Аромат греха

– Господин Волков, – кивнула она. – Вы настояли, и я здесь.

– Проходите, – он отступил, пропуская её внутрь.

Он наблюдал за ней, пока она переступала порог его святилища. Её взгляд скользнул по стеллажам, заставленным тысячами флаконов, по старому дубовому столу, заваленному бумагами и пробирками, по единственной лампе, бросавшей жёлтый круг света в полумраке. Он ждал увидеть на её лице брезгливость, удивление, возможно, разочарование. Но он увидел лишь живой, неподдельный интерес.

– Так вот где рождаются легенды, – тихо произнесла она, подходя к столу. – Я представляла себе нечто… более стерильное.

– Стерильность убивает жизнь, – ответил Антон, закрывая дверь. – А мне нужны живые ароматы.

Она повернулась к нему, облокотившись на край стола. Её поза была непринуждённой, почти фамильярной.

– Итак, с чего мы начнём? С допроса? – в её голосе снова зазвучала лёгкая насмешка.

– С разговора, – он указал ей на кресло, а сам сел на обычный табурет по другую сторону стола. Между ними лежали его блокноты, словно баррикада. – Вы согласились на откровенность.

– Я согласилась, – подтвердила она, серьёзнея. Насмешка угасла. – Спрашивайте.

Антон взял карандаш. Он не смотрел на неё, а уставился на чистый лист бумаги. Ему было легче спрашивать, не встречаясь с её взглядом.

– Ваше самое раннее воспоминание, связанное с запахом. Первое. Самое яркое.

Элиана на мгновение задумалась. Он видел, как её взгляд обратился внутрь себя.

– Конюшня, – наконец сказала она. – Имение моего деда в Псковской области. Мне было лет пять. Запах лошадей, свежего сена, кожи сбруи и… овса. Тёплого, сладковатого. Это запах свободы. Потому что там, в конюшне, никто не заставлял меня сидеть с прямой спиной и не ругал за испачканное платье.

Антон записал: «Свобода = конюшня (кожа, сено, овёс)».

– А запах несвободы? – спросил он.

– Дорогой парфюм моей матери, – ответила она почти мгновенно. – «Шанель №5». Он везде. В её спальне, в автомобиле, на её мехах. Он пахнет обязательствами, приличиями, холодными поцелуями перед сном и вечными балами, на которых я должна была изображать из себя счастливого ребёнка. Это запах золотой клетки. С самого детства.

«Несвобода = «Шанель №5» (алдегиды, жасмин, иланг-иланг – но в её восприятии: холод, одиночество)».

– Страх, – продолжил Антон, не поднимая головы. – С чем у вас ассоциируется запах страха?

Она замолчала надолго. Когда она заговорила, её голос стал тише.

– Больница. Антисептик. Йод. И запах мокрого асфальта. Мне было двенадцать. Умерла моя няня, единственный по-настоящему близкий человек. Мы ехали к ней в больницу под дождём. Я так и не успела… Запах больницы и мокрой улицы с тех пор – это запах беспомощности. И невыполненных обещаний.

Антон записывал, чувствуя, как в его сознании складывается сложная, многомерная карта её души. Он не просто собирал данные. Он слушал музыку её жизни – минорную, с трагическими пассажами.

– А желание? – его собственный голос прозвучал хрипло. – Первый запах желания. Не обязательно сексуального. Просто сильной, всепоглощающей жажды чего-либо.

Элиана откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Долгая пауза затянулась. Антон посмотрел на неё. Беззащитность на её лице была настолько откровенной, что ему захотелось отвернуться.

– Море, – прошептала она. – Мне было семнадцать. Мы были на побережье в Италии. Поздний вечер. Запах нагретой за день сосновой смолы, солёного ветра и… чужого парня. Он был местным, работал в кафе. Он пах дешёвым мылом, сигаретами и морем. Я хотела, чтобы он поцеловал меня. Я хотела убежать с ним. Я хотела этой другой, простой, пахнущей морем жизни. Это было моё первое и последнее настоящее желание. На следующий день мы улетели. А через год я встретила Артёма.

Имя её мужа прозвучало в пространстве лаборатории как удар хлыста. Антон почувствовал странный, холодный укол в груди. Ревность? Нет, нелепо. Скорее… понимание. Понимание масштаба трагедии. Она была птицей, которая лишь однажды увидела небо, прежде чем её навсегда посадили в клетку.

Он сделал пометку: «Желание = море (соль, сосна, дешёвое мыло, табак)».

– А сейчас? – тихо спросил он. – Что вы хотите сейчас, Элиана?

Она открыла глаза и посмотрела на него. Взгляд был прямым, открытым, лишённым всякой защиты.

– Я хочу перестать бояться. Я хочу снова почувствовать тот ветер. Тот запах моря. Я хочу, чтобы что-то в моей жизни зависело только от моего «хочу». Даже если это будет ошибкой. Даже если это будет грехом.

Они сидели молча, и тишина между ними была густой, насыщенной, как воздух перед грозой. Антон понимал, что перешёл какую-то грань. Он был уже не просто парфюмером, а доверенным лицом, исповедником. Он заглянул в самые потаённые уголки её души, и у него не было права на ошибку.

– Хорошо, – сказал он, откладывая карандаш. – Этого пока достаточно. Теперь… практическая часть.

Он встал, подошёл к одному из стеллажей и взял несколько маленьких флаконов-атомайзеров с тёмным стеклом.

– Это пробы. Три разных направления. Я не буду говорить вам, что в них. Я хочу, чтобы вы их протестировали. Носили по очереди. Каждый – не менее двух дней. И записывали всё. Что вы чувствовали, когда наносили. Как аромат менялся в течение дня. Какие воспоминания, ассоциации, эмоции он в вас вызывал. Самые незначительные. Сами постыдные.

Она взяла флаконы, бережно перебирая их в пальцах.

– Я буду вашей лабораторной мышью?

– Вы будете соавтором, – поправил он. – Без вашей обратной связи это всего лишь химические соединения.

Она кивнула, поднимаясь.

– Я поняла. Я пришлю вам отчёт. В какой форме вы предпочитаете? Электронное письмо?

Антон покачал головой.

– Нет. Только голосом. Или лично. Текст слишком обезличен. Мне нужны интонации. Паузы. Всё, что стоит между слов.

Уголки её губ дрогнули в подобии улыбки.

– Вы требовательны, господин Волков.

– Вы просили о шедевре, госпожа Воронцова. Шедевры не рождаются из полумер.

Он проводил её до двери. Когда она уже выходила, он, как и в прошлый раз, остановил её.

– Элиана.

Она обернулась, и её распущенные волосы взметнулись облаком, и снова он уловил тот чистый, кожный запах, теперь уже без каких-либо помех.

– Да?

– Тот парень… в Италии. Какого цвета было море в тот вечер?

Она смотрела на него, и в её глазах плескалось целое море воспоминаний.

– Тёмно-синее. Почти фиолетовое. И в нём отражались первые звёзды.

Она ушла. Антон закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Его сердце билось с бешеной скоростью. Он провёл руками по лицу. Он был истощён, как после долгого, изматывающего путешествия. Он собрал о ней столько информации, что его мозг отказывался её обрабатывать. Конюшня. «Шанель №5». Больница. Итальянское побережье. И море, тёмно-синее, почти фиолетовое, с отражением первых звёзд.

Он подошёл к столу и взял флакон с абсолютом морского папоротника – редким ингредиентом, который пахнет не самим растением, а именно морским бризом, солёным, свежим, с горьковатой нотой водорослей. Он капнул его на блоттер и вдохнул. И представил себе семнадцатилетнюю Элиану на берегу, с ветром в волосах и с жаждой всей жизни в сердце.

Он должен был поймать этот ветер. Он должен был вдохнуть его в тот флакон, что она унесла с собой.

Прошла неделя. Антон погрузился в работу, но его методы изменились. Раньше он был математиком ароматов, выверяющим формулы до миллиграмма. Теперь он стал художником, одержимым навязчивой идеей. Он смешивал ингредиенты с закрытыми глазами, руководствуясь лишь интуицией и памятью о её голосе, о её признаниях.

Он создал новый аккорд, который назвал «Память о море»: морской папоротник, сосновая смола, аккорд кожи (но не дорогой, а потёртой, как куртка того самого парня) и лёгкая, почти неуловимая дымка табачного листа. Это не был букет. Это было чувство. Тоска. Жажда.

Он работал до изнеможения, засыпая прямо за столом, чтобы через несколько часов снова проснуться от кошмаров, в которых её янтарные глаза смешивались с запахами больницы и моря.

От неё не было вестей. Он ловил себя на том, что проверяет телефон каждые десять минут. Его собственная одержимость начинала пугать его. Он всегда контролировал процесс. Теперь процесс контролировал его.

Наконец, звонок. Не от Евгении. Неизвестный номер. Но он знал, кто это.

– Алло, – его голос прозвучал сдавленно.

– Господин Волков, это Элиана. Вы сказали, что предпочитаете голос.

Её низкий, хрипловатый тембр пробежал по его нервам, как электрический разряд.

– Да. Я слушаю.

– Я протестировала первую пробу. Ту, что в синем флаконе.

Антон молчал, боясь спугнуть момент.

– В первые минуты он был ужасен, – продолжала она, и он услышал в её голосе лёгкую улыбку. – Резкий, колючий. Как удар током. Я почувствовала раздражение. Буквально физическое. Но потом… он начал меняться. Стал теплее. Появилась какая-то пряная сладость. И знаете, что я почувствовала?

– Что? – прошептал он.

– Злость. Я вдруг вспомнила, как в шестнадцать лет моя мать заставила меня надеть невероятно неудобное, хоть и очень дорогое платье на один из её благотворительных вечеров. Я ненавидела это платье. Ненавидела тот вечер. И этот запах… он развязал во мне ту злость, которую я тогда подавила. Я была зла весь день. Но это была хорошая злость. Очищающая.

Антон быстро листал свои записи. Синий флакон – это была «Искра», но в доработанном варианте, с добавлением гвоздики и корицы, чтобы усилить «жгучесть».

– Это ценно. Очень ценно. А вторая проба? В прозрачном флаконе.

– Вторая… она странная. Мягкая. Молочная, что ли? Пудровая. Она пахнет… детством. Но не моим. Каким-то идеализированным. Она убаюкивала. Мне было спокойно. Слишком спокойно. Как после таблетки. Я проносила её день и поняла, что ничего не чувствовала. Абсолютно. Ни злости, ни радости, ни тоски. Это был запах небытия. И мне стало страшно.

Антон кивнул, хотя она не могла его видеть. Прозрачный флакон – его «убаюкивающий» аккорд на основе сандала и ириса. Он должен был нести умиротворение, но для неё, ищущей острых ощущений, он стал запахом эмоциональной смерти. Это было так же ценно.

– И третья? Чёрный флакон.

На том конце провода воцарилась пауза. Слишком долгая.

– Элиана?

– Я… я не могу говорить об этом по телефону, – наконец сказала она, и её голос дрогнул. – Этот… я не знаю, что вы в него вложили. Но он… он не для дневного ношения. Это запах ночи. Очень тёмной ночи.

Антон почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Чёрный флакон. Его самый смелый, самый опасный эксперимент. Аккорд на основе кожаного цветка, чёрной орхидеи, ветивера и крошечной, гомеопатической дозы индола – вещества, которое в концентрированном виде пахнет фекалиями, но в микроскопических дозах придаёт цветочным композициям животную, телесную чувственность. Запах порока. Запах греха в его чистом виде.

– Я понял, – тихо сказал он. – Нам нужно встретиться.

– Да, – её ответ был почти шёпотом. – Только не здесь. И не у вас. Где-нибудь… нигде.

– Я пришлю вам адрес, – сказал Антон. – Завтра. В десять вечера.

Он положил трубку. Его руки дрожали. Он подошёл к стеллажу и взял в руки тот самый чёрный флакон. Он отвинтил крышечку и поднёс к носу. Да, это было оно. Падение. В чистом виде. И она его почувствовала. Она узнала его. Значит, в ней самой жила эта тьма. Эта готовность к падению.

Он сидел в темноте до самого утра, глядя на единственный источник света – экран своего телефона, где горел адрес, который он ей отправил. Это была не его лаборатория. Это была маленькая, заброшенная оранжерея в старом парке, которую он иногда использовал для медитации. Место без прошлого, без настоящего. Место «нигде».

Он понимал, что переступает черту. Профессиональную. Этическую. Личную. Встречаться с замужней клиенткой ночью в заброшенном месте для обсуждения аромата, который пахнет запретным сексом… это было безумием.

Но он не мог остановиться. Она была его музой, его наваждением, его самым сложным и самым желанным творением. И завтрашняя встреча была не просто очередным этапом работы. Это была точка невозврата. И для него. И для неё.

Он взял блоттер с последней, самой удачной версией «Искры», в которую он вплел ноту того самого «моря» из её воспоминаний. Он вдохнул и закрыл глаза. Ему почудилось, что он слышит шум прибоя. И видит тёмно-синюю, почти фиолетовую воду, в которой отражаются первые звёзды. И на берегу стоит она. И ждёт его.

Грань между творцом и творением стёрлась. Теперь они были сообщниками. Соучастниками. И их общий грех уже начинал пахнуть.