Всемирно известный писатель – друзья звали его просто Эйчджи по двум инициалам – обедал вместе со своей музой в гостинице королевы Анны. Музу звали Мура, как кошку. Она гуляла сама по себе и ни при каких обстоятельствах не теряла самообладания. За свои сорок с хвостиком лет Мура пережила Великую войну, революцию, Октябрьский переворот, красный террор и диктатуру пролетариата. Лишь недавно ей удалось вырваться из большевистского ада в небесный Лондон под крылышко своего знаменитого возлюбленного.
– Ты сюда уже шёл, Эйчджи? – спросила Мура на своём жутком английском, оглядывая роскошно обставленный, хотя и несколько старомодный зал в стиле модерн.
На расписных стенах цвели и плодоносили райские сады, сквозь мозаику витражей лился свет всех цветов радуги, высокий потолок с узорчатой лепниной изгибался над головой заоблачными арочными сводами. Привет из 90-х, когда Британская империя была великой, вера в прогресс безграничной, а интерьеры лондонских особняков оформлялись с изяществом и вкусом.
– Да, лет тридцать назад мне довелось здесь побывать. В самом начале этого века, – ответил писатель.
Тогда у него была другая муза – её звали Янтарь – блестящая выпускница Кембриджа, молодая и красивая. Янтарь окружали толпы воздыхателей, но она выбрала Эйчджи – старого друга своих родителей. Это был скандал.
Поначалу Эйчджи старался не афишировать их отношений, но прогрессивная Янтарь не считала нужным скрывать такой восхитительный роман. Ужин в гостинице королевы Анны стал их первым совместным выходом в свет – Эйчджи сам выбрал это помпезное новомодное заведение в надежде, что не встретит здесь никого из знакомых. Надежда его не вполне оправдалась, как будет видно из дальнейшего рассказа.
Хорошенькие феминистки всегда тянулись к Эйчджи, как будто он был им мёдом намазан. А может быть он сам предпочитал иметь дело с женщинами, которые не обременяли его заботами о них самих или об их общих детях. Они любили его самого и его романы, а не семейный уют. Никто из них не жаждал играть роль домохозяйки – у них в жизни были другие интересы.
– Не один ты тут находился, правда? – Мура угадала по его лицу, что он вспоминает свою прошлую спутницу. – С женщиной?
Эйчджи неопределённо повёл головой – нужно было быть Мурой, чтобы понять, что жест его означает кивок, а не отрицание. Он не хотел говорить с Мурой о Янтарь. Они были слишком похожи, и он опасался, что Мура увидит в его привязанности к ней попытку воскресить сомнительным самообманом давно утраченную любовь.
Он написал о Янтарь несколько романов, рассуждая, что было бы, если бы они остались вместе. Как будто это от него хоть как-то зависело! Янтарь сама всё решила за них обоих. Она вышла замуж за молодого адвоката – своего однокурсника и самого преданного поклонника – и не стала утруждать гениального Эйчджи капризами беременной женщины и воспитанием ребёнка. Её старшая дочь лишь после совершеннолетия узнала имя своего биологического отца.
Задумавшийся Эйчджи почувствовал на себе пронизывающий взгляд чёрных глаз Муры и понял, что надо срочно включаться в разговор. Как истинная кошка, Мура могла надолго обидеться, если её желания игнорировали.
– В начале века я надеялся, что смогу рассказать своим читателям ещё много интересного о грядущем столетии. Смогу открыть им будущее, предостеречь от опасностей, вдохновить на великие свершения, – плавно сменил тему Эйчджи. – Теперь я вижу, что променял свой дар на информационную похлёбку. Вместо того, чтобы творить новые миры, я продавал старые лозунги.
– Старые? Это твои-то прогрессивные идеи? – удивилась Мура. – Ты инженер человеческих душ, Эйчджи! Ты учишь читателей конструировать правильное будущее. Если не ты, то кто их научит хорошему?
– Я писатель, а не учитель, Мура!
– В тебе слишком много здравого смысла, – безошибочно констатировала она после недолгих размышлений, – трудно тебе понять наш безумный век.
– А ты сама хорошо чувствуешь нынешнее время? – саркастично поинтересовался он.
Мура улыбнулась. Она прекрасно понимала стремительно набиравший обороты XX век – эту колесницу Джаггернаута, сметавшую на своём пути всех, кто недостаточно ловко угадывал зигзаги её генеральной линии. Сама Мура угадывала точно, без осечек, но она никогда не смогла бы научить своему искусству наивного мечтателя Эйчджи. Он не поймёт и не поверит. Эйчджи фантастически точно описывал признаки конца света в своих романах, но в упор не видел тех же самых признаков в окружавшей его действительности.
Ничего, в благополучной Англии писатель может дожить до глубокой старости и без этих эзотерических знаний. Тем более что она, Мура, будет о нём заботиться.
Эйчджи внимательно смотрел на улыбку Муры. Почему он решил, что она похожа на Янтарь? Ничего общего между ними нет. Янтарь была непредсказуемой и резкой в своих поступках, но он её хорошо понимал. Мура – непостижимая загадка. Он часто сравнивал Янтарь с Медузой Горгоной, а Мура больше напоминала зеркальный щит Персея – она отражала в глаза смотрящему его собственные фантазии.
– Хочешь, я расскажу тебе одну странную историю, которая произошла в этой самой гостинице? – спросил Эйчджи, так и не дождавшись, пока Мура соизволит раскрыть ему тайны XX века. – Кое-что я видел своими глазами, остальное узнал у непосредственных участников. Не всех удалось опросить, пришлось додумывать детали самому, но я уверен, что всё угадал верно. Только история довольно макаберная. Не боишься? Тогда за мной!
Мура никогда и ничего не боялась.
Четверг, 19 августа 190. года
Солнце уже скрылось за башней большого Тома, когда профессор и миссис Гэндрил подошли к Новому колледжу. Старые камни колледжа потрескались, и фундамент рассекала длинная щель, тонувшая в густом плюще.
Пока они добирались от станции, то ныряя под тёмные своды галерей, то снова выбираясь на яркую зелень лужаек, Эвелин вспоминала свои студенческие годы в Оксфорде. Она попала в один из первых наборов женского колледжа, названного в честь математика Мэри Сомервилль. На торжественном открытии нового учебного заведения ленточку разрезал старший сын миссис Сомервилль – забавный старичок, тоже учёный, как и его мама. Эвелин улыбнулась.
– Вспомнила что-то смешное, моя дорогая? – сразу заинтересовался её муж.
– Да, дорогой, я недавно совершенно случайно узнала имя доктора Грейга. Помнишь, он был свадебным генералом на открытии Сомервилль-колледжа? Такой улыбчивый пожилой джентльмен в очках.
– Конечно, помню, я потом ещё пару раз встречал его на разных торжественных мероприятиях. И как же его зовут?
– Woronzow.
– Какое чуднóе имя! – удивился профессор. – И что оно означает? Какой-то математический термин?
Профессор Гэндрил был несилён в математике.
– Нет, что ты! – возразила ему жена. – Это точно не математика! Но Мэри Сомервилль занималась и другими науками. Я думаю, в будущем детей будут называть в честь новых элементов периодической системы и разных других передовых открытий.
– Да, например, Гелий – прекрасное имя для мальчика, – согласился профессор.
Из таблицы Менделеева он помнил только первую строку.
– А ещё лучше – Радий! Помнишь, Мари недавно писала нам о новом элементе, который они с мужем сумели выделить из урановой руды? Они решили назвать его радием.
Профессор засмеялся, но смех быстро замер у него на губах. В Новом колледже его ждал неприятный разговор с другом, а теперь по совместительству и непосредственным начальником. Эвелин поняла его настроение.
– Я подожду тебя в библиотеке, Рикки, – сказала она. – Удачи! Только, пожалуйста, не говори с Чарли о войне. Ты знаешь, это сейчас такой камень преткновения, даже близкие родственники из-за этого перестают разговаривать друг с другом.
– Я постараюсь, Иви, – ответил он. – Я изо всех сил буду держать себя в руках.
Офис профессора Чарльза Сауэрмана как будто находился вне времени. Его убранство не ассоциировалось ни с какой конкретной эпохой или модой. Добротная удобная мебель – массивный письменный стол с зелёным сукном, секретер, напольные часы, обитые чёрной кожей стулья и диван, большая настольная лампа – такие вещи одинаково высоко ценились как в начале XIX века, так и в его конце.
Только два телефона новейшей модели резко выпадали из вечности, свидетельствуя о том, что начинается XX век. В будущем наверняка придумают портативные телефонные аппараты, подумал Гэндрил, так что больше не будет необходимости загромождать стол этими сиюминутными агрегатами. На стене над столом висела большая карта Лондона, остальное пространство занимали бесконечные книжные шкафы.
Гэндрил с любопытством осматривал полки в поисках новых трофеев своего друга. Сауэрман пристально следил за всеми археологическими находками и коллекционировал репродукции разного рода палимпсестов – не только манускриптов, но и картин. В их прошлую встречу он гордо демонстрировал Гэндрилу копию «Гостеприимства Авраама» кисти известного русского художника, фамилию которого профессор сейчас никак не мог точно вспомнить – то ли Vrubel, то ли Rublev – он плохо разбирался в русской живописи. Картину лишь недавно очистили от трудов горе-реставраторов, подновлявших её каждые четверть века в соответствии с изменившимся каноном. Послушать Сауэрмана – так в этой картине было отражено всё восточно-христианское богословие, надо только правильно расшифровать нарисованное.
– Посмотри, Рикки, что недавно удалось откопать в библиотеках Константинополя! – новая находка Сауэрмана оказалась рукописью на древнегреческом. – Даже турецкие варвары не смогли до конца уничтожить наследие великой античной цивилизации. Это знаменитое сочинение Архимеда, которое считалось навеки утерянным.
Гэндрил с интересом рассматривал копию манускрипта. Очевидно, оригинал представлял собой несколько листов пергамента, на которых один текст был написан поверх другого. Более поздний слой явно представлял собой какой-то богослужебный текст, а более ранний действительно содержал математические теоремы.
– Впечатляет! – признался он. – Жалко, что я плохо разбираюсь в математике и не могу оценить научную ценность этого трактата.
– Можешь мне поверить, его ценность огромна, – самодовольно сказал Сауэрман, которому математика в студенческие годы давалась так легко, что он одно время даже собирался заняться ею профессионально. – Теперь можно с уверенностью сказать, что Архимед предвосхитил многие идеи исчисления бесконечно малых, и если бы не христианские и арабские фанатики, уничтожившие наследие Римской империи, то мы бы достигли нынешнего уровня развития науки и техники на тысячу лет раньше. Это всё сказки, что христианство и ислам способствовали новым научным открытиям, немыслимым в античные времена. На самом деле религия только тормозила прогресс.
Может оно и к лучшему, что тормозила, подумал про себя Гэндрил. Ему страшно не нравились прогрессивные виды оружия, которые прямо сейчас успешно проходили боевое тестирование на полях Второй англо-бурской войны. Один только пулемёт сэра Максима чего стоил!
– Я к тебе по делу, Чарли, как к заведующему кафедрой, – начал он, стараясь не заводиться. – Я хочу опубликовать свою статью в юбилейном сборнике, посвящённом профессору Зонненкинду.
– Так в чём проблема? С каких это пор на публикацию статьи требуется разрешение завкафедрой?
Сауэрман погладил свою красивую белую бороду и вопросительно посмотрел на Гэндрила. Тот в очередной раз подивился тому, как молодо выглядит его ровесник – ему нельзя было дать больше сорока несмотря на совершенно белые волосы. Чарли рано поседел, зато за последние двадцать лет он как будто совершенно не изменился. Прямо Дориан Грей, да и только. Студентки заглядывались на него на лекциях и чуть ли не любовные письма ему писали, но Сауэрман был неприступен. Он ревностно пёкся о своей репутации и не допускал никаких вольностей.
– Это совместная статья с одним из коллег Зонненкинда, – наконец ответил Гэндрил. – Он тоже работает в Гёттингене.
– То есть у твоего соавтора немецкая аффилиация? Рикки, ты же прекрасно знаешь, что мы всей кафедрой приняли коллегиальное решение не публиковать совместных статей с немецкими соавторами. Ты ведь сам присутствовал на том заседании, на котором мы голосовали по этому вопросу.
Конечно, Гэндрил присутствовал на том заседании – он был единственным, кто голосовал против. Его ученик тоже хотел проголосовать против, но Гэндрил ему не позволил – молодому человеку потом крайне сложно было бы получить постоянную позицию в Оксфорде, а у юноши двое маленьких детей и жена-домохозяйка. На нём бы поставили несмываемое клеймо за отсутствие духа коллегиальности.
Самому Гэндрилу в его 60 лет уже совершенно не важно было, что о нём подумают коллеги. Но ему везёт – его умная и образованная жена при необходимости легко заработает себе на жизнь, а их племянница, которую они воспитывали после смерти её родителей, уже выросла и почти закончила своё обучение. Не все сотрудники кафедры находятся в таком же выигрышном положении, как он, не у всех есть возможность действовать по собственному разумению, а не по велению «духа коллегиальности».
– Чарли, профессор Зонненкинд – мой учитель. Как я могу отозвать из сборника статью, которую я ему посвятил? Как я буду ему в глаза смотреть после этого?
– Это не тот ли Герман Цезарь Ганнибал Зонненкинд, который недавно опубликовал в «Берлинском ежедневнике» заметку в поддержку буров? В поддержку этих невежественных фермеров-рабовладельцев! Разве не он глумился над нашей армией и над нашей свободной империей, в которой нет ни одного раба и ни одного тирана? Ты серьёзно хочешь посвятить свою статью немецкому милитаристу? Это чудовищно, Рикки!
Сердце Гэндрила упало – он надеялся, что Сауэрман заметки ещё не видел. Бессмысленная надежда, ведь Чарли, в отличие от него самого, выписывает все мало-мальски значимые издания на всех европейских языках. Даже эти дурацкие средние имена запомнил, хотя Герман Зонненкинд никогда в жизни их не употреблял. Сам Гэндрил, знавший Зонненкинда более сорока лет впервые узнал расшифровку двух его инициалов лишь из злосчастной заметки в «Ежедневнике» – газетчики назвали автора его полным именем, даже не согласовав это с ним самим.
Он изо всех сил старался сдерживаться, как и обещал Иви, но Чарли первый заговорил про буров, и промолчать теперь было невозможно. Чарли ему друг, но истина, как всегда, оказалась дороже.
