Гувернантка. Книга вторая.
- -
- 100%
- +
Дюжина каменных ступеней приводит к потемневшим от времени массивным дверям из дуба. Над дверьми Лиза замечает круглое мозаичное панно. Панно поделено на три сектора, исходящими из центра изогнутыми дугами. Лиза как-то видела такой символ, кажется на лекции по истории, или, нет, наверное, по геометрии. И если барышня ничего не путает, этот символ называется триксель.
– А что это за панно? – спрашивает Лиза.
– Вот уж не знаю, – говорит растерянно Зора, едва взглянув на триксель над дверями. – Гриша говорил, что эту подвальную залу построил его дед. Тогда в моде были масоны, и все окрестные помещики сделались масонами. Стало быть, в этой самой зале они и собирались, пока не надоело… Подержи-ка лампу.
Лиза берет у цыганки лампу, а Зора снимает с шеи шнурок с ключом, отмыкает замок в дверях и толкает левую створку. Переступив высокий каменный порог, барышни заходят в темную залу.
– Все мужчины до старости остаются мальчишками, – говорит цыганка. – Вечно у них какие-то заговоры, секреты, тайные общества…
Лизонька оглядывается по сторонам, но свет керосиновой лампы слишком слаб, чтобы осветить залу целиком. В темноте угадываются стены, обшитые дубовыми панелями. Пол уложен квадратными каменными плитами, а поверх плит там и сям небрежно брошены циновки.
Только теперь Лиза замечает, что цыганка тоже переоделась к приезду гостей. Цветастое платье в восточном стиле Зора сменила на темную расклешенную юбку и приталенную кофточку. А волосы гладко расчесала и собрала в пучок на затылке.
– На самом деле у мужчин один секрет, – смеется Зора. – Это их неуемная кобелиная похоть. Впрочем, это и не секрет вовсе…
Цыганка уверенно ведет Лизу по проходу между стоящими слева и справа деревянными скамьями. Впереди из сумрака появляется невысокий помост, а на помосте Лиза видит позорный столб с колодками.
Охнув, Лиза останавливается и слышит, как негромко смеется цыганка.
– Я думала, ты не из робкого десятка, – шепчет ей на ухо цыганка и, положив горячую ладошку между лопаток, слегка толкает Лизоньку вперед.
Лиза нерешительно поднимается на помост. Прежде она видела похожий позорный столб лишь на иллюстрациях и старых гравюрах. Столб ровно обтесан и установлен на массивной крестовой опоре. Сверху на столбе закреплены колодки с петлей. В колодках одна большая круглая прорезь для шеи, а справа и слева прорези поменьше – для запястий. Тяжелые с виду колодки вырезаны из дерева, с одного краю к колодкам прибита надежная латунная петля, с другого – скоба с запором. Высотою позорный столб Лизе где-то по грудь.
Обойдя столб по кругу, Лиза замечает еще одну колодку, закрепленную внизу, на крестовой опоре.
– А это для ног, – объясняет Зора. – Вот смотри.
Цыганка ставит лампу на маленький столик и, подобрав подол длинной юбки, подходит к позорному столбу. Чтобы ее щиколотки оказались в прорезях колодки, Зоре приходится довольно широко расставить ноги. Наклонившись вперед, цыганка опирается руками о другую, закрепленную на позорном столбе, колодку и пристраивает шею в полукруглую прорезь.
– А потом обе колодки запирают. Поняла?
– Ох, – говорит Лиза, глядя на стоящую возле столба цыганку.
По спине у барышни бегут мурашки.
– И вот так стоять на виду у всех? – спрашивает она, оглянувшись на пустые скамьи.
– Просто кошмар, – соглашается Зора. – Сперва думаешь, что помрешь со стыда.
! И цыганка принимается смеяться, а сама не сводит шального, будто пьяного взгляда с барышни. Черные глаза Зоры подведены углем и кажутся Лизе огромными, в пол лица.
– Первым делом боярыне Морозовой задерут юбку… Ах, ах! – смеется цыганка. – Единственное утешение – кружевная маска на лице.
– Зора, зачем это все?
– Это такая забава. Господам и дамам скучно, и они ищут, как бы развлечься.
Это развлечение щекочет им нервы и будит в них похоть.
– Мне кажется, я сейчас с ума сойду.
Цыганка берет лампу со столика и, подняв над головой, делает шаг в сторону и тогда Лиза видит, что на помосте стоит высокая деревянная стойка. На стойке висят плетки разной длины и с разным количеством хвостов, а еще кожаные ремни широкие и узкие, и разрезанные вдоль примерно до середины.
На полу подле стойки Лиза замечает дубовую кадку с торчащими из нее сухими прутиками.
Задумавшись о чем-то, Зора тоже разглядывает инструменты для телесных наказаний, потом снимает с крюка плетку с тремя хвостами. На концах плетеных из кожи хвостов затянуты узелки.
Обернувшись к Лизе, цыганка со свистом хлещет по воздуху плетью.
– Это, знаешь ли, чертовски больно, – говорит Зора. – Можно быть гордячкой и много чего о себе думать, только все равно станешь реветь и умолять, чтобы не били.
Лиза зябко поводит плечами.
– И что же женщины сами, по своей воле… Нет, ни в жисть не поверю!
– Так и есть, – говорит тихо Зора. – Многие женщины мечтают оказаться возле этого столба. И чтобы с тобой обошлись безо всякой жалости и уважения.
У Лизы пылают щеки.
– Нет, это верно какие-то глупости! С чего ты это взяла?
– Я сама была боярыней Морозовой, – отвечает Зора. – И эту плетку я очень хорошо помню.
– Ты? – недоверчиво спрашивает Лиза.
– Сперва мы с Гришей стали любовниками. А уже после он рассказал мне о Клубе.
– Нет, не понимаю… Все равно выходит какая-то глупость. Что же все эти господа собираются, запирают в колодках какую-то женщину и лупят её почем зря?
Цыганка вешает плетку обратно на крючок.
– Нет, отчего же. Все на редкость занятно придумано. Господа играют в игру.
– Что еще за игра?
– Кости, – коротко отвечает цыганка и снова ставит лампу на маленький столик с шестигранной столешницей.
Теперь Лиза замечает, что на столике стоят небольшого размера песочные часы, еще какой-то ларец из красного дерева и кожаный стаканчик с игральными костями. Барышне кажется, что этот стаканчик она где-то видела прежде.
Встряхнув несколько раз стаканчик, Зора бросает на столешницу кости. Лизонька подходит ближе и берет в руки сперва одну кость, потом другую.
– Я вспомнила, я уже их видела, – говорит Лиза. – Точно видела, в гостиной, на полочке, в том книжном шкафу…
На гранях одного кубика вырезаны арабские цифры, начиная с пяти и далее десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять и, наконец, zero. Но на другом кубике никаких цифр нет, к удивлению Лизы вместо цифр на костяных гранях вырезаны слова.
Барышня читает вслух,
– Belt, Pods, Whip, ну, это понятно… А почему по-английски?
– Потому что эту игру придумали англичане, – говорит Зора.
– Ну, разумеется, – кивает Лиза. – Как же иначе… Slaps… Что это, Зора, я позабыла…
– Пощечины, – отвечает со странной улыбкой цыганка.
– Пощечины, – повторяет Лиза. – Пощечины… Ладно. Положим…
Барышня вертит кубик в руках и читает следующее слово и растерянно смотрит на Зору.
– Открой ларец, – советует ей цыганка.
Лиза медлит, словно ожидая какого-то подвоха, наконец, решается и откидывает крышку.
– Ох, батюшки! – не удержавшись, вскрикивает Лиза и прикрывает ладонью рот.
Изнутри ларец обшит красным бархатом, а на дне в специальных желобках лежат три фаллоса, вырезанных из слоновой кости со всеми анатомическими подробностями. Костяные фаллосы разных размеров, и при взгляде на самый большой, Лиза чувствует панику и подступающую дурноту.
Будто издалека барышня слышит, как над нею смеется цыганка.
– Ох… А это что, тоже из Англии привезли? – спрашивает растерянно Лиза и прижимает прохладные ладошки к щекам.
Щеки у барышни пылают, и Лизонька думает с досадой, что сейчас цвет лица у нее, наверное, как вареная свекла.
– Нет, отчего же, – удивляется Зора. – У нас такие мастера есть, чего хочешь, из кости вырежут. Кстати, этот ларец подарил Грише светлейший князь. Дорогая вещичка.
Лиза закрывает ларец.
– Осталась еще одно слово. Последнее…Fingers, – читает Лиза и с беспокойством спрашивает цыганку. – А это что еще значит? Только не вздумай надо мной смеяться, я обижусь.
– Не буду, – обещает цыганка.
– Fingers это значит пальцы, – говорит Лиза. – Это я знаю, только понять не могу, к чему бы это.
– Ох, Лиза это такой стыд. Такой стыд… Даже язык не поворачивается… Ох…
Лиза, обиженно поджав губы, холодно на нее сморит.
– Вот, что. Я тебе лучше на ушко шепну, – говорит цыганка, наклоняется к Лизе и, принимается что-то шептать барышне на ухо.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Той ночью Арсению снится старая беседка, стоящая среди вишен подле усадьбы.
Арсений еще не знает, что болен, но скифская лихорадка уже тлеет в его теле, это она раскрашивает яркими тропическими цветами заросший сад, и делает летнее небо таким бездонным, и заставляет кружиться беседку, будто карусель. И беседка, знай себе, кружится, и солнце сверкает в листве и колет острыми лучиками Арсению глаза. А гувернантка, Жанна Егоровна Делярю стоит совсем рядом, и ее губы такие горячие и мягкие, и так славно с ней целоваться. И каждый поцелуй так волнителен и сладок, оттого, что ведет Арсения ступенька за ступенькой и обещает другую радость – головокружительную, как небо, полную до краев млечную чашу блаженства, и от этого дух захватывает, и озноб шустрой змейкой бежит промеж лопаток…
Арсений просыпается среди ночи и слышит, как часто колотится его сердце. Откинув одеяло, он садится на кровати и глядит в непогожую темень. За окном то и дело полыхают грозовые разряды. Струи дождя лупят по стеклу.
Ему вспоминается, как Жанна Егоровна зашла в эту спаленку попрощаться, когда Арсений выплыл ненадолго из горячечного бреда, будто поднялся на поверхность цветущего пруда с нагретой солнцем мутной и теплой водой. Он лежал на кровати в мигающем подвижном свете свечи, с мокрыми от пота слипшимися волосами и хрипло дышал. Жанна Егоровна склонилась над ним, и Арсений узнал ее, различил ее сквозь поволоку бреда и горячечную торопливую путаницу мыслей. Мадмуазель Деларю с печалью вглядывалась в его изможденное болезнью лицо, а после поцеловала в лоб прохладными губами и сказала негромко,
– Прощай, Сеня. Вот ведь как нелепо и неправильно все у нас вышло.
В её влажных глазах блестели слезы, и в каждом отражался фитилек, горящей на тумбочки, свечи.
Было это на самом деле или только привиделось, вопрошает себя Арсений.
Откинув одеяло, он садится на кровати, находит спички и зажигает керосиновую лампу. На тумбочке возле изголовья стоит склянка с хинином и графин. Пользуясь мерной ложечкой, Арсений насыпает зеленовато-желтого порошка на язык и торопливо запивает водой. Хинин до того горек, что Арсению кажется, что его вот-вот стошнит.
Поднявшись, он идет к окну, стоит босой на дощатом полу, ежится от ночной прохлады и глядит, как мокнет под дождем заросший сад.
Я немедля же напишу Жанне Егоровне письмо, решает про себя Арсений. У тетушки непременно должен быть адрес, нужно поискать в том комоде, в гостиной…
Накинув халат поверх исподнего, Арсений подходит к зеркалу. С помощью расчески он пробует привести волосы в порядок и дает себе слово, что как только окрепнет, первым делом сходит в цирюльню в Березине. Вглядевшись внимательнее в отражение в зеркале, Арсений замечает, что сильно осунулся за время болезни – нос сделался острым, щеки ввалились, а глаза стали беспокойные и тоскливые.
Затянув поясок халата, Арсений отворяет дверь и выглядывает в коридор. Там темно, будто в шахте, и лишь где-то впереди теплится неверный свет. Арсений бредет в темноте, касаясь рукой деревянных панелей на стене. Из гостиной доносится какой-то непонятный шум, а потом Эльсбет принимается хрипло кричать и стонать в глухой полночной тишине.
– Ach, wie wen! Es tut wen… Aber hab kein Mitleid mit mir… Tiefer! Tiefer! Qual mich…
Арсений нерешительно останавливается посреди коридора.
Эта новоиспеченная тетушка и её сумасбродная компаньонка с механической рукой порядком его утомили. Арсений хочет уже вернуться к себе в спальню и забраться под одеяло, но тут сквозь шум дождя ему отчетливо слышится лошадиное ржание и стук копыт. Время для визита совершенно неподходящее. Немыслимо даже представить, что кто-то нагрянет в усадьбу Балашовых среди ночи, да еще в такую непогодь, но Арсений слышит, как чьи-то сапоги уже громыхают по ступеням крыльца, а потом колоколец в холле принимается нетерпеливо звякать.
– Scheiss! Was haben wir denn hier? – слышит он раздраженный голос Анны Павловны. – Ах, нет! Что, сейчас уж полночь?… Как я могла позабыть?!
Дверь гостиной распахивается, и Анна Павловна быстрым шагом выходит в темный коридор.
– Nein, verlass mich jetzt nicht! – жалобно просит Эльсбет.
– По-русски, будь любезна, – напоминает ей Анна Павловна.
– Oh, mein Gott…
С керосиновой лампой в руке Анна Павловна быстро проходит по коридору к лестнице, ведущей на первый этаж. Её турецкие туфельки бойко стучат по крашеным половицам.
Арсений слышит, как Эльсбет в гостиной принимается хохотать.
– Ты смешная, – говорит Эльсбет, а сама задыхается от смеха. – Ты позабыла… Сними ее, сними эту штуку!
– О чем это ты? – спрашивает Анна Павловна, уже положив руку на лестничные перила.
Глядя на тетушку, остановившуюся на верхней площадке лестницы, Арсений думает, что лихорадка все же свела его с ума.
В свете керосиновой лампы Арсений ясно видит статную женственную фигуру Анны Павловны в давешнем капоте с кружевами, а еще он видит изрядного размера эрегированный член, торчащий у тетушки из паха. Арсению делается ужас, как страшно. Чтобы не закричать во весь голос он запихивает кулак себе в рот и больно прикусывает костяшки.
Тем временем, Анна Павловна, взглянув на себя саму, тоже замечает эту дикую несообразность. И отчего-то тетушка принимается хохотать, как умалишенная. Она охает, стонет, вытирает выступившие на глазах слезы, и совсем обессилив от смеха, прислоняется широкими ягодицами к перилам.
Меж тем полуночный визитер уже колотит в дверь кулаками.
– Ich komme sofort… Сейчас… Да иду я! Не нужно так громыхать! – кричит Анна Павловна.
А потом тетушка принимается отстегивать один за другим тонкие кожаные ремешки, которые скрывались от взгляда Арсения в складках просторного капота. И тут он, наконец, понимает, что к паху Анны Павловны пристегнут изрядного размера страпон. Арсению становится неловко за собственный испуг, потому как страпоны он видел прежде и не раз в столичных домах терпимости, да и мадам Брюс как-то предлагала ему побаловаться такой вот игрушкой. Что до страпона Анны Павловны, то он вырезан из дуба со всеми анатомическими подробностями, выкрашен морилкой, покрыт лаком и поблескивает от мазки.
Отстегнув последний ремешок, Анна Павловна бросает страпон в открытую дверь гостиной и быстро спускается вниз, освещая ступеньки керосиновой лампой.
– Иду я, уже иду…
Потом лязгает запор, и парадная дверь усадьбы со скрипом отворяется. Арсений слышит мужской сиплый голос, и как Анна Павловна отвечает что-то негромко и деловито.
По полу дует, Арсений стоит и переминается с ноги на ногу, а потом едва ли не бегом возвращается к себе в спальню. Затворив дверь, он подходит к окну и, выглянув наружу, видит стоящую у крыльца крытую брезентовым пологом повозку. Вспышка молнии превращает вид из окна в подобие гравюры. Ливень тугими струями хлещет по брезенту, двое приказчиков в картузах и совершенно мокрых кафтанах вытаскивают из повозки какой-то вместительный и, как видно, тяжелый ящик…
Молния гаснет, и над усадьбой тяжело, с треском разламывается громовой раскат. Арсений всматривается в кромешную дождевую мглу под окном, но не видит, ни зги.
Подойдя к двери, он слышит, как приказчики громыхают на лестнице сапогами, затаскивая ящик на второй этаж.
– Сюда, господа. Несите в гостиную, – распоряжается Анна Павловна. – Осторожнее, бога ради! Там хрупкие вещи…
Арсению таки не терпится выглянуть в коридор, и он берется уже за дверную ручку, но тут слышит, как совсем рядом, может, в паре шагов скрипит рассохшаяся половица. Если Арсений и медлит, то только самую малость. Он задувает фитиль в керосиновой лампе, валится на кровать и едва успевает накрыться одеялом, как дверь в его комнату начинает медленно отворяться. Арсений лежит, отвернувшись к стене, и старается глубоко и ровно дышать. Он и сам толком не поймет, почему решил приотвориться спящим, и чего он собственно боится. Арсений чувствует себя мальчишкой, который играет в какую-то странную игру, где все будто понарошку, и в то же время, все взаправду. Арсению чудится, что его сердце бьется так часто и громко, что кто бы ни стоял в дверях, он непременно услышит этот стук. Так Арсений лежит целую вечность, а потом еще немного. Наконец, дверь в его комнату с едва слышным стуком затворяется.
Арсений осторожно поворачивается на спину. Заложив руки за голову, он лежит в темноте и глядит, как по оконному стеклу сбегает ручейками дождь. Вскоре Арсений слышит, как из усадьбы выходят приказчики, и устало споря о чем-то, забираются в повозку. Тот, у кого сиплый голос понукает лошадей, повозка отъезжает от крыльца и катит по подъездной аллее, разбрызгивая колесами лужи, на большак.
Ну, скажите на милость, зачем нужно было привозить этот чертов ящик среди ночи, недоумевает Арсений, что в нем может быть такого?
Этот окаянный вопрос долго не дает ему уснуть.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Щи из кислой капусты Лизонька любила, и, стоит сказать, у Григория Ипатовича их готовили отменно, но нынче барышня совершенно не чувствует аппетита, в душе у нее, будто ходит вихрь, который так и норовит обрушить все подряд.
Вздохнув, Лизонька отодвигает от себя тарелку из тонкого фарфора с недоеденными щами. Через стол против барышни сидит Максимилиан Александрович Волжин. На опальном литераторе все тот же просторный не по размеру пиджак с чужого плеча. Его жидкие волосы причесаны так, чтобы прикрывать плешь. В глазу поблескивает монокль.
Со страдальческим лицом Волжин пробует холодную ботвинью на квасе. Скорбно вздохнув, барабанит длинными пальцами по скатерти и осматривает стоящие на столе блюда.
– Отчего вы не едите щей? – спрашивает Лиза. – У Григория Ипатовича щи чудо, как хорошо готовят.
– Благодарствую, – скрипучим голосом отвечает Волжин. – Но с капусты меня пучит.
От вида Максимилианы Александровна Лизоньке делается скучно, и она принимается разглядывать гостей. Лиза не может себе представить, что все эти господа съехались в усадьбу Колесовых ради одной только цели, чтобы в полночь спустится в подвальную залу и там мучить и истязать запертую в колодках барышню.
Между тем, разговор за столом идет самый что ни наесть заурядный. Говорят о разных безделицах – о погоде, о студенческих волнениях в столице, о лошадях, о последней пьесе Чехова, которую публика принимала чрезвычайно хорошо в отличии от трех прежних пьес этого господина.
Из окон сквозь кисею штор льется золотой солнечный свет, под потолком гостиной жужжат и вьются мухи.
– Признаться, я удивлен, – замечает в полголоса Волжин, поглядывая на другой конец стола. – Отчего любезнейший Федор Кузьмич выбрал своим протеже этого молодого человека. Герасим скверно пишет, и никакого таланту, кроме умения произвести скандал и фраппировать публику, я в нем не нахожу.
После посещения подземной залы, Лиза была сама не своя. И когда Григорий Ипатович представил ей членов Клуба, она улыбалась, протягивала ручку для поцелуя, говорила какие-то глупости, но мысли барышни были заняты совсем другим и, стыдно признаться, Лизонька зачастую не помнила, кто есть.
Но, положим, о Федоре Кузьмиче Тетерникове Лиза слыхала и прежде. Она даже что-то читала, хотя стихов в отличии от большинства барышень не любила.
Поэт-символист сидит по левую руку от светлейшего князя, спиною к окну, и его массивный гладко выбритый череп золотит льющийся в гостиную солнечный свет. Федор Кузьмич уже не молод, у него бледное одутловатое лицо с вислыми усами. Глаза Тетерникова прикрыты тяжелыми веками. Лизе он кажется грузным, медлительным человеком. Одет Федор Кузьмич в черный старомодный сюртук и сорочку с бабочкой, и похож скорее на стряпчего, чем на поэта символиста.
– А чем, позвольте спросить, вам не нравится этот юноша? – замечает Григорий Ипатович, доедая щи. – Герасим… Герасим… Тьфу ты, отчего-то фамилия начисто вылетала из головы!
– Его фамилия Чудаков, хотя полагаю, что это псевдоним, – раздраженно отвечает Волжин.
Лизонька, тем временем, поглядывает на молодого человека, сидящего подле Федора Кузьмича. В общем разговоре он не участвует, а только сдержанно и как-то странно улыбается, поднимая верхнюю губу. Герасим Чудаков худощав, его длинные темно-русые волосы, кажутся Лизе не слишком чистыми, а бородка неровно подстрижена. На Чудакове новенькая с иголочки «тройка» и глядя, как он поводит плечами и поправляет манжеты, и у Лизоньки крепнет уверенность, что Герасим впервые надел этот костюм как раз нынешним утром. И еще, есть в нем что-то провинциальное. Лиза готова поспорить, что Герасим Чудаков приехал в столицу из какой-нибудь орловщины, курщины… Что до лица, то в лице Чудакова и вовсе нет ничего примечательного. Разве что в маленьких, глубоко запавших, глазах застыло одновременно настороженное и наглое выражение, словно Чудаков собирается отмочить какую-то дрянную шутку и раздумывает, а стоит ли?
Лизонька подобных персонажей частенько видела на собраниях марксистского кружка и не слишком-то жаловала.
– Вам, Лизавета Марковна, полагаю, известно, что это за фрукт?
– Фамилия, как будто знакомая, да и только, – отвечает Лиза. – Последний год я больше интересовалась марксизмом, чем поэзией.
– Да-да, разумеется, – усмехается Волжин. – А вы не находите, что от него исходит какая-то гнусность? На мой взгляд, Чудаков отвратителен, фальшив и опасен. Я бы не стал водить с таким знакомство.
– Было бы недурно, чтобы господин Чудаков помыл голову, – замечает Зора.
Григорий Ипатович негромко смеется и отодвигает в сторону пустую тарелку.
– А что же стихи? – спрашивает Лиза. – Несносны? Ужасны?
Волжин как будто хочет что-то сказать, но только брезгливо жует губами. Он сидит на стуле, будто аршин проглотил, сложив на столешнице худые длинные руки. Сельдерея ему пока не принесли.
– Так что же? – допытывается Лиза.
– Вы желаете стихов Чудакова? – спрашивает скучливым голосом Волжин.
– Желаем, – говорит Зора.
Лизе казалось, что цыганка совершенно равнодушна к стихам, видно ей тоже скучно на званом обеде.
– Извольте, – вздыхает Максимилиан и, нагнувшись над столом, совсем тихо принимается читать барышням стихи Герасима Чудакова,
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.