Запретная коллекция

Глава первая. Палитра молчания

Ветер, холодный и пронизывающий, словно отточенный скальпель, рвал с неба тяжелые хлопья мокрого снега. Они не падали, а яростно атаковали город, залепляя окна, превращая асфальт в скользкое месиво. Вера стояла у огромного панорамного окна своей мастерской, сжимая в ладонях чашку с остывшим чаем. За стеклом Петербург растворялся в мареве белого и серого, теряя очертания, превращаясь в акварель, написанную на мокрой бумаге – размытую, меланхоличную, прекрасную в своем умирании.

Мастерская была ее крепостью, ковчегом, спасавшим от хаоса внешнего мира. Воздух здесь был густым и знакомым, пропахшим скипидаром, дамарным лаком, старой древесиной и особым, сладковатым запахом времени, который источают холсты, видевшие эпохи. Повсюду стояли мольберты с «пациентами» – одни ждали своей очереди, другие, уже исцеленные, дожидались возвращения в залы музеев или в руки частных владельцев. Здесь, среди красок и кистей, Вера была богиней, волшебницей, способной повернуть время вспять. Здесь царил ее закон, ее порядок.

Звонок телефона разрезал тишину, заставив ее вздрогнуть. Чашка звонко стукнула о подоконник. Вера вздохнула, отставила ее в сторону и подняла трубку.

«Вера Сергеевна», – послышался спокойный, бархатный голос ее агента и старого друга, Артема. – «Как настроение? Не замерзла в своей башне?»

«Ледниковый период в разгаре, но я держусь», – улыбнулась она, глядя на заиндевевшее стекло. – «Что скажешь?»

«Скажу, что нашел для тебя работу. Необычную. Очень».

В его голосе прозвучала та самая нотка, которую Вера знала слишком хорошо – смесь возбуждения и осторожности. Артем никогда не звонил по пустякам, а слово «необычный» в его устах означало либо нечто гениальное, либо нечто безнадежно испорченное, либо… нечто, связанное с деньгами, о которых даже она, с ее равнодушием к финансовым бурям, не могла не слышать.

«Я слушаю».

«Это частный заказ. Очень частный. Владелец предпочитает оставаться в тени. Коллекционер».

«Все они коллекционеры, Артем. Одни собирают искусство, другие – долги. Кто этот?»

«Его имя – Арсений Владимирович Волков».

Имя прозвучало как удар колокола в тишине собора. Волков. Человек-легенда, миф, призрак. О нем говорили шепотом, вполголоса. Говорили, что его коллекция могла бы составить конкуренцию иным национальным музеям, что его вкус безупречен, а его состояние не поддается исчислению. Говорили, что он скуп, жесток и не терпит чужих ошибок. И говорили, что он никогда не появляется на публике.

«Волков? – переспросила Вера, чувствуя, как у нее слегка перехватило дыхание. – Ты уверен?»

«Абсолютно. Его помощник связался со мной сегодня утром. Речь идет об одной картине. Требуется срочная, сложная реставрация. Они готовы оплатить твой труд по твоим стандартным расценкам, умноженным на… хорошо, умноженным на очень внушительный коэффициент. Но есть условия».

Вера медленно обошла мастерскую, проводя пальцами по раме небольшого пейзажа кисти Саврасова, который она только что вернула к жизни. «Какие условия?»

«Работа будет происходить не в твоей мастерской. Ты будешь работать у него. В особняке. В его личной реставрационной лаборатории, которая, как я понял, превосходит даже твою скромную обитель».

«Почему?» – ее внутренний часовой замер в напряженном ожидании. Отдавать работу, особенно такую, в чужие руки было против всех ее правил.

«Картина, Вера, слишком хрупка, чтобы ее транспортировать. Слишком ценна. И, как я понял, слишком… личная для Волкова. Он не выпустит ее из своего поля зрения».

Она замолчала, размышляя. Работа на дому у клиента была унизительна для реставратора ее уровня. Это был шаг назад, в те времена, когда она бегала по заказу богатых жен и чиновников, латая подделки и безделушки. Но Волков… Его коллекция была Святым Граалем для любого искусствоведа или реставратора. Увидеть ее – уже было привилегией. Прикоснуться к ней…

«Какая картина?» – спросила она, уже зная, что согласится. Любопытство, этот вечный двигатель человеческой души, оказалось сильнее гордости.

«Они не сказали. Это сюрприз. Но я слышал в голосе его помощника… там не просто ценность. Там что-то еще».

«Хорошо, – выдохнула Вера. – Согласна. Когда?»

«Завтра. В десять утра. Машина заберет тебя от дома. Адрес не говорят. Секретность, ты понимаешь».

«Понимаю», – кивнула она, хотя не понимала ничего. Этот человек выстраивал вокруг себя стены, выше и неприступнее, чем у иной крепости.

На следующее утро снегопад прекратился, уступив место хмурому, свинцовому небу. Ровно в десять у подъезда ее дома, старого петербургского особняка с завывающими сквозняками в парадной, замер черный, практически бесшумный автомобиль. Водитель, мужчина в безупречной форме и с каменным лицом, молча открыл ей дверь. Вера устроилась на заднем сиденье, на ощупь напоминавшем кожу дельфина. В салоне пахло кожей и каким-то холодным, почти медицинским ароматом. Никакой лишней информации, никаких опознавательных знаков.

Машина тронулась и, минуя центр, направилась в сторону Каменного острова. Вера смотрела в тонированное стекло, наблюдая, как знакомый город сменяется заповедником тишины и денег. За высокими заборами угадывались очертания особняков, укрытых снежными шапками. Здесь жили те, для кого весь остальной мир был лишь фоном.

Наконец, автомобиль свернул к массивным кованым воротам, которые бесшумно раздвинулись, пропустив его внутрь. Дорога вилась сквозь парк, деревья в котором стояли как застывшие великаны, их голые ветви пронзали небо словно трещины на стекле. И тогда он показался.

Особняк. Это слово было слишком мелко для того, что предстало перед ее глазами. Это была не постройка, а видение, возникшее из тумана. Строгий классический фасад палладианского стиля, белоснежный, отточенный, холодный. Он не стремился поразить вычурностью, он подавлял своим совершенством, своей абсолютной, безжизненной гармонией. Ни единой лишней детали, ни намёка на уют. Это был храм. Храм, где божеством было Искусство. Или его коллекционер.

Машина остановилась у гранитных ступеней. Дверь открыл тот же водитель. Вера вышла, и ее на мгновение охватило головокружение от масштаба замысла. Тишина здесь была оглушительной. Даже снег, казалось, поглощал любой звук, боясь нарушить покой этого места.

Массивная дубовая дверь отворилась сама, прежде чем она успела поднять руку. На пороге стоял мужчина. Нет, не мужчина – тень, эфемерное существо в безупречном темно-сером костюме. Лет пятидесяти, с лицом аскета и пронзительными, не по-человечески спокойными глазами.

«Вера Сергеевна? – его голос был тихим, но идеально различимым в этой тишине. – Я Глеб, помощник Арсения Владимировича. Прошу вас, пройдемте».

Он не улыбнулся, не протянул руку. Просто развернулся и пошел вперед, и Вера, словно завороженная, последовала за ним.

Интерьер потряс ее еще сильнее, чем фасад. Они вошли в гигантский холл с мраморным полом и полихромным потолком, но это было не просто помещение. Это был лабиринт. Пространство было зонировано не стенами, а шедеврами. Между античной мраморной скульптурой, от которой веяло холодом Эллады, и суровым византийским образом стояла воздушная акварель Тернера, запечатлевшая бурю. Рядом с брутальным африканским ритуальным масками висела хрупкая, почти невесомая работа Фрагонара. Это было столкновение эпох, стилей, культур. Это была не коллекция, это был диалог, который вел сам Волков с историей искусства. И этот диалог был громким, требовательным, почти агрессивным.

«Арсений Владимирович ждет вас в реставрационной лаборатории», – голос Глеба вернул ее к реальности.

Они шли по бесконечным галереям, их шаги беззвучно тонули в толстом ворсе ковра. Вера ловила на себе взгляды с портретов – то ли Рубен, то ли Ван Дюк – и ей казалось, что эти глаза, видевшие столько веков, с любопытством взирают на новую, живую диковину, забредшую в их вечное царство.

Наконец, Глеб остановился перед дверью, ничем не отличавшейся от других. Он ввел код на панели, дверь отъехала в сторону с легким шипением, и Вера переступила порог.

И ахнула.

Если особняк был храмом, то эта комната – его святая святых, алтарь. Она была стерильна, как операционная. Никакого пафоса, никакой старины. Только функциональность, доведенная до абсолюта. Климат-контроль, системы фильтрации воздуха, сложнейшие оптические приборы, спектрометры, рентген-аппараты – все самое современное оборудование, о котором она могла только мечтать. В центре стоял массивный реставрационный стол, залитый идеальным, бестеневым светом. И на этом столе, под защитным стеклянным колпаком, лежала картина.

Но Вера почти не смотрела на нее. Ее внимание было приковано к человеку, стоявшему у окна.

Он стоял спиной к ней, созерцая заснеженный парк. Высокий, очень прямой, в простой темной водолазке и брюках. В его позе была невероятная сосредоточенность, энергия, собранная в тугой узел. Он не обернулся, когда они вошли, и Глеб, молча поклонившись, вышел, оставив их одних.

Тишина длилась минуту, другую. Вера чувствовала, как по спине бегут мурашки. Это был он. Хозяин этого царства. Бог этого храма.

Наконец, он медленно повернулся.

И Вера забыла, как дышать.

Она ожидала увидеть пожилого, изможденного аристократа или, наоборот, надменного нувориша. Но человек перед ней был ни тем, ни другим. Ему было на вид лет сорок, не больше. Лицо – не красивое в классическом понимании, но… высеченное. Скулы, подбородок, линия бровей – все было резким, точным, будто созданным рукой гениального скульптора. Темные волосы, с проседью на висках, оттеняли бледность кожи. Но главное – глаза. Серые, стальные, почти серебряные. В них не было ни тепла, ни приветствия. В них был только холодный, аналитический интерес. Он рассматривал ее так же, как, вероятно, рассматривал новое приобретение для своей коллекции – оценивая, взвешивая, определяя место.

«Вера Сергеевна», – произнес он. Его голос был низким, глуховатым, без единой эмоциональной вибрации. Он не представился. Ему это было не нужно.

«Арсений Владимирович», – кивнула она, заставляя себя держаться прямо. Ее собственный голос прозвучал чуть хрипло.

Он сделал несколько шагов к реставрационному столу. Его движения были плавными, экономичными, полными скрытой силы.

«Вы пришли посмотреть на картину. А не на меня».

Это была не просьба, не приглашение. Это был приказ.

Вера подошла к столу, сглотнув комок в горле. Он отодвинул защитный колпак, и она, наконец, увидела.

И мир перевернулся.

Это был не большой холст, примерно сорок на пятьдесят сантиметров. Но от него невозможно было оторваться. На темном, почти черном фоне была изображена женщина. Не портрет в привычном понимании, а скорее душа, явленная в красках. Ее лицо было скрыто в тени, лишь намек на профиль, на полные, чувственные губы, тронутые легкой улыбкой. Но ее тело, плечи, шея были выписаны с такой страстью, такой чувственной нежностью, что казалось, холст дышит. Она была закутана в струящуюся ткань, алую, как свежая кровь или спелый гранат. Этот красный был единственным ярким пятном на полотне, он пылал, он кричал, он жил своей собственной, тревожной жизнью.

Стиль… он был неуловимым. Здесь была бархатистая глубина Рембрандта, мерцающий свет Вермеера, смелая пастозная фактура, напоминающая о позднем Гойе. Но это не была подделка под кого-то. Это была уникальная, мощная рука.

««Неизвестная в красном». Конец семнадцатого, начало восемнадцатого века. Автор не установлен», – голос Волкова прозвучал прямо над ее ухом. Он стоял так близко, что она почувствовала исходящее от него тепло, уловила легкий, пряный запах его кожи – сандал и что-то холодное, возможно, морозный воздух.

Вера, не отрывая взгляда от картины, уже вошла в профессиональный транс. Она видела не образ, а его структуру. Проблемы. Их было много. Кракелюр, сеть тончайших трещин, покрывала лак паутина. Были участки с осыпающимся красочным слоем, особенно в области фона и на складках красного платья. Угол холста был слегка деформирован.

«Она великолепна», – прошептала Вера, почти не осознавая, что говорит вслух.

«Да», – согласился Волков, и в его голосе впервые прозвучала тень чего-то, кроме холодного анализа. Что-то вроде одержимости. – «Она требует возвращения к жизни. Я наблюдал за вашей работой. Вы не ремесленник. Вы… археолог души. Вы возвращаете не краски, а эмоцию. Именно это мне и нужно».

Его слова польстили ей, но одновременно и насторожили. Он изучил ее. Он знал о ней больше, чем следовало.

«Что с ней случилось?» – спросила она, указывая на самые сложные участки.

«Небрежное хранение. Годы в сыром помещении. Потом… попытка неумелой реставрации. Грубая, варварская». Его голос стал жестким, в нем послышалась сталь. – «Они хотели «улучшить» ее. Сделать ярче. Они не понимали, что имеют дело не с изображением, а с существом».

Вера кивнула. Она понимала это как никто другой. Каждая картина для нее была живой. У каждой была своя история, свои раны.

«Я могу ей помочь, – сказала она уверенно. – Но это займет время. Недели, возможно, месяц. Нужно укрепить красочный слой, расчистить старый лак, сделать тонировки…»

«У вас есть все необходимое», – он обвел рукой лабораторию. – «И все мое время. Я буду присутствовать».

Это прозвучало как приговор.

«Арсений Владимирович, я привыкла работать одна. Посторонние…»

«Я не посторонний, – перебил он, и его стальные глаза впились в нее. – Я – владелец. И я не буду мешать. Но я буду наблюдать. Каждый день. Каждый час».

Его взгляд говорил, что споров не будет. Это были его правила. Его игра.

Вера почувствовала прилив раздражения. Она ненавидела, когда за ее спиной стояли и смотрели. Но картина… Она снова посмотрела на «Неизвестную в красном». Таинственная женщина смотрела куда-то вдаль, ее улыбка казалась одновременно и грустной, и знающей. Она звала ее, бросала ей вызов.

«Хорошо, – сдалась Вера. – Но мое слово в процессе – закон».

Уголок рта Волкова дрогнул. Возможно, это была улыбка. Возможно, гримаса.

«Безусловно. Вы – врач. Я – лишь… обеспокоенный родственник».

Он отошел к своему месту у окна, дав ей пространство. Вера выдохнула, сняла пальто, повесила его на стул, достала из своего профессионального чемодана халат, белый и стерильный, надела его. Она собрала волосы в тугой пучок. Все эти ритуалы помогали ей сосредоточиться, войти в нужное состояние.

Она включила микроскоп, настроила свет. Первым делом нужно было сделать подробнейшую фотофиксацию в разных спектрах. Она работала молча, полностью погружаясь в процесс. Мир сузился до размера холста. Она забыла о Волкове, забыла о его подавляющем присутствии, о всей этой странной ситуации.

Прошел час, может больше. Она делала пробные расчистки в самых незначительных местах, изучая поведение лака, красок. Это была ювелирная работа, требующая бездны терпения и твердой руки.

И вдруг, посреди тишины, его голос прозвучал снова, заставив ее вздрогнуть.

«Вы чувствуете это?»

Вера обернулась. Он стоял в нескольких шагах, его руки были в карманах, взгляд все так же прикован к картине.

«Что именно?» – спросила она.

«Страсть. Ту, что вложил в нее художник. И ту, что она сама в себе несет. Это не просто краска на холсте. Это застывшее желание».

Его слова были странными, почти неуместными. Но в них была такая убежденность, что Вера не смогла просто отмахнуться.

«Каждая картина – это эмоция», – осторожно сказала она.

«Не каждая. Некоторые – просто техника. Другие – инвестиция. Эта… эта другая. Она живая. Иногда, ночью, мне кажется, я слышу, как шелестит ее платье».

Он говорил это абсолютно серьезно. Вера посмотрела на него, и впервые не увидела в нем холодного коллекционера. Она увидела одержимого. Безумца. И это делало его одновременно и пугающим, и бесконечно притягательным.

«Вы очень… лично к ней относитесь», – промолвила она.

Он медленно перевел взгляд с картины на нее. Его серебряные глаза будто пронзили ее насквозь.

«Все в этой коллекции – часть меня. Я не собираю вещи, Вера Сергеевна. Я собираю отражения. Обломки душ. Эта картина – самый ценный обломок».

Он подошел ближе, его взгляд скользнул с ее лица на ее руки, запачканные в реставрационном грунте.

«Вы боитесь меня?» – внезапно спросил он.

Вопрос был таким прямым, таким неожиданным, что она на мгновение растерялась.

«Я… не знаю. Должна ли я бояться?»

«Многие боятся. Моего богатства. Моей власти. Моего одиночества. Но вы… вы боитесь не этого. Вы боитесь, что я нарушу ваш порядок. Ваш идеально выстроенный мирок, где все подчинено логике красок и лаков».

Он был прав. Ужасно прав. Он уже вторгался. Уже нарушал.

«Мой мир прочнее, чем вам кажется», – сказала она, возвращаясь к микроскопу. Ее руки дрожали, и она ненавидела себя за эту слабость.

«Мы посмотрим», – тихо произнес он и снова замолчал.

Работа продолжалась. День растягивался, наполненный тишиной, которая была гуще и многограннее любого разговора. Он не уходил. Иногда он садился в кресло в углу и читал, но Вера чувствовала его внимание, будто физическое прикосновение. Иногда он вставал и подходил, чтобы посмотреть на ее прогресс. Он никогда не комментировал, не давал советов. Он просто наблюдал.

В какой-то момент Глеб принес обед – изысканный, легкий, поданный на фарфоре такой тонкости, что он, казалось, мог разбиться от взгляда. Они ели молча, каждый на своем «островке» – она у стола, он у окна.

К концу дня Вера почувствовала смертельную усталость. Не физическую – моральную. Постоянное присутствие этого человека, его невысказанная, но ощутимая энергия истощали ее сильнее, чем двенадцать часов кропотливого труда.

«На сегодня достаточно», – сказала она, аккуратно укрывая картину защитным колпаком.

Волков кивнул. «Машина отвезет вас домой. Завтра в десять».

Это не было просьбой. Это был факт.

Когда она собирала свои вещи, он внезапно спросил: «Что вы о ней думаете? Как о женщине, а не как о объекте реставрации?»

Вера остановилась, глядя на «Неизвестную». При дневном свете та казалась более загадочной, более грустной.

«Она одинока», – сказала Вера наконец. – «И она что-то ждет. Или кого-то».

Волков замер. Казалось, он даже перестал дышать.

«Да, – прошептал он. – Именно так».

Он проводил ее до выхода из лаборатории. В холле ее уже ждал Глеб. Прощаясь, Вера обернулась. Волков стоял в дверях лаборатории, его высокая, одинокая фигура была освещена светом изнутри. Он смотрел на нее. Не на картину. На нее.

И в его взгляде было нечто такое, от чего у нее перехватило дыхание. Не вожделение. Не любопытство. Это было… узнавание. Будто он нашел еще один редкий экспонат, достойный его коллекции.

Машина мчала ее обратно, в мир обычных людей, шумных улиц и живых эмоций. Но Вера не видела ничего. Она сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, и перед ее глазами стояли два образа: женщина в красном, застывшая в вечном ожидании, и мужчина с серебряными глазами, коллекционер душ, в чьих владениях она теперь, сама того не желая, оказалась.

Она поняла, что Артем был прав. Это была не просто работа. Это было что-то большее. И она, как мотылек, уже летела на огонь этой запретной коллекции, чувствуя, что ее собственная, тщательно скрываемая страсть вот-вот станет новым экспонатом в этом безупречном, ледяном музее.

Ее мир, такой прочный и предсказуемый, дал трещину. И сквозь эту трещину врылся ветер перемен, пахнущий сандалом, старыми красками и опасным, непреодолимым желанием.

Глава вторая. Тени на лаковом слое

Ночь не принесла покоя. Вера ворочалась в постели, и перед ее закрытыми веками возникали то трещины-кракелюры на темном фоне картины, то серебряные глаза Арсения Волкова. Она просыпалась от собственного вздрагивания, и в тишине комнаты ей чудился легкий, почти неосязаемый шелест – тот самый, о котором он говорил. Шелест алого платья.

Утро пришло хмурое, с мелкой, назойливой изморосью, превращавшей город в размытую гравюру. Ровно в девять пятьдесят черный автомобиль уже ждал у подъезда. Та же бесшумная поездка, те же заснеженные аллеи Каменного острова, тот же безмолвный Глеб, встречающий у гранитных ступеней.

Но сегодня все было иначе. Сегодня Вера знала, куда идет. И это знание делало ее уязвимой.

Он ждал ее в лаборатории. Стоял у того же окна, в той же позе – собранный, замкнутый, неотделимый от этого стерильного пространства. На нем была темно-серая водолазка, и Вера с неожиданной остротой отметила, как мягкая ткань обрисовывает мощные мышцы его спины и плеч. Это было тело человека, привыкшего к контролю – не только над окружающим миром, но и над собой.

«Доброе утро, Вера Сергеевна», – произнес он, не оборачиваясь. Казалось, он чувствовал ее присутствие кожей.

«Доброе утро», – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Она прошла к своему столу, сняла пальто, надела халат. Ритуал повторялся, но ощущение было иным. Вчера она была здесь гостем, почти случайным. Сегодня – частью странного, принудительного симбиоза.

«Я проанализировала рентгенограммы и съемку в ультрафиолетовом спектре», – сказала она, включая монитор. – «Там, под верхним слоем, есть более ранние правки. Не одна. И… кое-что еще».

Он наконец повернулся. Его внимание было полностью сконцентрировано на ней.

«Что именно?»

«В области левого плеча… есть скрытый рисунок. Небольшой. Похоже на фрагмент письма. Чернила.»

Глаза Волкова вспыхнули. В них мелькнуло что-то дикое, алчное. Он стремительно подошел к столу, наклонился над монитором.

«Покажите».

Вера вывела на экран увеличенное изображение. Среди хаотичного переплетения кракелюр и наслоений лака угадывались несколько изящных, выцветших штрихов. Часть буквы, возможно, «Р» или «В», и еще один фрагмент, похожий на росчерк.

«Вы можете добраться до него?» – его голос потерял свою привычную ледяную монотонность, в нем слышалось напряжение.

«Это опасно. Нужно снять несколько слоев поздних лаков и ретуши. Риск повредить авторский красочный слой очень велик. Особенно красный пигмент платья – он нестабилен.»

«Сделайте это», – приказал он. Ни тени сомнения.

Вера посмотрела на него. «Арсений Владимирович, я не могу просто…»

«Я не прошу. Я настаиваю». Его взгляд стал тяжелым, давящим. «Эта надпись… она может быть ключом.»

«К чему?» – не удержалась она.

Он замер, и на его лицо на мгновение легла тень. Казалось, он боролся сам с собой, решая, стоит ли доверять.

«К ее имени», – наконец выдохнул он. – «Она не должна быть «Неизвестной». У всего в этом мире должно быть имя. Иначе это просто вещь.»

В его словах снова прозвучала та самая одержимость, граничащая с безумием. Но теперь Вера понимала ее чуть лучше. Для него это было не коллекционирование, а присвоение. Тотальное. Он не просто покупал картины; он стремился узнать их тайны, проникнуть в их суть, стать их единственным владельцем не только физически, но и метафизически.

«Хорошо, – согласилась она, чувствуя, как в ней самой просыпается азарт охотника. – Но мы будем действовать крайне медленно. Микрон за микроном.»

Он кивнул, и в его глазах мелькнуло нечто похожее на благодарность. Мимолетное, едва уловимое.

Работа началась. Сегодня Вера чувствовала себя увереннее. Присутствие Волкова перестало быть просто раздражающим фактором; оно стало частью рабочего процесса. Молчаливое, но интенсивное. Она погрузилась в мир, размером с квадратный сантиметр. Под мощным бинокулярным микроскопом поверхность картины превращалась в лунный ландшафт – горы застывшего лака, долины кракелюр, затерянные города утраченных пигментов.

Она работала скальпелем и ватными тампонами, смоченными в специально подобранном составе. Каждое движение было выверено, дозировано. Она дышала ровно, боясь даже дыханием нарушить хрупкий баланс.

Волков не уходил. Он сидел в своем кресле, но не читал. Он смотрел на ее руки. На тонкие, уверенные пальцы, держащие инструмент. На едва заметную дрожь концентрации. Время от времени он вставал и подходил, чтобы посмотреть в окуляр микроскопа, но не произносил ни слова. Его молчание было красноречивее любых слов.

Во время одного из таких подходов их руки случайно соприкоснулись. Вера отдернула свою, как от ожога. Его кожа оказалась на удивление теплой, почти горячей. Она ожидала ледяного прикосновения, соответствующего его образу. Но нет. Под этой холодной внешностью скрывался вулкан.

Он не извинился, не отступил. Просто замер, и его взгляд скользнул с ее рук на лицо.

«Вы дрожите», – констатировал он.

«Это от концентрации», – солгала она, опуская глаза под прицелом его взгляда.