- -
- 100%
- +
Мы в очередной раз подбежали к бревну, чтобы прокатиться на нём до ближнего перекрёстка улицы и переулка. Я был самым маленьким в группе товарищей моего брата и не успел, как ни старался, бежать быстро по глубокой грязи, чтобы сесть на конец бревна. Все уже сидели. И я забежал вперёд, и сел за спиной возчика.
Две учительницы, молодые девушки, горожанки остановились на тротуаре и закричали возчику:
– Смотрите, смотрите, что у вас за спиной!
Возчик вскинул голову, обернулся и, взмахнув над головой кнутом, спрыгнул с бревна в грязь. Вся группа мальчиков, кроме меня, тотчас убежала в переулок. А я опустил вниз левую ногу, чтобы встать на дорогу, но я сидел высоко на бревне, и нога не коснулась поверхности льда. Я крутанулся на бревне, судорожно вцепился в него руками и ногами, и оказался под бревном. Конь продолжал тянуть подводу, и бревно наползло на меня и поволокло вперёд по грязи. Даже лёжа на спине, я следил за возчиком, который с поднятым над головой кнутом бросился ко мне. Я завозил ногами, чтобы вскочить, вырваться из-под бревна, но оно продолжало тащить меня.
– Остановите коня!– крикнули девушки.
Конь остановился, и я, увязая руками и ногами в глубокой грязи, быстро вылез из – под бревна и вскочил на ноги. Но левая нога тотчас подкосилась, и я вновь оказался в грязи.
Возчик уехал.
У магазина стояли сельчане – мужики и бабы и смотрели на меня. А я раз за разом вскакивал на ноги и падал в грязь. Заметил, что учительницы осторожно шли ко мне в чистых ботинках. А потом я ощутил, что девушки потянули меня вверх за плечи пиджака, потому что я весь был покрыт грязью. Они поставили меня на ноги. О чём-то поговорили друг с другом и поволокли меня на обочину дороги. И я видел, что их аккуратные городские ботинки утопали в толстом слое грязи.
Девушки знали, где я жил. Они втащили меня в комнату и положили на пол. И тотчас девушки грязными руками выхватили из карманов платочки и прижали их к своим носам. Я тогда не знал, что в комнате было чудовищное зловоние. Потому что Матвей каждый день срал в углы, бросал туда же ободранные туши крыс, которых он продолжал ловить.
– Вы его помойте и посмотрите, что у него с ногой, – сказали девушки.
– Не хай.
Я лежал на полу до тех пор, пока одежда не высохла. Я тогда очень боялся оставаться один. Одиночество пугало меня. И я на следующий день побежал за братом и подростками. В моей ноге была острая боль, и я прыгал на одной правой ноге. Брат вырубил для меня толстую палку. Я ковылял изо всех сил за мальчиками и опирался на палку.
Вскоре я ощутил в паху зуд. Я стянул вниз брюки и трусы и увидел с левой стороны от паха обширную рану и на ней белых червей. Я спросил у Матвея:
– Что это такое?
Он посмотрел, потом взял грязную половую тряпку, что валялась на полу у двери. Отошёл в угол, поссал на неё и приложил тряпку к моей ране.
– Подержи, пройдёт.
Но боль не проходила. Май был очень жарким, и я начал купаться в реке. И заметил, что боль стала затихать. Но другая беда обрушилась на меня: страх и неуверенность. Примерно, с трёх или четырёх лет я начал замечать, что как только весной минусовая температура сменялась плюсовой, я начинал ощущать слабость во всём теле. Мне трудно было встать на ноги утром. Я даже не мог сидеть. Руки было трудно поднять вверх. И так как мать запрещала кому-либо лежать днём на кровати, то я лежал весь день под кроватью. Дело в том, что половину нашего домика занимала русская печь, которая не давала тепло, а рядом с ней стояла печка – буржуйка. Между кроватью и буржуйкой проход к столу был шириной в полметра. Лежать было негде, только под кроватью.
Печка –буржуйка потому и называлась «буржуйкой», что давала тепло только в то время, когда в ней горели дрова. А едва они сгорали, как в комнате появлялся холод, потому что в углах домика были дыры. И мать затыкала их тряпками.
Мне было пять лет, когда мать привела меня к детскому врачу. Женщина, брезгливо морщась и чуть касаясь меня пальцами, осмотрела мой рот, послушала сердце и сказала, что меня у меня весеннее голодание. Сельская коновалка, конечно, не могла предположить, что ребёнок болел хроническим истощением нервной системы, бессонницей, неврастенией. А то, что я оцепенело рассматривал женщин, всегда и всюду – никого не удивляло. Только брат злился и порой кричал мне:
– Ты чо пялишься на баб, дурак?!
Кроме страха и неуверенности у меня – вскоре у меня появилась потливость. Я сильно вздрагивал, когда рядом со мной кто-то начинал говорить громко или кричал. А среди уличных мальчиков нужно было всегда показывать агрессивность.
Я помню, что в конце мая, когда все наши мальчики и девочки весело бегали по улице с бумажными лентами, я боялся выйти со двора.
Однажды я сидел перед калиткой на корточках и смотрел на землю, а мысленно видел мать. И не заметил, как ко мне подошла Галя Иванова, дочь тёти Зины, моя ровесница. Она протянула мне шоколадную конфету. Я такие конфеты никогда не видел. Я с удовольствием съел конфету, а Галя вдруг начала считать заплатки на моём пиджаке. Они были разного цвета. Мать, когда лепила очередную заплатку, то порой удивлённо говорила:
– Да ты чо, головой в дырки суёшься?
Галя поворачивала меня и пальцем тыкала в каждую заплатку, потом сказала:
– Тридцать четыре, а на воротнике – шесть.
– А это много?
Галя округлила глаза и ответила:
– Это очень много.
Я побежал на речку. Под берегом, снял пиджак и начал рассматривать его, пытаясь вспомнить, где я рвал свой пиджак. Но вспомнил только то, что уже в пять лет я стыдился весной выбегать на улицу в своём разноцветном пиджаке. А едва солнце начинало припекать, я его сбрасывал и бегал по улицам в трусах.
Я выкинул пиджак в речку. Туда же полетели рваные штаны. И когда я появился в одних трусах среди мальчиков, брат зло дёрнул меня за руку, привёл домой и ткнул пальцем в маленькое настенное зеркало.
– Посмотри, на кого ты похож!
Я увидел свои рёбра, череп, обтянутый кожей.
– Надень майку и не позорься!
В конце мая, когда земля стала сухой, на нашей улице, а чаще – в переулке, под берегом реки, во дворах дети, парни, девки и мужики начали играть в «чику», в «пристенок», в «котёл». Но самой популярной среди людей была игра в «чику». И тут проявился особый талант моего брата – потрясающая меткость броска свинчаткой. Он вставал перед чертой и сразу бросал вперёд свинцовый кругляш – на стопку монет. И всегда сбивал её. А по правилу игры после такого броска удачливый игрок имел право тотчас бить свинчаткой по монетам. Брат переворачивал все монеты. Стопка вновь составлялась. Брат вновь первым бросал свинчатку и сбивал стопку. По сути, он играл один, а все остальные мальчики и парни ставили раз за разом на кон свои деньги.
Поздним утром Колька приходил в домик с раздутыми от монет карманами брюк, выкладывал свою добычу на стол и перебирал их пальцами. Считать он не умел. Но судя по обилию белых монет, он каждый день зарабатывал от десяти до пятнадцати рублей. Я всегда просил брата
– Купи хлеб.
– Ладно, куплю, – отвечал он и уходил.
А вечером возвращался домой без денег и говорил, что всё проиграл. В 12 лет я узнал от его приятеля Зырянова, что мой брат никогда не проигрывал. А деньги тратил в столовой и в магазинах, где покупал конфеты и пряники. Он хорошо питался и о матери не вспоминал. А я говорил только о матери и мысленно видел только её.
Очень редко брат давал мне копейку для игры, но я часто бил свинчаткой мимо монеты и всегда проигрывал. Тогда впервые я обратил внимание на то, что моя правая рука была слабей левой руки. Потом мать объяснила мне, смеясь, что я родился левшой, а она заставила меня всё делать правой рукой.
– Ох, и смеялась я, когда ты ложку мимо рта проносил.
Каждый день, едва я просыпался, я бежал к магазину, вставал на противоположной стороне дороги и глядел на высокие двери. Дело в том, что мужики, которые выходили из магазина с хлебом, всегда бросали «довески» собакам. Женщины никогда не бросали. Собаки были сытые, не кушали куски хлеба на месте. Схватив «довесок», собака неторопливо бежала по улице. А я тотчас бросался за псиной и кидал в неё земляные комья или кричал, чтобы напугать собаку, чтобы она выронила из зубов хлеб. Два раза мне удавалось отнять «довесок» у собак. Я тут же на месте съедал их.
Но когда я мчался за псинами и метал в них заранее приготовленные камни или палки, то они, поджав хвост, бросались через дырки в огороды.
Брату было девять с половиной лет. Он был гордым мальчиком. Соседки говорили ему, что я стоял перед магазином и бегал за собаками. Он внезапно для меня появлялся сзади или сбоку, сильно толкал меня и за руку вёл домой, говоря:
– Проглот позорный. Только о жратве и думаешь, позорник. Над тобой все смеются.
В этот год я в первый раз в жизни сидел днём или ходил шагом, потому что не было сил. Но если ноги подгибались, и я падал на землю – товарищи брата никогда не ждали меня. Я торопливо дышал, глядя, как они уходили вперёд. А потом рывком вскакивал на ноги и догонял банду шпаны, чтобы вскоре сесть на землю, передохнуть и вновь бежать за мальчиками.
Брат сказал мальчикам, что «внизу» села, на берегу лежали мешки с мукой.
Его товарищи, как, впрочем, и большинство детей села – кушали один раз в сутки, вечером, когда приходили с работы родители. Поэтому вся группа, кроме брата была голодной.
Мешки были сложены штабелями, между которыми были широкие проходы. Мешки сверху укрывал брезент. Сбоку от мешков стояла будка сторожа. Но мы знали, что любой сторож днём и ночью спал. Мы забрались под брезент и начали быстро резать мешки кусками стекла, искать муку. Мы распороли мешков десять, с пшеницей, прежде чем нашли мешки с белой мукой и жёлтой. Белый и жёлтый хлеб никогда не появлялся в магазинах села.
Мы горизонтальными широкими полосами разрезали мешковину и начали торопливо хватать горстями жёлтую муку. Она была сладкой, но быстро забила наши глотки. Мальчики и я хрипели и набирали муку за пазухи, в фуражки и карманы. Потом мы выскочили из-под брезента и спрыгнули под берег реки, чтобы глотнуть воду, так как задыхались. Мы стояли по колено в воде и размачивали в фуражках жёлтую муку. Но она всё равно забивала нам глотки. Мы все были покрыты жёлтой мукой.
Брат стоял на берегу, указывал на нас пальцем и смеялся. Он не пытался кушать муку.
Мы, как свора собак, быстро перемещались по улицам, по переулкам и по берегу реки. В центре села был магазин самообслуживания. За барьером были полки, на которых кое – где лежали консервы «частик». И больше ничего…
Несколько мальчиков входили за барьер и шли к продавцу, в то же время они загораживали от взгляда продавца тех, кто быстро брал консервы и метал их мальчикам, которые стояли по другую сторону барьера. За один заход мы уносили по пять- шесть банок.
В центре села в двух магазинах стояли шкафчики, а в них были расставлены по полкам детские книжки. Сбоку была прорезь для монет. Мы бросали в щель – так, чтобы звенело – осколки стекла, железки, а потом деловито открывали дверцы и забирали с полок не нужные нам книжки, которые за углом выкидывали в грязь. Все нравился процесс воровства.
«Чермет» находился на берегу Оби в десяти шагах от забора пристани. Здесь стояли ржавые трактора, локомобили, комбайны без колёс и огромные цистерны.
Кто-то придумал опасную игру. Одна группа мальчиков забиралась в цистерну через люк, который запирался круглой крышкой.
Когда я в первый раз оказался в цистерне, и она покатилась, я с трудом сдержал крик от чувства ужаса. Другие мальчики пронзительно вопили. И все мы торопливо бежали вперёд, на стену и помогали себе руками. А вторая группа, которая катила цистерну, хохотала над нами. Потом, испуганные, растрёпанные и ошалевшие – мы вышли из цистерны и начали катать вторую группу. Мы слышали истеричные вопли и смеялись.
А катали цистерну в двух-трёх метрах от высокого берега реки.
В начале жаркого лета на «чермете» собралось двадцать пять – тридцать мальчиков и девочек. Мы быстро разделились на две группы и начали забрасывать друг друга металлическими поршневыми пальцами и любыми железками, которые попадались нам под руку.
Грохот был ужасный, потому что мы все прятались друг от друга за тракторами, комбайнами и бросали, и бросали друг в друга железо. Но к счастью никто не был убит.
Прибежали с улицы женщины и остановили дикую игру, и почему-то начали стыдить девочек. Девочки стояли с опущенными головами…
Глава седьмая
У тёти Нюры на стене висело одноствольное ружьё, заткнутое тряпкой. Тётя Нюра работала сторожем. А чтобы я и мой брат не трогали оружие, она весной часто грозила – в нашем присутствии в её доме – своим детям:
– Только попробуйте прикоснуться к нему – убью на хер!
И я очень боялся эту грозную женщину, которая, как и моя мать, была похожа на крутого мужика…как, впрочем, матери почти всех моих товарищей. В детстве я знал не менее ста девочек и мальчиков. И знал очень хорошо их матерей потому, что я внимательно смотрел, как они общались с моими товарищами. Не зависимо от образования – а многие из них были служащими – все они походили на мою мать своим поведением в отношении своих детей: РАВНОДУШИЕМ.
Я находился на улице, как внезапно громко хлопнула калитка в переулке. И я увидел, как со двора дома тёти Нюры стремительно выскочили её дети – Шура, Колька и Любка. С очень серьёзными, напряжёнными лицами они вихрем промчались мимо меня в сторону берега реки. А со двора, что-то крича непонятное, прыжками выбежала тётя Нюра с поднятым над головой топором. На ней была застиранная длинная ночная рубашка, которая мешала тёте Нюре делать большие скачки. И соседка поддерживала её вверх левой рукой, мчась за детьми. Они разом прыгнули с обрыва под берег. А тётя Нюра выскочила на него и, глядя в сторону низа реки, сильно погрозила топором, крича:
– Вернётесь! Зарублю на хуй!
В середине лета я играл в переулке, вдруг с грохотом распахнулась дверь «холодной» комнаты дома тёти Нюры, и во двор метнулись один за другим её дети и умчались в огород.
Тётя Нюра в ночной рубашке с ружьём в руках и патронташем в зубах выскочила во двор, бросила ружьё на середину ограды и сделала выстрел. Стремительно, как в кино делали советские солдаты, перезарядила ружьё и вновь пальнула по детям.
Тётя Нюра обожала шумные, многодневные пьянки. И сама плясала и кричала обрывки песен с душевным сильнейшим чувством. И даже плакала во время плясок, а порой – смеялась. Её дети – Шуре было десять лет, Кольке – шесть, а Любке – четыре – сидели на широкой кровати, прижившись спиной к стене, кушали чёрный хлеб и смотрели на пляски гостей.
В доме у тёти Нюры была одна кровать, где все спали вместе. Была хорошая печка, стол, шкафчик под потолком и три окна, из которых можно было смотреть в переулок, на улицу, на берег реки и на магазин. Зимой Шура не ходила в школу, как и Сашка Деев, потому что не было зимней одежды. Она весь день сидела у окна, поэтому она видела, что я внимательно смотрел на женщин и на взрослых девушек. Весной Шура сказала мне, что она «харилась» с Сашкой Деевым, что её брат Колька и сестра Любка тоже «харились». И, глядя в упор на меня, Шура попросила:
– Витя, «похарь» меня.
Её брат Колька, сопливый, гундосливый, слабый мальчик тоже весь год сидел перед окном или смотрел через решётку ворот в переулок, где я играл с Деевыми. У него из носа постоянно текли сопли, и он вытирал их движениями двух предплечий, поэтому его рукава одежды были белесыми от соплей.
У Матвея был туберкулёз. Он получал колхозную пенсию – 120 рублей. И все эти деньги тратил на себя и на Людку.
Мать рассказала мне, что однажды осенью, когда земля подмёрзла, но ещё не было снега, Матвей выгнал из «фермы» коров, чтобы гнать стадо на луга. Он сидел на коне. К Матвею подошли «крутые» молодые парни – Гришанин, Канаев и Герасимов и, говоря ему: «Ну, калмык, покажи нам, как калмыки ездить умеют» – в то же время они быстро расстегнули подпругу на седле. Быстро ударили палками коня по крупу. Конь вскинул вверх зад, и Матвей вместе с седлом перелетел через его голову и спиной, плашмя упал на мёрзлую землю. Изо рта его хлынула кровь. Мать начала ругаться, а парни, смеясь и говоря, что Матвей ездить не умел, пошли лопатить коровье дерьмо, потому что работали скотниками.
С тех пор Матвей начал кашлять кровью, надсадно до посинения лица.
Однажды зимой, после кашля он выплюнул на белый снег красный комочек. Я потрогал его пальцами. Он был твёрдый. Это был кусочек лёгкого. Мать закричала:
– Не трогай! Заразишься, дурак!
То, что произошло ниже, было результатом борьбы за власть между родителями и несовместимостью взглядов на воспитание детей азиата и славянки.
Мы уходили со двора на улицу. Брат шёл впереди, а я – за ним. Нам оставалось дойти до калитки шагов десять, как вдруг за спиной прозвучал голос Матвея:
– Колька, стой,
Я повернулся и увидел Матвея, который быстро шёл от распахнутой двери «холодной» комнаты, неся в правой руке лёгкую скамейку. Мой брат остановился и повернулся к Матвею правым боком. Кольке было около десяти лет. И он уже давно умел кривить губами, хотя наша мать так не кривила губы. Эта гримаса известная. Чем ниже интеллект человека, тем он более чувствителен к таким «знакам». А брат никогда не скрывал своего презрения к Матвею, но только до того, как мать попала в КПЗ. Брат тотчас стал вести себя с Матвеем очень осторожно. Свои деньги он показывал только мне.
Едва пароход увёз нашу мать, Матвей начал покрикивать на Кольку:
– Ну – ка, отойди отсюда….Иди туда… Не вставай здесь!
Мне шестилетнему ребёнку было понятно, что Матвей искал причину, чтобы избить Кольку. Колька чуть морщился лицом, понимая поведение Матвея, но всегда подчинялся его приказам. И всё реже и реже Колька приходил домой.
Я стоял на пути Матвея. Он оттолкнул меня левой рукой, шагнул к Кольке и сразу нанёс удар табуреткой по его голове – горизонтально, справа налево. Брат успел чуть дёрнуть головой, и удар пришёлся ему на висок, сорвал большой кусок кожи. Брат рухнул спиной на землю и затих. Он лежал с закрытыми глазами неподвижно. Я смотрел на него, и меня колотила сильная дрожь. Я дрожал всем телом. Вдруг я вновь обернулся и увидел Матвея. Он бежал от входной двери с металлическим бачком. Ублюдок выплеснул воду на Кольку, и тот сразу открыл глаза. Медленным движением он перевернулся на живот и долго вставал раком на ноги. Встал, повернул голову лицом к Матвею, скривил губы гримасой презрения. И медленным шагом направился к выходу со двора. Он шёл и качался из стороны в сторону, как качались пьяные мужики. Он больше никогда не приходил домой.
Едва Колька покинул двор, как Матвей приказал мне войти в домик. Закрыл входную дверь на крючок и схватил толстую палку, над которой он работал несколько дней. Он начал бить меня палкой, оскалив гнилые зубы и хакая. Я метнулся под стол, который стоял в «холодной» комнате. Матвей рассмеялся и откинул в сторону стол, толкнул меня в угол и вновь начал бить изо всех сил – по голове, по плечам, по рукам, которыми я закрывал голову. Я увидел, что мои пальцы повисли с противоположной стороны ладоней и заверещал от ужаса, не чувствуя боли. Но я продолжал вскидывать руки над головой, защищаясь от ударов палки.
Матвей, тяжело дыша, схватил меня за плечо, сел на табурет и рывками, сильно дёргая мои пальцы, вправил их на место.
– Иди, играй на улицу.
И через несколько минут я уже купался в реке, а потом задорно и весело бежал следом за группой мальчиков, искал брата. Он «работал» в «чику». А с правой стороны у него, на виске висел кусок кожи размером, примерно, четыре на пять сантиметров. В конце августа кусок кожи отпал от его головы.
В 1983 году я, находясь в квартире писателя Гартунга, сказал: «В деревне родители жестоко бьют своих детей, в каждом доме». Гартунг замахал руками и крикнул: «Перестань, Виталий! Я прожил в селе Калтай сорок пять лет и ни разу не видел и не слышал, чтобы кто-то бил детей!» Ему было шестьдесят пять лет. Он родился в семье врачей, в поезде. До двадцати лет жил в Саратове. Окончил университет и поехал в Сибирь за романтикой, работал только учителем.
Матвей начал бить меня каждый день палкой. А когда палка вылетала из его руки, он хватал лёгкий табурет. И табуреткой наносил изо всех сил удары по моей голове. И он не убил меня только потому, что я закрывался руками. Он выбивал мне пальцы из суставов, а потом вправлял их на место. Но чаще я просыпался от страшного удара по животу. Я всегда спал, как многие дети, на животе или на боку. Матвей переворачивал меня на спину, а потом бил палкой по животу. Я, ещё не проснувшись, мчался в сторону двери. Но ублюдок швырял меня в угол и бил непрерывно.
Уже на третий день побоев я увидел под берегом реки столовый нож. В то время столовые ножи имели деревянную рукоятку, которая держалась на тонком металлическом стержне. Этот нож был без деревянной рукоятки.
Я спросил у мальчиков – подростков, которые каждый день сидели на «чермете»:
– Как убить гада?
И мальчик лет четырнадцати, глядя на остров, который все сельчане, не зная, называли «берегом реки», указал пальцем себе на горло.
– Ударь гада ножом сюда, когда он будет спать. Это самое опасное место. Подохнет сразу.
Столовый нож с круглым концом был тупой, как обыкновенная железная полоска. Мальчики осмотрели его, и один из них протянул мне красный кирпич, чтобы я точил нож. У нас на подоконнике лежали два напильника, но я не знал, что это такое?
Я сел за землянкой в огороде и начал точить кончик ножа. Я хотел убить Матвея, забрать у него деньги – а денег у него было много – и купить пряники и конфеты. Но точить тупой нож о кирпич было трудно потому, что боль в пальцах была ужасной. Я терпел и сильно сжимал пальцами стержень ножа и подолгу тёр его конец о кирпич. И тренировал удар – вбивал нож в землю. Я стонал от чувства боли в пальцах потому, что ублюдок выбивал мне пальцы из суставов каждый день. Его это забавляло. Между прочим, эти побои заставили меня присмотреться к мальчикам. И я увидел на их лицах разбитые губы, сломанные носы, кровоподтёки, синяки, я спрашивал:
– Чо это у тебя?
– Папка поленом наебнул..
– Мамка доской ёбнула…
Но матери и отцы моих товарищей били своих детей с первых лет жизни. Они привыкли к побоям. А я не привык! И упорно каждый день точил свой нож. Но боль в руках не позволяла мне сильно давить ножом на кирпич. И кончик ножа медленно затачивался. Но Богу было угодно, чтобы я не стал убийцей этого ублюдка.
После очередного избиения палкой, я убежал в огород и ногами начал раскапывать землю, где прятал нож и кирпич. Потом я попытался схватить нож пальцами, но пальцы были растопыренными. Я ногой затолкал на ладонь нож, а второй рукой согнул пальцы на правой руке, чтобы они обхватили стержень ножа. Я придавил согнутые пальцы ногами. Сжал нож, вскинул его в замахе над головой и помчался во двор, чтобы убить ублюдка. Но на моём пути стоял забор, что отделял двор от огорода. А вбежать во двор я мог только сбоку. А сбоку двора висела калитка, которая раньше, когда у нас были куры, закрывала вход в огород. Она висела, привязанная к столбику проволокой. Когда я убегал в огород, я широко распахнул калитку. Сейчас она была закрыта и подпёрта палкой. А в центре двора стоял Гад и смотрел на улицу. Я понял, что не смогу быстро ворваться во двор, чтобы вонзить в ублюдка нож, внезапным для него ударом. Он просто убежал бы от меня. И я с размаху налетел на забор. Просунул руку через тальниковые прутья и закричал изо всей силы:
– Матвей, блядь, сука, я убью тебя, как только ты заснёшь!!!
Гад рывком обернулся. Его рот открылся, и вниз потянулась слюна, а его глаза стали круглыми, а его грязные в его дерьме штаны вмиг потемнели от удара мочи. Он затрясся всем телом, вскинул вверх дрожавшие руки, что-то тонко закричал и метнулся в мою сторону. Я выронил нож и убежал на берег реки. И там я понял, что ублюдок бросился не ко мне, а к входной двери домика. Я вернулся, чтобы подобрать нож, чтобы ночью убить гада. Но ножа на земле не было. А входная дверь была закрыта на крючок.
Я вместе с мальчиками нашей банды приходил днём и ночью к домику, чтобы напугать Матвея. Дверь всегда была закрытой. Мы стучали в окна, кидали кирпичинки в печную трубу. Потом я сказал брату, что когда я вырасту, я посажу гада на собачью цепь, чтобы он жил в собачьей конуре. И мы смеялись. Но Матвей увернулся от такой участи. Он подох страшной смертью через три года.
О том, как гад избивал меня палкой, поленом и табуреткой, как я бросился с ножом в руке, чтобы убить ублюдка, я рассказал гладколицей девушке в парке университета. Она в состоянии дикого ужаса бросилась бежать прочь от меня. Это действительно ужасно, когда шестилетний ребёнок с ножом в руке бросается на своего отца. Но на «тёмной стороне Луны» такое поведение никого не удивило бы.