«Ни почести, ни славы»

© Александр Матвиенко, 2021

ISBN 978-5-0055-0698-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ФРОЛ КУРАКИН. «Ни почести, ни славы»

Человек должен иметь одно имя, одну фамилию и одну жизнь.

У нас было всё наоборот

ЛЕТО НА МАКУШКЕ

Узкий, длинный балкон высоко над землей, почти у самого неба. Белый, как мрамор монолит смело задевает облака. Красивая женщина, с черными, как ночь волосами, с изгибом ухоженных бровей, над карими, отчаянными глазами. Она в мягком шезлонге, курит, на столике рядом стынет кофе, разбавляя своим ароматом её утро. Там внизу под облаками едва слышен шум большого города, тут же всходит солнце прямо к ней на ладони. Она под самым небом, и потому она царственно спокойна и властна. На балконе появляется второй, он тоже молод, красив и статный. Он тоже «царь» ибо держится вольно. Бросает на стол синею папку, от чего звонко вскрикнуло блюдце, толкнув на себе чашку горячего аромата. Он валится в рядом стоящий шезлонг, ноги бросает на парапет балкона. Достает сигареты, закуривает, бросает пачку на стол.

Женщина невозмутима, глаза в небе. Делает затяжку, выпускает дым мягко, берет кружку с кофе, смотрит на папку.

– Ну, и что это?

Говорит совсем безразлично, но с ноткой госпожи, хозяйки.

Молодой человек, так же без энтузиазма, но с явной восторженностью в голосе за что-то сделанное:

– Души, – секунду промедлил, повернулся к ней лицом, добавил, – дома номер девять.

Они встретились взглядом. Он увидел поднятые брови удивления и вопрос:

– Все?

– Все, – ответил он.

Она делает глоток остывшего напитка. Одобрение читается на лице.

– Так быстро. Удивительно, как же тебе удалось это?

Он, подражая ей, вытягивает лицо к небу, делает затяжку, потом произносит:

– Начальница «ЖЭКА», – сука. За каждый подъезд, содрала штуку.

– Какая деловитость, – стерва.

Женская реплика, просто на автомате.

Парень же явно вошел в кураж.

– Всё продаётся. Старая дева, посмотришь на неё одни лохмотья, ну куда ей деньги. Все же у неё прошло, а ведь нет туда же, в мир наживы. Ей глубоко наплевать, что будет с жильцами, Деньги, деньги.

– Господи, что это с тобой.

Женщина поставил чашку, глубоко затянулась, посмотрела на парня.

– Ты, зеленый крокодил, льющий слезы, посмотри на себя. Сам-то без куска свежего мяса и дня не проживёшь. Хватит лицемерить, скажи лучше, что ни будь, стоящее есть.

Услышав интонацию власти, парень сразу остыл. Повернулся к столу, открыл папку, достал из неё бумаги, протянул женщине.

Она взяла бумаги, хотела прочитать, но он опередил:

– Квартира шестьдесят шесть. Старушка подкрадывается к восьмидесяти. У неё один сын, приезжает очень редко. Работает на далёком севере, одними открытками и письмами кормит мать старушку. За квартиру правда всегда перевод шлёт. Он ведь, несмотря на то, что не живёт, приписан у неё.

Женщина смотрит бумаги, листает странички. Туша сигарету в хрустальной пепельнице, говорит себе:

– Две комнаты, кухня двенадцать квадратов. Окна куда выходят? – Последние слова в его сторону.

– Во двор. Тишина.

– Ты, что там побывал?

– Обижаете Виктория Александровна, у меня принцип. Бумага, бумагой, а глаза и уши лучше. Я под видом социальной службы, всем пенсионерам гостинца принёс. У нашей старушке немного задержался. Чайку попили, поболтали. Хорошая старушка, живая. Все о сыне, о сыне. Он ведь у неё ещё холостяк, а какой матери не хочется понянчить внучат, познакомиться с невесткой. Вот и горюет старушка мать, что сын её бирючью жизнь ведет.

Всё завет его, чтобы квартиру приватизировать, а то ведь не ровен час, государству останется.

– Значит квартира ещё государственная.

– Государственная Виктория Александровна.

Женщина посмотрела на парня, скривилась.

– Твоя фамильярность здесь не уместна.

– Да, это я так. Ты ведь мозговой центр. Я, так просто.

– А ты учись Лёшенька. Чтобы просто было, и по делу. Пафос тут не нужен, он ведь на энтузиазме держится, а на нем далеко не проедешь.

– Вот, чему я завидую тебе, так это твоему хладнокровию и железной логике. Ты даже в постели как солдат. Врет твоя внешность, ох и врет.

Виктория рассмеялась.

– Постель, ведь это ещё не любовь.

– Ну да, тебе лучше знать. У тебя все в деловых отношениях.

– Умоляю тебя Алексей, ты определись, что тебе надо. Секс или любовь?

– А, что вдвоем они не живут.

– Редкий случай, друг мой. Любовь ведь это чувство, сердечное влечение, привязанность. А секс, жалкое, половое хочу.

– Значит я несчастное, презренное животное, гожусь лишь для полового хочу, где нет любви.

Парень встает, удаляется с балкона. Женщина рассматривает бумаги. Через несколько минут, Алексей уже с бутылкой коньяка и двумя серебряными стопками перед столом. Садится, наливает себе и ей. Вытаскивает новую сигарету, закуривает. Делает глубокую затяжку, опрокидывает стопку, потом выдыхает остаток никотина. Смотрит внимательно на женщину. Она, почувствовав его взгляд, отрывается от бумаг. Смотрит в его глаза, берет стопку налитого и тоже залпом. Тянется к дымящей сигарете, берет её с его пальцев, делает затяжку. После чего, отдает обратно в растопыренные пальцы.

Парень ухмыльнулся, тут же, спросил:

– Какой будит сценарий?

Виктория обмякла в шезлонге. Подставив свое лицо утреннему солнцу, закрыла глаза. Пауза, совсем ненадолго.

– Сценарий прост. Ты, все так же балуешь старушек всего дома. Надеюсь, твоя аккредитация в социальной службе еще действует.

– Да, я там богатый, сумасшедший альтруист. Балую чужую старость. Помогаю бездомным. Люблю животных, и борюсь с одиночеством.

Он тоже развалился в шезлонге, дымит, пуская кольца.

Она, открыла глаза.

– Много куришь, – сказала, так просто, без всякой заботы.

Он, посмотрел в её сторону.

– Твоя забота всегда проявляется, когда тебе надо.

Она игнорирует, продолжает совсем другой разговор:

– Через недельку нашей бабуле станет плохо. Она, умрёт. Сын приедет на похороны, а там, уже мой выход.

Виктория резко поворачивается в сторону Алексея.

– Свет мой зеркальце, скажи, я красивая?

Алексей от неожиданности замер, потом взял себя в руки.

– Ты, настолько красивая, что я забываю, что ты стерва.

Она сгримасничала ухмылкой, и произнесла:

– Красота, это великая сила. Ей прощают всё. Запомни, Алексей, – всё.

Дом номер девять по улицы «Н», в квартире шестьдесят шесть, в скромно обставленной, большой, просторной кухне, сидел человек. Человек смотрел в окно, серело. Стыл на столе чай, он ломал бублики, и складывал их горкой. В дверь позвонили. Позвонили скромно один раз, потом так же ненавязчиво второй. Мужчина встал, пошел к двери. На лице отрешенность, он в себе. Там в середине борьба, ноет совесть.

В открытой двери красивая девушка с дорожной, большой сумкой в руках.

Смелый пронизывающий взгляд карим кокетством обдал мужчину. Виктория Александровна, во всей своей скромной красоте была похожа на ту, что вышла из пены морской.

Мужчина впервые за эти дни внутреннего противостояния, вздрогнул и удивился. На его лице вместе с неожиданностью, промелькнул лёгкий испуг. Испуг- конфуз, который приводит мужчину от появившейся так близко красоты.

– Ой, – скромно произнесла девушка, – а где Анна Николаевна?

Он, смотрит в её открытые, красивые глаза, лепечет:

– Умерла

– Как, умерла?

Она опустила сумку, в глазах промелькнул испуг, удивления и скорбь.

– Как, же так. – Встретилась с его взглядом. – Почему? Я квартиру у неё снимала. Вот к родителям ездила, а сейчас куда?

– Вот оно, что. – Слова о смерти привело его в чувства. – А, я-то думаю, что женское бельё в моей комнате делает? Всё передумал, а разгадка вот, на пороге.

Мужчина отошел в сторону, и уже из глубины коридора:

– Да, вы проходите, коль снимали, снимайте и дальше. Куда же вас теперь денешь.

Он, побрел на кухню.

Девушка закрыла за собой дверь, поставила сумку, сняла легкую кофту, повесила на вешалку.

– Вы, не волнуйтесь, я недельку поживу, а там новое жильё найду.

Открыла сумку, вытащила пакет и на кухню.

Он, вылил остывший чай в раковину, снова зажег конфорку, поставил чайник. Она на пороге, и сразу в действо.

– Мама тут варенье клубничное передала и пирожки, мы с Анной Николаевной всегда в это время чаи гоняли.

Он, смотрел на неё, как она хлопочет за столом, как по-хозяйски достает из буфета чашки, ставит их на блюдце, Ломаные его бублики, высыпает в пиалу, а на место их в широком блюде появляются румяные пироги. Густое варенье, массивным, клубничным джемом, вываливается из банки в прозрачные розетки. Всё быстро, ловко, все красиво, все по-домашнему. Вот и она, красивая, с горящими глазами, смотрит на него. Неловко улыбается.

– Давайте, что ли посидим, по-домашнему. Помянем. Вы глазами на вашу маму похожи, ей так не хватало вас. Почему всё, так быстро?

– Это точно, быстро.

Чайник не дал ему договорить, засвистел, требовательно и настойчиво.

Они только вдвоём лицом друг к другу, пьют чай. Она ломает пирожок, макает его в густой джем, подносит ко рту, откусывает маленькими кусочками, лишь потом запивает. Делает это просто совсем по-детски, смешно и забавно. Он, только чай, смотрит в её сторону. Она вся в разговоре, успевает пить, есть и говорить.

– Мне, Анну Николаевну в социальной службе посоветовали. Иди, мол, к ней на квартиру. Старушка одна, сын говорят, где-то на севере шастает, совсем забросил мать. А старушке ведь уже восьмой десяток, тяжело ей. Ты молодая, институт много времени не занимает, будешь присматривать, и тебе хорошо, и старушке не одиноко. Мне то, что лишь бы крыша была. Правда, в общежитии веселее, но где веселее, какая там учеба. Анна Николаевна, хорошая была, добрая, я её бабушка Аня, называла. Сядем всегда вечером чай пить, а она о вас. Всё досада её бедную тревожила, что внучат, так и не увидит. А вы, что же пирожки не едите?

Он, увлекшись её монотонностью разговора, её манерой, пытался проникнуть в её сокровенное, то, что скрыто за огоньком, лукавых, красивых глаз. Вопрос девушки не сразу дошел до него. Почувствовав свою неловкость, за скрытое наблюдение и повисшее молчания, произвольно потянулся за пирожком. Потом, уже вертя пирожок перед глазами, произнес:

– Домашние?

– Ну, а какие.

Виктория, уколола его взглядом, и опять продолжила свою трапезу.

– Давно не ел домашних, – укусив пирожок, добавил, – мать пекла, только по праздникам.

Мужчина, проглотив очередной кусок, с тоской в голосе заметил:

– Боже, как давно это было.

– Прошлое беречь надо, – она сказала с явным укором.

Он заметил это, хотел поймать её взгляд, но она лишь секунду стрельнула диким огоньком, сбив его мысли.

– Камень в мой огород, – сказал то, что было первым, там, в запутанных и уставших мыслях.

Она поставил чашку, перестала жевать, и уже смело с вызовом полным решимости, глаза в глаза, сказала:

– Я, сказала просто о прошлом.

– Иногда прошлое тянет назад. Свободные мысли должны жить без прошлого, – ответил он.

– Не дурно сказано, – она почувствовала его нерешимость и замешательство, продолжила, – но глупо, когда речь идет о близких людях.

Он, никак не мог проникнуть в её глаза, они были так красивы. Красота похожая на ночь, где звезды и манящая неизвестность.

Теряясь в мыслях, он мог только защищаться.

– Моя жизнь вечного странника, в ней отсутствует сентиментальность.

– Ну, если странник бездомный и гонимый, какие уж тут сантименты.

Виктория встала, – «на первый раз достаточно», подумала она.

– Вы, позволите мне не убирать. – Она провела взглядом по столу. – Дорога с двумя пересадками слишком утомительна, так хочется спать.

– Да, да конечно, что тут убирать, я уж тут сам.

Он остался сидеть, уткнувшись взглядом на вечерний стол.

Она, уже в своей комнате, закрыла за собой дверь. Глубоко выдохнула. Нашарила за спиной защелку, тихо задвинула её. Потом уже смелее подошла к окну, открыла его. Присев на маленький диванчик, подтянула к себе сумку. Немного порывшись в ней, достала пачку сигарет, распечатала, закурила. В жадной затяжке, сигарета чуть заметно дрожит. Затянувшись несколько раз, отвела руку в сторону. Рука, и правда еле видно дрожит, она скривилась. Полезла опять в сумку, теперь уже за телефоном. Первая мобильная связь, грубая и громоздкая занимала, чуть ли не всю её дамскую сумочку. Виктория встала, посмотрела на сигарету, обвела взглядом комнату, остановилась на цветочном горшке с геранью. Потушив в нем табачный огонек, вышвырнула окурок за окно. Подошла к двери, медленно открыла задвижку. Приоткрыв дверь, прислушалась. Темный коридор молчал, лишь из освещенной кухни, журчала вода с крана, и глухо звенела моющая посуда. Закрыв за собой дверь, подошла к окну. Присев на диван, набрала номер. Номер долго молчал. Она нервничала, наконец, там ответили.

Она, тут же, зашептала:

– Я, же тебе приказывала мобильный носить при себе. Мне наплевать, на шею повесь. Завтра начинаем. Не рано, смотри, чтобы поздно не было. Мужик слишком странный. Для северного «бича» мысли не в том направлении, впрочем, как и глаза, жуть, сверлят до самого сердца. Всё. Завтра.

Мобильный замолчал. Виктория, посмотрела в открытое окно. Ночь, на небе звезды подмигивали и гасли. Она встал, выглянула в окно. Двор действительно был на удивление тихим, даже какой-то глупо архаический. Старо было всё, от подъездных дверей, до мощёных, булыжных тротуаров.

Красавица и странник были вместе не долго. Ведь её толкало вперёд стяжательство, его любопытство рождённых чувств. Эти две разные грани большого куба жизни существуют в разных измерениях. Они не встречаются, они смотрят друг, на друга из-за угла прожигая напрасно своё время, и потому уже через несколько дней, глубокая ночь жестоко развязала этот сложный узел.

В той же квартире дома номер девять по улице «Н», двое крепких парней тянули по коридору бессознательное тело. В большом зале положили его на широкую тахту, укрыв сверху пледом. Потом один из них появившись на кухне молча, стал складывать в сумку настольное яство. Простое, праздничное, недопитую бутылку шампанского, бокалы, разломанный на мелкие кусочки шоколад, пирожное. Виктория Александровна, у открытого окна спокойно курит. Алексей второй из парней, подошел к ней, она протягивает ему паспорт.

– Фрол Арсениевич Куракин, какие имена, какие фамилии интересное все-таки прошлое у страны. Не раскидывалась империя именами, что ни имя, то господин, что ни фамилия, то князь.

Алексей, берет паспорт, просматривает.

Она, затягивается, выдыхает никотин в ночь открытого окна, продолжает;

– Нечета нынешнему поколению, у них все верх ногами. То цветочками назовут, то иностранщину навяжут. Вот и жизнь от этого сумбурная и не правильная.

– Мужичек наш прямо таки симпатяга. – Алексей всматривается в паспортное фото – Что он на том севере нашел. С таким фейсом, кадрить богатых и одиноких.

– Кадрить, это у тебя получается. Его миссия, жить и умереть спокойно без суеты.

Виктория опять затянулась, потом продолжила:

– Не забудь взять мой паспорт. Завтра в девять у Афанасьевны, поставишь регистрацию брака. В паспортный стол я уже звонила, тебя там ждут. Заглянешь к своей «жэковской» старухе, за бланками и сразу на приписку.

– Мужа сейчас забирать, – Алексей не удержался, съязвил.

Виктория ошпарила его взглядом власти.

– Пусть потемнеет, сам не марайся. Скажи ребятам Фридмана, только проконтролируй. Дело ведь не копеечное, кстати, сколько он будет в отключке?

– Не волнуйся, жидкость, испытанная до утра гарантированно.

– Ну, вот хвосты и подчистишь. А мой выход уже закончен.

Она небрежно затушила сигарету о подоконник, посмотрела, куда выкинуть окурок, подошла к столу, кинула его в пакет с мусором.

– Все обычно, все отлажено, но что-то, не так, как будто камень на плечах.

– Так, Викуся «много» и «часто», тяжеловато для совести. Вот и наваливается она судейским приставом.

Она пренебрежительно в его сторону, уже уходя:

– Ну, слава Богу, что она у меня ещё есть, я её усталость, как- нибудь, переживу. Тебе вот труднее будет, её у тебя совсем нет.

– Если нет, почему тогда трудно будет, – говорит ей уже в спину, догоняя в коридоре.

Она, открывает дверь, смотрит ему в глаза, тычет пальцем в потолок, и с иронией:

– Там, за меня будут бороться. Совесть ведь Божья награда. За тебя Лешенька, увы, никому ты не нужен, – потом уже серьёзно. – Дело сделаешь, позвонишь.

Ушла, хлопнув дверью. Ушла, оставила его перед дверью, только вот закрытой.

Глубокой ночью, небольшой фургон, въехал на раскинутый широкий мост. Остановился на середине, как можно ближе к металлическим ограждениям. Из Фургона вышли двое, подошли к парапету, посмотрели вниз. Внизу в лунном отливе, блестело железнодорожное полотно. Где-то вдалеке, стучали колёса ночного экспресса. Шум быстро приближался.

– Сейчас выскочит, они тут через каждых пятнадцать минут, летают, – сказал один.

– Хорошее место. Наутро ни тела, ни имени.

Как, только второй произнес эти слова, из ночного марева, выскочили глаза экспресса. Глазастая гусеница кричали во все горло, она мчалась, и громыхала так быстро, что двое, только и успели увидеть её спину.

Один, потянул второго к фургону, крича ему в ухо:

– Рядом переезд вот он и горланит. Давай быстрей, время хоть и не ездовое, но на патруль можно нарваться.

Они быстро открыли фургон, подхватили отключенное тело, мелкими шагами подошли к ограждениям и в одно движения перевалили тело за мост. Так же быстро, даже не взглянув вниз, вскочили в машину.

Фургон покидал мост, где-то вдалеке кричал ночной экспресс, приближаясь к переезду. Луна заливала серебром мост и рельсы они правильными холодными линиями на земле, только вот живой комок, черным пятном портит лунную зарисовку.

Лето. Августовское солнце во второй половине всё так же режет глаза и жжет темя. Небольшая кучка людей, прикрыв на голове свои сокровенные и активные точки рекламными козырьками разного цвета, оживилась. Желтые, красные, синие и зеленные бейсболки начали выстраиваться в маленькую очередь. Социальная служба, обед на колесах для бездомных, забытых и покинутых, подъехала к городскому скверу. Народ разнотипный и разношерстный. Последнее не в смысле, с шерстью разного цвета, а в содержании одежды. Заблудших бродяг эпохи социализма с её сов деповской, одноцветной «спецовкой», сменили «джинсовые» бичи с интеллигентной внешностью. Если и появлялся в их среде «бомж» с не человеческим выражением глаз, и разбитой физиономией, то это было редким явлением.

Толпа культурно выстроилась. Белый микроавтобус, быстро крутанул полукругом. Бойкий очкарик, выпрыгнув из машины, растянув свою улыбку культурной очереди, произнёс:

– Здравствуйте господа, товарищи, бояре и прочее, прочее.

Толпа одобрительно закивала, загудела словесным приветствием.

Парень открыл заднюю дверь, влез в салон и тем же весёлым голосом пропел:

– Подходи народ за горячим!

Разлив горячей похлебки в одноразовую посуду, не такое уж и сложное занятие. Сиди себе да разливай, да подавай, насвистывая любимую мелодию. Всё в этом мире одноразовое, песня, посуда и сама жизнь, для них бездомных. Руки тянулись за горячим, одни, вторые, трети. Пока передние суетились, задние молча и угрюмо, ждали.

Одноногий, с новыми костылями, стоял в середине. Грубо подстриженный, с седоватой щетиной, но опрятен, несмотря на свой пустой взгляд и поношенный вид. Он, как и все, бездомен, он, как и все, за горячей похлебкой.

Небольшой городской сад утопал в зелени. Центральные проездные улицы не полосовали его, и потому за живой изгородью, коротких насажанных пихт, он казался одним из спокойных и тихих мест большого города.

Появление черной девятки за редкими маленькими деревцами, никого не тронуло. Народ хотел, есть, да и плавный, бесшумный накат автомобиля, был мирным и совсем не заметным.

Девятка чуть слышно передвигала поршнями. Из ветрового, открытого окна, куда-то сквозь толпу в глубину сквера смотрел молодой парень. Его взгляд безразлично шел по толпе, его взгляд был за толпу, взгляд как-то странно изучал сквер. Машина скользнула вперед, взгляд из машины тоже, сквозь толпу, на сквер. Как только осторожное просвечивание по толпе тронуло одноногого, тот вздрогнул. Человек на костылях почувствовал этот осторожный чужой взгляд. Пальцы на руках расслабились, чуть согнутая одна нога выпрямилась, и тёплая волна, пробежав по позвоночнику, расправила его плечи, грудь. Он приподнял взгляд из-под козырька своей бейсболки, и посмотрел на человека в машине. Тот так же мирно катил в своей машине, пропуская взгляд сквозь толпу, сосредотачивая его, где-то там, в глубине сквера. Одноногий прочитал этого человека. Удивительно, он не помнил о себе ничего, а тут за одну минуту, он, как страницу давно прочитанной книги, пролистал человека. За рулем черной девятки был мастер, воин. Восточный стиль зверя, каким он обладал, был и не таким уж и слабым. Одноногий в своём сознании, сразу прокрутил его бой с ним. Жесткие, сокрушительные удары, с железными блоками, и прямыми уходами, были встречены водной все уступающей и изматывающей тактикой. Одноногий был великим мастером водной стихии. Но человека на костылях встревожило, ни это. Внезапно появившаяся память, уткнувшись в глаза человеку за рулем, прошла дальше, там за зрачками в серой массе из нейтронов, он почувствовал импульс, слабый, но такой настойчивый. Мозг одноногого принял сигнал, и тут же зарисовал картинку.

Картину сквера и в нём маленького идущего человека, который почему-то вдруг, как-то неловко спотыкается, падает на скамейку и замирает.

И всё, мозг опять отключился снова белое пятно, опять боль в затылке. Одноногий скривился от отчаяния.

Машина удалилась, уехали глаза, забрав надежду, что-то вспомнить.

Одноногий очнулся от встревоженных голосов. Несколько человек держали его за руки, кто-то поднял упавшие костыли и заботливо подсовывал их под мышки. Сосед сухой старичок с плешивой сединой на голове, поддерживая несчастного, отчаянно картавя речь, произнес:

– Эй, Трофим, подай Трухану горячего, а то бедняга опять к небу подался. Видать давно у него кишка, кишке шиш показывает.

Трофим, мужик с большими, как лопата руками, говорит себе под нос:

– Пустое.

Он в очереди первый. Хватает в охапку своими здоровенными ладонями две миски, ложки, хлеб. Толпа поворачивает свои головы в сторону одноногого, Трофим уже народу:

– Это не голод. Он часто таким бывает. Протянет голову к небу, и замрет так на одной ноге, как одинокая коломенская верста. Ни костылей ему не надо, ни другой, какой опоры. Странно так стоит, будто к небу привязанный.

Старик не унимается, начинает спорить:

– Э, Трофим не скажи. Пустой желудок всегда к Богу тянется, а как только наполнишь его сразу к земле, как магнитом, бац и сел. Так, что Трухан давно в небеса хочет, вот и разговаривает с Богом. На пустой живот с ним о многом поговорить можно.

Трофим подошел к одноногому, протянул миску с горячим, вложил ему в руки хлеб и ложку.

Повернувшись к старику с глазами упрека, сказал:

– Ты, Федя с полными мозгами, улыбаешься, шутишь, Иногда вместо крови, в вены вино заливаешь. Живешь, одним словом. Прошлое, настоящее, все с тобой. А у него память вырезана. Тут ни с Богом, ни с чертом встретится, не суждено.

Одноногий заковылял с обедом прочь от толпы. Ему с трудом удавалось удерживать горячую похлебку и костыли. Приловчившись удерживать локтевым суставом костыль, и свободной рукой тарелку, он добрался до небольшой скамейки.

Трофим и дед Фёдор, смотрели ему в след, но никто даже и не подумал, чтобы помочь инвалиду. В этой среде, заведено лишь глазами, сожалеть и помогать.

Одноногий поставил рядом костыли. Без всякого аппетита принялся за обед.

Три месяца Фрол не мог разбудить память. Только больница больно резала ему сознания, и больше ничего, пустота.

Как только он пытался, что-то вспомнить, сразу же вспыхивал белый свет больничной операционной и слова доктора, сквозь расплывчатые лица врачей:

– Хочешь, не хочешь, а жить будешь, не твое ещё время. Правда, без ноги, но это лучше, чем куском в инвалидном кресле.

Потом ещё центр реабилитации, где задавали кучу вопросов, на которые он так и не нашел ответов. Потом ночлежки в приютах, и дневные хождения по незнакомому, но кажущему родному городу.

Сейчас он был в городском парке, сидел на скамейке, положив на колено костыли. Сидел и ждал. Почему-то он был уверен, что тот парень из черного авто, накануне изучавший сквер, обязательно придет сюда. Придет, и он опять прочитает в его взгляде, обладающим гипнотической силой, забытые страницы своей памяти. Прочитает и вспомнит, кто он и откуда.