Перрон

Синопсис романа «Перрон»*

… Скорый поезд Московского скоростного метро сделал короткую техническую остановку на ж/д узле Никополь. 2040 год.

На Никопольском перроне роботы приветливо раздают свежую водичку пассажирам и объявляют сколько времени осталось до отправки скорого Москва-Таврида. Ещё целых двадцать минут. По перрону важно расхаживает седой старичок с дроном-тросточкой в сопровождении дочери, внучки и правнучки.

Вдруг один из роботов подкатывает к старичку и говорит.

– Гена. Я вас знаю. Вы брали билет здесь в 1970 году до Днепра.

– А тебя как зовут?

– Вектор. Я помогаю пассажирам с навигацией и дарю им отличное настроение.

– Я тебя Виктор буду звать. А пойдём милый вон до того угла, и я посмотрю стоит ли та будка, у которой я повстречал Таню.

– Какую Таню, спросила дочь. – Маму что ли?

– Нет. Это другая Таня.

– Папа что-то ты никогда не говорил про другую Таню. Рассказывай…

Но вдруг робот Вектор начал рассказывать скучающим пассажирам вместо старичка с тросточкой.

… Барышни в кисейных платьях в 1905 году встречали своих кавалеров на вокзале в Екатеринославле, который вы проехали пол часа назад. Наша скорость в пути составляет 240 километров в час. Вокзал Екатеринослава был построен в 1884 году в неорусском стиле. В зале ожидания – деревянные скамьи с резными спинками, бронзовые урны, расписание поездов на грифельных досках. Запах – смесь угольной пыли, лавандового одеколона и свежих булочек из буфета.

Олеся в платье с модной прической. На перроне – лужи расплавленного дёгтя от жары, крики носильщиков "посторонись".

Олеся излучала счастье и вдохновение перед встречей с возлюбленным Тарасом. Они не виделись целых шесть месяцев. Она припудрила лицо, подрумянили щеки. Выглядела на перроне она так как великосветская дама в этом модном платье и новомодных каблуках.

– Ах это вы? – задыхаясь от счастья она утонула в объятия Тараса.

Тарас подхватил обмякшее тело невесты и в невесомости донёс её на руках до лавочки. С горячим паровозным паром они хотели раствориться в эфире времени под стук колес тук-тук-тук-тук-тук… Мимо тихонько набирая ход мелькали деревянные вагоны, окрашенные в тёмно-зелёный цвет с жёлтой окантовкой. В окно видны скамьи с плетёными сиденьями. Поднимается дымок от печного отопления. Пахнет креозотом и углем. Машинист выглядывает в фуражке с кокардой, двубортном мундире и сапогах. Проводники в жилетах с медными пуговицами и карманными часами на цепочке поглядывают на влюбленную еврейскую пару. Тук-тук стучат каблуки Олеси. Тук-тук стучат колеса. Тук-тук стучит ритм вселенной.

Артём направляется к новому месту службы в Никополь, оказывается в вагоне I класса, где бархатные диваны и фарфоровые рукомойники контрастируют с деревянными скамьями III класса. Здесь, среди обнищавших купцов и дам в кружевах, он замечает Юлю – местную жительницу, возвращающуюся из Екатеринославля. Их знакомство начинается с неловкого разговора у окна, когда паровоз при маневре резко тормозит из-за забастовки железнодорожников где-то на полустанке. В приоткрытое окно летит дым и дешёвый табак. Но духи Юли с нотками розмарина кружат голову Артему.1916 год.

Перед расставанием Юля дарит Артёму номер запрещённой газеты. Он чувствует, что этот город, где пахнет углём и яблоками, и Юлей (Ах, этот розмарин) станет для него перекрёстком судьбы. А завтра – новое место работы, новые лица, и где-то в толпе уже мелькают красные банты…Вагоны III класса – деревянные, с раздельными купе (занавески вместо дверей). I класс – красное дерево, бархатные диваны, фарфоровые рукомойники. Проводницы в длинных юбках, белых блузах и чепцах. Машинисты – в кожаных куртках и очках-«консервах» от угольной пыли. За окном мелькают листовки «Военный заём», растоптанные сапогами солдат. В купе III класса агитаторы РСДРП шепчутся с рабочими, а проводницы в чепцах нервно поправляют занавески вместо дверей. Юля, несколько смущаясь и оправдываясь, рассказывает Артёму, как местная николаевская газета «Голос труда» призывает «долой царя», а в клубах Никополя уже собираются недовольные офицеры. Скрип вагонных колёс, крики разносчиков «Свежий номер „Никопольского вестника“», гудки паровозов. На вокзале их встречает суматоха: толпа ремесленников скандирует лозунги, жандармы оттесняют их к товарным вагонам. Юля, знающая каждый уголок города, берёт Артёма под руку и ведёт через боковой выход – мимо лавок, где торгуют скупщики краденого армейского обмундирования. Она шепчет, что даже в дворянском собрании теперь говорят о «переменах». По дороге к дому Юли Артём узнаёт, что её семья – когда-то богатые мельники – теперь едва сводит концы с концами. Она показывает ему старый парк, где когда-то давали балы, а теперь собираются подпольные кружки. «Здесь всё дышит бунтом, – смеётся она, – даже фонари горят тускло, будто в знак протеста».

…1939 год. Вокзал Никополь. Над главным входом – транспарант «Даёшь пятилетку в 4 года». Внутри – бюст Сталина, стенд с газетой «Правда» и листовками о стахановском движении. Звуки – громкоговоритель с маршем «Авиатор» и стук телеграфного аппарата Морзе.

Молодой курсант сержант из Днепропетровского лётного училища Андрей с букетом весенних цветов встречает на вокзале Никополя свою возлюбленную Оксану студентку старшего курса медицинского училища. Стройная парадная форма будущего лётчика и белобрысый капризный чуб из-под армейской фуражки выдают в нем озорного и строптивого курсанта. И похоже он сбежал в самоволку. И он озирался по сторонам в поисках патруля. То ли он искал свою Оксану, то ли искал патруль. Но глаза его бегали по лицам пассажиров как солнечные зайчики прыгают по волнам Днепра.

– А почему ты вся в крови? – спросил жених у своей воздыхательницы.

– Во всем поезде не нашлось ни одной акушерки. Проводница бегала по вагонам и орала – там роженица рожает. Нужна акушерка. Я и вызвалась к рожающей. Кровь на халате Оксаны – алая, как знамя на вокзальном флагштоке. В углу – плакат «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» с пионерами.

– И что?

– Все нормально. Она как все роженицы время родов себе в уме перепутала. То ли ненароком, то ли с умыслом. Мальчик. Доношенный. Кричал, как и все мальчишки – есть хочу.

– Давай сначала тебе кровь вытрем везде. Тебе новую одежду надо. Они не успели скрыться в комнате матери и ребёнка.

– Товарищ сержант ваши документы.

– А-а-а. Вот моя невеста роженица.

– Да я вижу, что она в крови. Рожала что ли?

– Нет она роды принимала.

– А документы есть?

– Что она роды принимала нет документов.

– А ваши документы военный билет, увольнительная?

… 1970 год, жара, июль. Неоновая вывеска «Никополь» на фасаде, в кассовом зале – автоматы с газировкой 3 коп. с сиропом. Запах – гуталин, хлорки и жареных пирожков. На стенах – плакаты «Ленин и теперь живее всех живых» и схемы маршрутов Приднепровской ж/д. Металлические вагоны сине жёлтой расцветки. Внутри – дерматиновые полки, алюминиевые подстаканники. Проводницы в оранжевых жилетах и шерстяных юбках. Характерный звук – лязг тормозных колодок и крики «Граждане. Не курите в тамбуре».

На перроне юноша Гена восьмиклассник разглядывает пассажиров. Мама его проводила с наказом в Днепре сделать пересадку на другой поезд. На вокзале и в тамбуре вагона – запах «Красной Москвы» и самогона из чемодана пассажира. В ушах ещё наказ мамы звучит как эхо.

– Некогда мне. Надо папу проведать в больнице, – бросила она на ходу, и Гена с любопытством и с чувством свободы по-хозяйски расхаживал по перрону вокзала Никополь. Навстречу ему шла девушка в мини-юбке «колоколе» и сапогах «чулках», и Гена слегка расправил плечи.

– Ой, хоть бы она вошла в мой вагон.

Она не только в вагон вошла, но и села рядом с Геной и начала показывать свои синяки.

– Вот здесь он мне засос сделал. Она подняла юбку и показала синяк. И здесь – она открыла лиф и показала синий засос от незнакомого любовника. Гена пожирал глазами целованную Таню и не знал куда деть руки, куда деть глаза, и куда смотреть. Кровь прилила к юным мозгам, и он в беспамятстве начал целовать ноги Тани выше колен, вцепившись ладонями в женскую плоть.

– Остановись. Не надо, – ворковала Таня. А сама гладила шевелюру Гены…

Конечно она дала свой адрес в Никополе. Мама строго наказала в Днепре пересесть на поезд во Львов. Таня ехала поступать в педагогический техникум в Днепре после десятого класса. Два часа до Днепра пролетели как одна секунда – они ворковали и обнимались – вагон был почти пустой три пассажира на весь вагон. Он заехал к Тане через три года. Перед тем как на службу в Армию идти… Это романтическая история – описанная десять тысяч раз в любовных романах. Ничего нового под луной нет. Гена пел Тане серенады под гитару, а Таня вздыхала… И вышла замуж. Через шесть месяцев службы она ему написала…

… 2025 год. Никополь. На электронном табло – опоздание поезда «ДНР-экспресс» на 14 часов. Звук сирены воздушной тревоги. Молодая вдова Нина встречает тело Яна на вокзале. Но она не плачет. Нина в чёрном плаще без знаков траура. Это у неё второй муж. Первого она потеряла пять лет назад – утоп в Днепре. По пьяни. Нырнул и не вынырнул. Нашли на второй день в заводи водолазы. А этот Ян не хотел воевать. Его поймали, арестовали и отправили на фронт. Через два месяца после того как отправили она получила похоронку. И стоит она здесь на перроне в Никополе и нет ни слезинки у неё на глазах. Только ненависть к власти и к военкомату ТЦК (территориальный центр комплектования) – что они сделали с её жизнью…

… 2040 год. Никополь летом и зимой сияет. Обшивка из полиамидов с нано углеродным покрытием. В салонах – кресла с биометрической подстройкой, окна дисплеи с видами Крыма. Робот «Вектор» в корпусе из белого композита, с голографическим интерфейсом на груди. Сенсорные столбы с QR кодами истории вокзала, дроны уборщики. Запахи озона и ароматизатор «морской бриз». Форма сотрудников – светоотражающие комбинезоны с датчиками здоровья, шлемы с ИИ ассистентом.

Робот Вектор рассказывает собравшимся пассажирам весёлые истории из прошлого и объявляет.

– Прошу пассажиров занять свои места. Поезд отправляется через три минуты.

– А телефон свой оставь, – просит седой старичок с тросточкой.

– Дай токен и бери номер телефона.

– Дочка дай ему токен.

Дочка приложила запястье к роботу. Щелчок.

–Спасибо, – сказал Вектор. Он мигнул и спел старомодную пеню. «Надену я новую шляпу, поеду я в город Анапу…».

– Я тебе позвоню, – крикнул из тронувшегося поезда в окошко старичок Вектору.

– Закрываем окна, сказала проводник. – И наглухо защёлкнула окно.

Тук-тук-тук-тук застучали колеса скоростного поезда Московского метро Москва -Таврида… Слышно тихий гул антигравитационных подушек под вагоном.

* Перрон – (Франц. Perron) «перрон» буквально означает «платформа, замощённая камнем».

Глава 1

Олеся из Городища едет по грунтовке на дилижансе встречать Тараса в Никополь на вокзал.

Олеся сирота и её воспитывает родной дядя Рабе. По одежде и манерам видно, что Рабе купец второй гильдии.

Олесе был год, когда случился антисемитский погром, возникший после стихийной драки Городенских и Никопольских казаков. Это местная извечная вражда первенства Никополя и Городища во всем: силы, богатства, удали, красоты женщин, ненависти к евреям. Кто-то из пьяных драчунов с казацким чубом крикнул «Бей жидов – спасай Россию» и начались бессмысленные погромы.

Убийства евреев преследовались каторгой. Жандармерия пресекала погромы на юге империи. Но медленно реагировала. Чтоб южный горячий народ выместил свой негатив на евреев, а не на царскую власть.

Потому что казаки из Запорожского казачества и Днепровского казачества народ вольный. В том погроме случайно погибла мама Олеси, а отец бесследно пропал после погрома.

Розыски и поиски не увенчались успехом и Рабе как родной брат отца Олеси получил из управы жандармерии справку "Пропал без вести" через три года.

Но Олеся не знает о том, что она сирота. Она уверенна, что Рабе Коп её папа. Ей был один год, когда случилось это несчастье. Рабе пришлось ей имя другое дать. Она родилась как Лея – לאה, и сестра ее родилась на год раньше ее. И по рождению сестра Йеудит – יהודית Иудифь. Но ее назвали Юля, чтоб не провоцировать удалых хлопцев с чубом на новые погромы и антисемитизм в Екатеринославской губернии. Юлю забрала после погрома в Екатеринослав тетя Руфь. И сестры не знали о существовании друг друга. Знал только Рабе и тетя Руфь, которая приходилась Рабе Коп двоюродной сестрой.

Едет Олеся в дилижансе из Городища в Никополь с тремя попутчиками и поневоле завязалась беседа попутчиков. Благо недалеко ехать – двадцать три версты. Мигом – за пять часов доедут. Вскочила она в четыре утра, чтоб успеть на первый почтовый дилижанс к шести у почтовой станции Городища.

Поездка из Городища в Никополь на дилижансе была типичным, но утомительным путешествием по болотистой октябрьской дороге. Богатые путешественники могли позволить себе карету с кожаными рессорами, обитым салоном и даже занавесками на окнах для защиты от грязи. Но Олеся ехала на почтовом дилижансе. И поездка эта ей вылетела в целый рубль. Она могла взять более простой вариант бричку или кибитку – телегу с крытым верхом. Но она же не простая крестьянка. А дочь купца второй гильдии Рабе. Она взяла с собой две дорожные сумки с секретным содержимым даже от папеньки. Она в уме вспоминала что где лежит: «Флердоранж», «Монпансье», Флакончик из тонкого стекла с резиновой грушей-распылителем, Крем «Метаморфоза», «Монблан». И кое-что. Она краснела при мысли об этом "кое-что".

Олеся ехала в дилижансе с занавесками пожухлыми и нестираными целую вечность. И её попутчиками были болтливая купчиха средних лет Ольга, военный офицер Борис младшего чина в летнем мундире полевого покроя и духовное лицо, то ли миссионер, то ли прозелит, потому что в дороге он говорил о падении нравов современной молодёжи.

Офицер младшего чина обсуждал с купчихой новости из газет «Екатеринославские губернские ведомости» и «Южный рабочий». Это новость о Манифесте* Правительства. Обе газеты достал из заплечной сумки офицер, но Ведомости дал читать купчихе Ольге Станиславовне, а сам читал запрещённую полу легальную газету рабочих.

– Вот, полюбуйтесь. Вот за что я служу? За этих вольнодумцев? За этих черносотенцев? Нет. Ну вы скажите. Олеся. Как я могу их защищать? Как? Они в Манифесте* вот что пишут.

Об усовершенствовании государственного порядка. О Всероссийской октябрьской политической стачке. Гражданские свободы. Неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов. Создание законодательной Государственной Думы, без одобрения которой ни один закон не мог вступать в силу.

Нет. Вы только полюбуйтесь на этот манифест. Я должен это безобразие защищать?

– Вы не их защищаете, а царя и имущество своё и моё, и её, – купчиха ладонью повела в сторону Олеси.

– А что её защищать? Её жених защитит. Вон какие пунцовые щеки зарделись от слова жених.

– Нет. Ваше благородие. Её защищать надо. Потому что если опять погром, то она точно станет круглой сиротой. А так только наполовину.

– Неправда Ольга Станиславовна. Я не сирота. Мой папа Рабе говорит…

– Да не папа он тебе, – осиротела ты, когда погром был в Городище при прошлом старосте.

– Вы все врёте, чтоб меня смутить…

– А может и впрямь вру, чтоб его окаянного образумить. Чтоб он свой мундир с честью носил и не читал эту черносотенную газету. И манифесты чтоб не читал.

– А не надо мне рот затыкать, – парировал офицер.

Слушал кучер эти разговоры, да и сам начал спорить со своими клиентами-путешественниками.

– Да все мы сироты здесь, брошенные. Ни царю – батюшке, ни правительству не нужные. Ни фуражу нет досыта коням, ни дороги хорошей нет. – Он погладил левой рукой седую бороду. И весь облик его в сером армяке, подпоясанный серым кушаком, в серой шляпе был похож точь-в-точь как пыльная дорога того же цвета. Той же блёклости, усталости и безнадёги.

По дороге им попадались косые верстовые столбы чёрно-белые, с указанием расстояния до Никополя. На некоторых выбиты гербы губернии.

Маршрут пролегал по грунтовой дороге, которая в сухую погоду превращалась в пыльную колею, а после дождя – в грязевую трясину. На стоянках их встречали станционные смотрители – чиновники низшего ранга, часто бывшие солдаты, следившие за сменой лошадей. Некоторые по привычке отдавали честь пассажиру в дилижансе. Они могли быть грубоваты, но, если пассажир давал на чай, услуги путникам оказывались быстрее.

Купчиха завела разговор об урожае. Тот год был не самым урожайным из-за отсутствия дождей, так что тема оказалась актуальная для всех попутчиков. Из степных хуторов по дороге в Никополь выходили крестьяне и продавали свежий хлеб и кумыс путешественникам. Потому что почтовая станция – с чайными лавками, где можно было купить квас или селёдку была только одна. Да и в той не всегда было место для отдыха и перекуса голодных путешественников.

Путники жаловались на тряску и октябрьскую грязь. Но по мере приближения к городским окраинам, дорога становилась лучше. Предместье и последние версты перед городом вызвали оживление у путешественников.

Дилижанс, подпрыгивая на ухабах, медленно въезжает в черту города Никополь. Болотистая октябрьская дорога от сырости размякла, и пассажиры то и дело защищались чем могли от комков грязи летящих из-под колес. Дорога, ещё недавно пролегавшая через бескрайние степи, теперь обрамлена по одну сторону низкими крестьянскими хатам. Стены из глины, перемешанной с соломой, крыши крыты дешёвым тростником, побуревшим от солнца. Местами виднеются плетни, за которыми копошатся куры, а у колодцев стоят бабы с вёдрами, лениво оглядывающие проезжающих из-под руки, приложенной ко лбу. В октябре нет солнца, но это привычка местных баб на весь мир смотреть через приложенную руку, чтоб уразуметь суть происходящего не только с ней самой, но и со всей страной.

– Небось, жених красавец писаный? – поддакивает купчиха.И вот среди этой убогой идиллии с бабами и руками у лба, начинают появляться дома побогаче – сложенные из плитняка и ракушечника, с толстыми стенами и крохотными оконцами. Это уже дворы зажиточных мещан или отставных солдат, обосновавшихся на городской окраине. А дальше – первые признаки города: двухэтажные домики с резными наличниками, выбеленными ставнями, кое-где даже железные крыши, сверкающие на солнце. Попутчики, уставшие от долгой дороги, оживляются: – Глядите-ка, барышня-то вся зарделась – смеётся офицер, подмигивая Олесе.

Олеся, и правда, вся пунцовая, прячет лицо в платок, но глаза её сияют. Она едет на вокзал, где её жених – молодой выпускник из Владимирской гимназии в Киеве – должен прибыть с поездом.

– Да уж, прогресс – вздыхает прозелит-миссионер. – Теперь и телеграф есть, и поезда ходят, а всё равно народ по старинке на лошадях тащится.– Нынче вокзал-то новый, с колоннами. И перрон каменный. Буфет отличный, – важно замечает офицер.

Путники почти изможденные от сырости и грязи в последние минуты перед въездом в пригород вздыхают с облегчением.

Дорога становится ровнее, грязь уже не так вылетает из-под колес– видно, что здесь грязь присыпают песком. По сторонам теперь лавки, постоялые дворы, чайные. Вот мелькнула вывеска «Пивная Шульца», вот еврейский шинок с надписью на идише, а там – мостовая, выложенная булыжником.

И наконец, вдали, за частоколом телег и возов, показывается здание вокзала – новое, с высокими окнами, дымящими трубами и суетой вокруг: извозчики, торговцы, жандармы в синих мундирах, проверяющие документы.

– Ну, барышня, прибыли, – кучер оборачивается, ухмыляясь. -Только смотрите, чтоб жених-то ваш не уехал, пока мы тут плелись.

Олеся, вся в трепете, поправляет шляпку и выходит, озираясь в поисках знакомого лица. Но глядя на вокзальные часы понимает, что до поезда ещё далеко. Олеся на вокзале Никополь ожидает жениха долгих два часа.

Величественное здание вокзала поражает её своей красотой и размерами. Это она упросила папеньку отпустить её. Он не отпускал. Грозился запереть и не хотел слушать капризы своей Олеси. Но она знала, как на него подействовать. Подошла тихонько сзади – обняла за шею и прижалась щекой к его бороде и прошептала

«Папенька. Я так тебя люблю. Что мочи нет. Отпусти меня на вокзал».

Он не мог ей отказать, хотя вошёл в большой расход. Сорок рубликов: дорожные, чаевые, дилижанс, багаж. Она видите ли, смену себе взяла. Дорожная одежда и парадная одежда. Ах, эти девичьи проказы и смотрины невесты меня разорят.

Олеся, выйдя из кареты, замерла на мгновение, поражённая видом вокзала.

Не зря она упросила папеньку отпустить ее в город на новый вокзал. И обещала папеньке все в подробностях рассказать какой он этот вокзал. Поэтому она всё запоминала до мельчайших подробностей. Чтоб всем подружкам рассказать в Городище и папеньке.

Крыша здания вокзала покрыта железом. Большие окна и элементы кирпичного декора обрамляют дверные и оконные проемы. Внутри вокзала деревянная отделка, кованые элементы, кассовые залы. В пассажирском зале керамическая напольная плитка, деревянные скамьи, каменные и металлические детали.

Над центральным входом красовался герб губернии, а под крышей – электрические фонари на ажурных чугунных столбиках. Она замерла в восторге. Не ожидала увидеть такое. Первый раз за свои восемнадцать лет она выехала в город без сопровождения няни и папеньки.

– Небось, из Питера моды переняла.Извозчики у подъезда, перебрасываясь шутками, провожали её взглядом: – Барышня, видать, ждёт жениха. Глядите-ка, прическу словно павлин распустила.

Олеся, смущённая, поправила причёску и направилась внутрь где роскошь и суета вскружили ей голову.

Войдя в зал I класса, она очутилась в помещении с дубовыми панелями, окнами и мягкими диванами. На одной стене зеркало, на других картины с видами Крыма и Петербурга. В углу тихо наигрывал струнный квартет, собранный из местных музыкантов для развлечения пассажиров.

Здесь было немноголюдно. Чиновники в мундирах с орденами обсуждали новый Манифест* правительства. Купеческая семья с детьми пила чай из фарфоровых сервизов. Молодой офицер что-то писал в блокноте, украдкой поглядывая на Олесю.

Она быстро освежилась в дамской комнате, чувствуя, как дорожная грязь слой за слоем исчезают с её взволнованного лица, и она с облегчением побрызгалась розовой водой.

Она начала примечать детали вокзальной жизни. У Олеси был целый час до прибытия поезда, и она решила осмотреться. Буфет I класса предлагал кофе по-венски и пирожные «Наполеон». Цены кусались 30 копеек за чашку кофе, но она позволила себе лимонный сироп со льдом. Не зря папенька дал ей рубликов в дорогу. Вокзал прожорливо съедал папенькины рублики.

Телеграф в соседнем зале трещал беспрестанно – кто-то отправлял срочные депеши в Кривой Рог и Одессу о еврейских погромах. Олеся забеспокоилась. Как там её жених Товий в свете этого Манифеста*.

Через окно она увидела, как на перрон въезжает товарный состав с углём из Донбасса. Рабочие в потрёпанных рубахах кричали что-то на непонятном языке – то ли украинском, то ли греческом. Но видно было, что в глазах у них ненависть к капиталу и к иудейскому вероисповеданию. В Никополе жило много греков-переселенцев из Крыма. И много евреев. В Городище Олеся и Рабе одни на всю глушь с единственной аптекой на две тысячи дворов.

Её жених Тарас – Товий טוֹהַר (Тоhар), ехал из Киева, где закончил учёбу на четырех месячных бухгалтерских курсах и ехал в Никополь на новую службу в речное пароходство. В Киеве он так же посещал синагогу и не пропускал ни одной утренней молитвы. И возглавил неформальное общество "взаимопомощи студентов-юристов". Тайно посещал «Союз студентов Торы». И ему по ночам снились кошмары, что его отчислили за слишком усердные молитвы.

Когда до прибытия поезда оставалось десять минут, Олеся вышла почти на самой край перрона. Под навесом уже толпились встречающие. Носильщики в синих куртках с бляхами грузили багаж на тележки, а жандармы проверяли документы у подозрительных личностей.

Вдали показался дымок – это шёл почтово-пассажирский поезд из Кривого Рога с вагонами I–III класса. Сердце Олеси забилось чаще. Где-то там, за стёклами одного из этих вагонов, сидел её жених Товий.

Она начала внимательно рассматривать перрон. И рассматривать свои стройные ножки в осенних туфлях, которые она отмыла от октябрьской грязи в дамской комнате. Слегка приподняла подол платья и полюбовалась своими щиколотками в чулках коньячного цвета. «Вот Тарас оценит».