что-то сказать. И я понял, что. Утром я отправился в турфирму и купил себе путёвку в Турцию. Через три дня я лежал на берегу Чёрного моря и думал о тебе, думал о китах и думал о себе. И море было ласковым, как некогда твои руки, и солнце было жарким, как некогда твои губы, так же кожу мою обжигали. Тот кит теперь, обработанный лаком, с трещиной на спине, стоит на подоконнике, как напоминание, как отправная точка, как вдохновитель, компас и, как друг. Я исключил его из тысячи, теперь он нечто большее, примерно, как любимый пёс. Теперь он машет мне ночами своим обломанным плавником и подмигивает, я уверен, хоть этого и не видно ночами, когда я не знаю, что делать, когда я теряюсь. Ведь так нелегко оставаться всегда в колее, бесконечно ваять однообразие, пусть и с явными, или не очень, различиями. Тяжело видеть цель, если цель – всего лишь твоё видение решения чьей-то прихоти. Хорошо, что у меня есть тот самый первый кит.

Однажды, продав за приличные деньги семью оленей, которых заказали мне через интернет, я шёл по Лиговскому проспекту и, вдруг понял, что я же никогда не надевал костюм! То джинсы, то шорты, ну максимум – спортивный, но чтоб вот так – пиджак, со стрелкой брюки, белая рубашка и ботинки, лакированные непременно! И я свернул в торговый центр, я шлялся по всем магазинам пока вдруг не увидел то, что надо! И я увидел в зеркале другого человека! И я купил себе костюм, я в нём пошёл домой, я чувствовал, что где-то что-то может, упускаю, я знал, что мир гораздо шире, чем твои киты. Я завернул в кафе, сел у окошка, просто повезло, я заказал себе самый крепкий кофе, который был у них и я задумался о том, как изменился мир, как стали ярче люди, как выше светит солнце, как много вдруг вокруг красивых лиц, как стал вкуснее кофе, чем тогда, почти три тысячи ночей назад! И в мире ещё стало на семьсот четырнадцать китов из дерева, но больше.

Однажды, вдруг, я был охвачен паникой, я вдруг подумал, что не смогу, что не успею изготовить тысячу китов! И я вскочил, посреди ночи, оделся, выбежал во двор и стал смотреть на небо, в поисках тех звёзд, которые ответят мне на все вопросы, которые укажут мне мой путь иной, которые, быть может, мне подарят тишину, покой. Я небо звёздное испепелял, я крыши исцарапал взглядом, а после, как на небе занялась заря, я побежал за деревом, за заготовками, а заодно, купил себе станок, чтобы ускорить процесс формирования образа кита. И в следующую неделю, я сделал два десятка одинаковых, малюсеньких китов, самых простых, без всяких изворотов тела и слёз из глаз. Простые, ровные киты, почти без обработки наждачкой, почти без души. А после, я сидел среди стружки, в древесной пыли, с всклокоченными волосами, с занозами, и смеялся. Смеялся сам над собой, смеялся над тем, что боялся опоздать туда, куда опоздать невозможно.

И я считал своих китов, как дни, что мне остались, или отмеряны судьбой, я заносил в тетрадку все свои успехи, записывал и неудачи все, я зарисовывал эскизы, когда мне ночью вдруг не удалось заснуть, или тогда, когда, пил крепкий чай, лежал весь в стружках, на полу, разглядывая звёзды, пытаясь угадать, какую этой ночью выбрала бы ты. Наверное, угадывал, а может – нет. Скорей всего, конечно же, – нет. А еще, я завёл себе страничку в соцсети, я там под псевдонимом. Я там «Тысячный кит» и у меня всего один друг, он – Синий кит. Он рассказывает мне о китах, рассказывает о морях и океанах, пишет, что мир под водой гораздо спокойнее и тише. Я не знаю кто там, за ширмой Синего кита, у которого в друзьях один лишь тысячный кит, но он говорил, что будет проплывать в Норвежском море где-то через полгода. Это было пятьдесят китов назад, примерно. И он приглашал меня там повидаться. А я не знал, что делать, верить или нет, собраться, бросив всё, в Норвегию, или продолжить планомерно изготавливать китов, три дня, через четыре. На всякий случай, я сделал себе визу и паспорт заграничный обновил, и вот, когда мне Синий кит вдруг написал, что едва ускользнул сегодня от китобойного судна, во мне что-то треснуло, порвалось, во мне что-то ёкнуло и где-то внутри встрепенулась тревога, я вдруг осознал, что это ведь может быть первый и последний кит, которого я знаю лично, ну или, мог бы знать! Тем же вечером я купил себе билет до Осло, я стал собирать в дорогу вещи. Собственно, собирать мне было нечего, не стану же я брать с собой, на встречу с Синим китом свой костюм. Пришлось пойти в магазин за новой курткой, за парой брюк, за новыми ботинками, конечно же, носками, конечно же, ещё и свитер, конечно же ещё тельняшка и, новый телефон, ведь старый иногда уже отказывался принимать звонки. Да и, наверное, я сделаю десяток фото… Забросив это всё домой, я вышел на прогулку, я вышел посмотреть на мир, на эту осень и первые упавшие листы берёзы, на серый асфальт, на, пока что тёплые лужи, на то, на что можно было бы и не смотреть. И я ведь почти не смотрю, я занят другим, у меня другой смысл жизни, у меня другая цель. И я, озяб под вечер, зашёл в какой-то ресторан, я заказал себе какой-то азиатской пищи, которую мне предложили кушать палочками, а я их даже не умею правильно в руках держать, ну хорошо хоть, принесли ещё и вилку, могу согреться, подкрепиться, ещё я заказал большую чашку кофе. Откуда я всегда заказываю кофе? Ведь дома я пью чай или простую воду. И я глядел в окно, на мелкий дождь, на проплывающие мимо, по лужам, машины, на плывущих по тротуарам людей. И вдруг, я услышал такой мягкий и тёплый голос:

– Разрешите к вам присесть?

И я ответил, что конечно, почему бы нет, ведь я же всё равно один, а здесь два стула. И она села напротив, такая вся уютная, такая излучающая свет, с коричневыми волосами, с ногтями красными и губками, как у той куклы. Она пила какой-то коктейль и глаза её карие блестели, как звёзды вечерние. Она что-то без умолку болтала, но её так хотелось слушать, словно мамины сказки, долгими ночами, снежной зимы. Ей тридцать один, мужа нет, был, да сплыл, но она виновата сама, поддалась уговорам какого-то дальнего брата, когда хоронили прабабку, в деревне, за девятьсот километров отсюда, а потом, зачем-то всё ему рассказала. Сначала он не разговаривал почти что месяц, а после сам связался с рыжей, на работе. Так и пошло, она с одним, а он с другой, так и пришли к тому, чего быть не должно. И вот ведь – смерть разъединяет людей, но кто бы мог подумать, что вот так. Она сказала, что у меня интересные пальцы, а я сделал ей комплимент по поводу её волшебных глаз, казалось, что она мне не поверила, тогда я добавил, что мне очень нравятся её волосы и коснулся их рукой, она сделала едва уловимое движение головой и прислонилась виском к моей ладони. Глаза её закрылись, она глубоко вздохнула и сказала: «Спасибо». И это «спасибо» было просто волшебно! Такого «спасибо» я, наверное, раньше никогда не слышал. И мы гуляли до утра, делились тем, что сами отобрали у себя, а где-то, перед пасмурным рассветом, я рассказал ей про тысячу твоих китов. Она молчала долго, а после почему-то обняла меня и сказала, что я молодец, сказала, что моя работа стоит того, чтоб её делать. Она ушла домой, и я ушёл домой, мы все ушли домой, у каждого дом свой, а разница лишь в том, твой из чего построен. Наверно, мой построен из надежд и несусветной глупости. И я пришёл домой, копаясь у двери в кармане, вылавливая там ключи, достал какую-то картонку, прямоугольную, с тиснением красивым и, именем Елена, и фамилией Белова, и профессией дизайнер, и с номером её телефона. Банально, Боже мой, но ведь со мной же раньше не бывало! Стучалось громко сердце и прорезались где-то за спиною крылья! В тот день я пил, наверно, самый вкусный чай! Тогда я сделал этого кита – глядящего будто назад, глядящего будто из тёмной толщи воды, туда, где яркий светит свет. И я вдруг понял, что это – первая самка в той стае, что стоит на полках и прячется в чулане. Я сделал её из ореха, я потратил на неё пять полных дней, я шлифовал её до блеска. А потом я позвонил Елене. А потом ещё раз ей перезвонил. И третий раз, через час где-то. Она мне так и не ответила. Не знаю почему, быть может, я просто опоздал. А через день я улетел в Норвегию.

В самолёте я читал Мураками. А раньше, я не читал, ну то есть, вообще не читал, я считал это пустой тратой времени, я засыпал, по буквам бегая глазами, я даже не внимал, что я читаю. Я раньше думал, что кино смотреть полезнее и интереснее, особенно те фильмы, где летали в космос. И вот он – космос, почти рядом, всего-то чуть повыше, чем крылья, что несут меня по небу, навстречу Синему киту! И я смотрю в иллюминатор, и, кажется, что я почти что вижу звёзды, и кажется, что я потрогать их уже могу, и кажется, что жизнь – такой пустяк, когда над головой бриллианты звёзд. И я читал «Норвежский лес» когда устроился в гостинице, когда упало солнце где-то в фьордах. Почему я выбрал именно его, когда скитался по книжному магазину, выискивая книги о резьбе по дереву? Не знаю, наверно, так или иначе, я знал, что вдруг однажды полечу в Норвегию, к киту. Я начал верить в то, что звёзды могут сойтись, я начал верить в промысел и Великий замысел, мне кажется, что я даже начал верить в любовь. И кажется – а причём тут Норвегия?

Где-то, в прошлой жизни, мы обнимались в темноте кинотеатров, смотрели как целуются придуманные люди, с придуманными чувствами, конечно же. И мы возвращались домой и, между нами тоже что-то было, конечно же, иначе, для чего вся эта тысяча китов… но верили ли мы во что-то, верили ли мы в то, что между нами было? Верили ли мы в себя? И верили ли мы друг в друга?

Потом было утро, зябкое норвежское утро, тихое, словно из другого мира. Я взял билет до города Берген, сел в автобус и снова зачитался Мураками.

Двести четырнадцатый кит был из дуба, как мне утверждали, из самого сердца Норвегии. Тогда я не стал спрашивать где, по их мнению, находится то сердце. Сейчас же, я чётко вижу, что вот оно – сердце, это лесотундра, состоящая из берёзы, ольхи, дубов и сосен! Мне захотелось здесь остаться, выскочить из этого автобуса, сбежать во тьму лесов, стать деревом – берёзой или дубом. И может, рано или поздно, из моей древесины кто-то тоже вырежет кита! Быть может стоит перебраться сюда жить? Ещё тогда я получил твоё письмо по электронной почте. Ты в нём писала, что жизнь такая странная, ты в нём писала, что совсем не знаешь где я, что делаю и попросила что-нибудь тебе ответить, ведь так тоскливо смотреть на тучи, рвущие на части небеса и слушать не в наушниках на всю катушку песни. А я молчал, тебе я не ответил, я помню, что тогда как раз читал, как делать крепкие, надёжные курительные трубки. Теперь их покупают очень хорошо, за, между прочим, очень неплохие деньги.

Берген встретил меня дождём, будто мало мне было его в Петербурге. Я немного погулял по городу, под моросью, словно иглами колющей лицо, а к вечеру я пришёл в тот хостел, что забронировал ещё в Петербурге. Я грелся и читал, читал и грелся, потом появился мой сосед, забавный парень из Ирландии, мы с ним немного пообщались с помощью жестов и Google переводчика. Его звали Грэгори, он собирался объехать весь свет, зарабатывая на билет, в той стране, где будет жить. Грэгори был твёрдо уверен, что ему хватит его знаний, а знал он английский, как сварить суп с фрикадельками и как узнать время на часах. Он хотел угостить меня элем, но я не пил уже давно и, как-то даже не хотелось. И я не спал в ту ночь под резкий ирландский храп, чувствуя алкогольные пары, глядя, как дождь барабанит в стекло. А утром вдруг кончился дождь. Солнце, конечно, так и не появилось, но стало как-то веселее, что ли… Я ушёл, когда Грэгори ещё не проснулся, я оставил ему деревянный брелок в форме кораблика, что является эмблемой Петербурга, я вырезал его, пока ждал для китов сибирский кедр. Берген без дождя и Берген в дождь – это почти что одно и то же зрелище, разница только в сухости одежды. Я добрался до порта и пошёл к рыбацким корабликам, я обращался к капитанам с единственными двумя норвежскими словами «anskue hval», но все мотали головой, при этом кто-то улыбался, кто-то отмахивался рукой, а кто-то крутил у виска морщинистым указательным пальцем. И вот осталось только два кораблика, две капельки надежды, на первом мне не ответили вообще, а на втором я вдруг увидел голую женщину, совсем уже не молодую и, чувствуется, что совсем чужую, чужую даже для хозяина этой посудины, не то что для порта или даже города. Она спускалась по трапу, с бокалом в руке и что-то бормотала. Я не стал проситься на тот корабль, я развернулся и пошёл с причала прочь, что ж, в Норвегии есть ещё порты и причалы, вот хотя бы Буде или Вардё, хоть где-то, да я найду того, кто мне поможет встретиться с китом. Я шёл, понурив голову, пиная камушек, по улице, когда меня кто-то тронул за плечо, мне показалось тогда, что так за плечи трогают отцы. Мне показалось, хотя я этого не знал, как и не знал я своего отца. Мне говорила мама, что он был моряком и он погиб, спасая свой корабль. Быть может, я ей верил, ведь не было причин не верить. Ведь не было причин.