Хроники Архипелага

Глава № 2. Приговор милосердию

Прибор был полностью заряжен, его поверхность едва ощутимо вибрировала, излучая сдержанное, почти живое тепло. Поглощение квантовозаряженных солей из хранилища прошло быстрее, чем я ожидал: стремительным, болезненным толчком, выворачивающим внутренности наизнанку.

Я ощутил, как энергия, растворенная в солях, пронзила мои вены жгучими молниями, заполнила каждую клетку, каждый нервный синапс. Это было похоже на смерть и рождение одновременно. Затем разрыв.

Тишина, абсолютная и оглушительная, сменилась гулом настраивающейся реальности. Материя между измерениями расступилась, как завеса из плотного тумана, и я оказался выброшенным в иную вселенную, в мир под кодом П1-6.

Всегда одно и то же: чувство, будто тебя вырвали с корнем из одного бытия и грубо воткнули в другое, не спросив разрешения.

Лёгкий, почти невесомый ветерок ласково коснулся моего лица, принеся с собой странную смесь запахов: влажной земли, гниющих растений и чего-то чужого, металлического.

Воздух был густым, тяжелым, им было трудно дышать, будто легкие наполнялись не кислородом, а сиропообразной субстанцией упадка. Жёлтые, багровые и огненно-рыжие листья, похожие на обгоревшие кусочки пергамента, медленно кружились в этом влажном мареве, бесшумно падая на землю. Повсюду, куда хватало глаз, виднелись небольшие лужицы, отражающие свинцовое, безнадежное небо.

Здесь была осень. Я всегда любил это время года, время подведения итогов, тихого умирания, которое таило в себе обещание будущего возрождения. Но здесь, в этом месте, осень пахла не жизнью, а вечным прощанием.

Золотые и багряные кучки листьев, похожие на погребальные костры, валялись то там, то тут, бесхозные и печальные. Свежий, промозглый воздух с отчетливой нотой разложения говорил о том, что недавно прошёл дождь, не очистивший, а окончательно увлажнивший землю этого умирающего мира.

Всё-таки осень хорошее время года для прогулки, для миссии, если забыть, что эта прогулка предсмертная агония целой реальности.

Надеюсь, предмет моего путешествия, та тень, что я должен найти и стереть, не испортит моё первое, меланхоличное впечатление об этом месте, не превратит эту грустную элегию в кровавый фарс.

Но моё внимание, отвлеченное на мгновение призрачной красотой увядания, привлекло совсем не время года, а нечто иное, чужеродное и пугающее. Странные, бесформенные мешки тёмного, почти чёрного цвета, лежали по обеим сторонам дороги. Они не были похожи на мусорные пакеты или брошенный багаж. В них была зловещая, неестественная упакованность. Они лежали там, как громадные, оплывшие черви, выброшенные на берег после потопа, и от них исходил сладковато-приторный запах тлена, который перебивал все остальные ароматы осени.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок, знакомое предчувствие беды, которое никогда меня не обманывало.

Из координационного центра башни один-альфа мне было сообщено чётко и ясно, с ледяной точностью алгоритма: «Ничего не помешает вашему перемещению.» Но никто, ни единым словом, не предупредил меня, что здесь будет эта дорога – артерия этого мёртвого тела мира, артерия, забитая тромбами из этих мешков. Однако, было до жути странно, что машин здесь не было. Во всяком случае, ни одной на ходу, живой.

Несколько сгоревших и выпотрошенных остовов автомобилей, похожих на хитиновые панцири доисторических насекомых, стояли по обочинам, их стеклянные глаза-фары были выбиты, а металлические рёбра кузовов торчали наружу. Они не предвещали ничего хорошего, эти останки, они кричали о внезапном и жестоком насилии, о панике, сковавшей этот мир в свои ледяные объятия.

Около обочины, прислоненные к ржавым ограждениям и разбитым фонарным столбам, валялись целые горы, баррикады из различного мусора.

При быстром, но цепком взгляде, выхваченном из тысяч часов тренировок, мне удалось рассмотреть какие-то испорченные и порванные вещи: одежду, обувь, детские игрушки (пластиковых солдатиков с отломанными конечностями, кукол с пустыми глазницами). Среди этого хлама выделялись грязные, промокшие плюшевые медведи, один из которых смотрел на меня стеклянным глазом, полным немого укора.

Повсюду были разбросаны коробки различной величины, с разными наборами то ли давно испорченной провизии, источавшей кислый запах, то ли, что было гораздо страшнее, останков умерших животных, а может быть, и не только животных.

Здесь произошло что-то действительно катастрофическое, видно люди бежали в спешке, охваченные животным ужасом, и старались унести с собой хоть что-нибудь, что могло бы напомнить им о потерянном доме, о разбитой жизни.

Наша миссия по «очистке» этого мира, как это холодно называлось в отчетах, удачно подходила к концу. Враг, под которым подразумевалось всё локальное население, его культура, его сама суть, почти был повержен. И я, Архипелаг, был тем самым могильщиком, пришедшим констатировать смерть.

Справа от дороги, подобно гигантскому надгробию, высилось многоэтажное заброшенное здание. Его серые, голые стены из потрескавшегося бетона, испещрённые граффити, которые уже никто не мог прочитать, дополняли и без того безнадёжный вид надвигающейся погибели этого мира. Кое-где на фасаде были видны обожжённые, чёрные пятна, словно шрамы от гигантских когтей. Видимо когда-то, когда здесь ещё теплилась жизнь, апокалипсис бушевал вовсю, пожирая всё на своём пути, руша не только здания, но и самые основы людских жизней, их надежды, их будущее.

Слева же, притулившись к земле, словно испуганные звери, стояли частные дома. Их покосившиеся силуэты казались особенно уязвимыми. Они при малейшем дуновении вечернего ветерка жалобно скрипели своими ставнями и досками, как будто бурчали, шептали на ушко, что сейчас, в этой гробовой тишине, намного спокойнее, чем раньше, в те дни, когда здесь звучали детские голоса и пахло хлебом. Их медленно осыпающиеся стены, провисшие под грузом времени и отчаяния крыши и поплывшие, расплывшиеся фасады терпеливо, с почти стоическим смирением ожидали единственного, неизбежного конца. Смерти ради новой, чужой жизни в этом измерении, жизни, которую принесут с собой колонисты из Империи, не ведающие о тех, кто жил и умер здесь до них.

Я стоял среди этого пейзажа конечной стадии «коррекции», и горький привкус пепла был у меня на языке. Пепла от сожжённых миров, пепла от моей собственной, выжженной души. И где-то там, в сердце этого апокалипсиса, меня ждала она. Айна. Та, что создала хаос, который мог эксгумировать этот «труп» умирающего измерения и дать надежду тем, кто должен был её уже давно потерять. Она стала причиной моего личного конца.

Немного пройдя по разбитой, потрескавшейся дороге, где асфальт вздыбился, словно костяшки спины какого-то доисторического чудовища, я учуял запах. Сначала просто отдалённый, едва уловимый шлейф, но с каждым шагом он нарастал, густел, превращался в осязаемую, физическую субстанцию. Это был не просто запах гнили, это была сама сущность разложения, концентрированный дух смерти, исходящий от тех самых мешков, лежащих по обочинам.

Воздух стал вязким, словно его можно было резать ножом. Инстинктивно, почти рефлекторно, я прикрыл нос и рот согнутой в локте рукой, но это не помогало. Мельчайшие частицы тлена проникали сквозь ткань, въедались в обонятельные рецепторы, вызывая лёгкий, но настойчивый позыв к тошноте. Сделав последнее усилие, я подошёл к одному из ближайших мешков, этому тёмному, бесформенному свёртку, пожираемому невидимыми силами распада.

Источником вони, как я и предполагал с ледяной уверенностью профессионала, был разлагающийся труп человека. Вернее, то, что от него осталось. Но я ошибался в масштабах. Это был не один труп. И не два. Их было множество, десятки, может быть, порядка тридцати штук, и они валялись по обочине, бессистемно, с одной и с другой стороны, как брошенные куклы, как бракованный товар, выброшенный на свалку истории.

Они лежали в неестественных, вычурных позах, их конечности были скрючены, а лица, те, что ещё можно было разглядеть, застыли в масках последнего, немого ужаса. Одни были упакованы в эти чёрные, полиэтиленовые мешки, другие нет, и тогда взору открывалось всё: обугленная кожа, пустые глазницы, зияющие раны. Это была не просто смерть. Это была массовая, ритуальная казнь, акт тотального уничтожения.

Почему-то в голове, против моей воли, сразу же представилась картина, яркая и отчётливая, словно я сам был её свидетелем.

Я увидел, как они, эти люди, бегут из того многоэтажного дома-надгробия, охваченные паникой, в глазах животный страх. Они держат в одной руке свои весьма обязательные, жалкие вещи: документы, еду, какие-то безделушки, а в другой своих детей, прижимают их к груди, пытаясь защитить своими телами.

Чада в свою очередь, не понимая всего ужаса происходящего, роняют игрушки, плачут, их тонкие голоса сливаются в пронзительный хор отчаяния. Они бегут по этой самой дороге, веря, что впереди спасение. Но в конце пути, у этого самого места, их встречает кто-то.

Кто-то холодный, безразличный, вооружённый до зубов. Тот, кому не важны их проблемы, их горящий дом, их слёзы, их личный апокалипсис. Человек шёл против человека. И в этом самая горькая ирония. Ничего не стоит поднять ружьё, почувствовать холод приклада у плеча, нажать указательным пальцем на курок, ощутив его плавный, неумолимый ход, и покончить с их погоней за счастьем, остановить тот ужас, который предстояло им пережить, раз и навсегда.

Да, именно такой итог, быстрый, эффективный, тотальный, наша империя и старается достичь в своих «корректировках». Вымирание, но не нашими руками.

Мы лишь сеем семена хаоса, подливаем масла в огонь, а потом наблюдаем со стороны, как аборигены сами уничтожают себя, выполняя за нас самую грязную работу. И я, Архипелаг, был частью этой бесчеловечной, отлаженной машины.

Медленно, почти невесомо, я ступал по потрескавшемуся асфальту, мои ботинки издавали глухой, приглушённый звук в этой оглушительной тишине.

Каждая клетка моего тела, каждая пора была настороже. Я ожидал засады, выстрела из-за угла, рычания мутировавшего зверя, чего угодно, что могло бы связать меня, живого и дышащего, с этими безмолвными трупами, породнить общей участью жертвы. Но ничего не происходило. Только ветер шелестел сухими листьями, да где-то вдали с глухим стуком падал кусок штукатурки. Абсолютная, законченная смерть.

Солнце, бледное и холодное, несмотря на свою видимую яркость, грело слабо, но его лучи, падая на мою униформу Бельведера, казались слишком уж заметными, слишком чужими в этом пейзаже. Пора было растворяться, становиться частью фона. Я решил сменить свой комбинезон на что-то более подходящее, более аутентичное для этого умирающего измерения.

Соединившись через вживлённый процессор с той самой латексной наклейкой-индикатором на груди, я снова услышал в своём сознании безличный, отточенный голос Мойрария. Он прозвучал не как внешний звук, а как моя собственная мысль, лишённая интонации и тепла.

– Здравствуйте, агент. Какую одежду вы выберете? – Перед моим внутренним взором, наложившись на реальность, вспыхнул голографический интерфейс.

Мне был представлен целый каталог, бесконечный список из разных маек, штанов, курток, обуви, головных уборов – миллионов вариантов из тысяч культур и эпох. Но я, смотря на это изобилие, даже не представлял, что именно не будет здесь привлекать внимание, если здесь, вопреки всему, ещё оставался хоть кто-то живой. Что носили выжившие в аду? В чём ходили палачи?

– Выбери сама, – мысленно отправил я команду, чувствуя странную усталость от этого выбора. – Что-нибудь такое, благодаря чему я буду оставаться здесь в тени, невидимкой для чужих глаз.

Я тяжело вздохнул, ощущая, как усталость и горечь этого мира просачиваются в мои лёгкие, и потянулся, разминая затекшие мышцы спины.

Одежда на мне, словно живая кожа, стала медленно шевелиться, перетекать, менять свою структуру и цвет. Я чувствовал лёгкое, почти эротическое покалывание по всему телу, пока латекс и умные полимеры переплетались, формируя новый облик. Через несколько секунд преобразование завершилось, и на мне образовалась новая, чужая одежда.

Это была форма. Форма военных этого измерения и этой конкретной страны, как тут же подсказала мне справка, выведенная на периферию зрения.

Странный выбор, но, если вдуматься, предельно понятный. Видимо, в этом мире, погрузившемся в хаос, право свободно передвигаться и носить оружие имели только военные. Любой другой был либо жертвой, либо мародёром. Поэтому если кто-то и увидит меня, то лишних вопросов, по идее, возникать не должно. Я стал частью системы, даже здесь, на её обломках.

Форма была цвета хаки – болотного оттенка, идеально сливающегося с осенней грязью и пожухлой листвой. Обычные, невыразительные штаны с резинками около стоп, чтобы заправлять в ботинки. Стандартный армейский ремень, но видимо Мойрарий, в своей алгоритмической мудрости, решил добавить на его кожу пару искусных порезов и потёртостей для большего эффекта достоверности, для иллюзии прожитой жизни. Верхняя одежда – куртка-анорак, идеально подходила под штаны, та же унылая расцветка, тот же утилитарный, лишённый всякого намёка на эстетику стиль. Но самое удивительное и отрезвляющее было то, что одежда, появившаяся на мне, очень сильно, до жути, походила на то, что валялось в тех самых кучах мусора, которые попадались мне ранее, среди детских игрушек и плюшевых медведей. Та же ткань, тот же крой.

Неужели в этом мире всё настолько шло по нашему, имперскому плану, что даже соратники, братья по оружию, стали для друг друга врагами, что армия, призванная защищать, превратилась в банду мародёров, добивающих своё же население?

Похоже, «коррекция» прошла даже успешнее, чем мы планировали. И в этом новом обличье, пахнущем пылью, потом и смертью, я почувствовал себя не просто шпионом. Я почувствовал себя могильщиком, надевшим форму последнего, кто останется на этом кладбище миров.

Мне позволили взять с собой бомбу, которую в шутку, с чёрным, циничным юмором, принятым среди путешественников, называют «Разрушитель Миров». Конечно, никакой мир, никакую полноценную реальность она не сможет уничтожить. Для этого нужны усилия целого флота и месяцы тотального бомбометания.

Её мощь была более приземлённой: она могла рассыпать на атомы, на элементарные частицы, небольшой городок, пару кварталов, зону поражения радиусом в несколько километров.

Скромный, но эффективный инструмент «корректировки», последний аргумент агента в безвыходной ситуации. Помимо этого смертоносного груза, у меня были вживлены прямо в плоть, в переплетение мышц и нервов, информационный модуль для путешественников – мой личный навигатор по муравейнику реальностей. А также собиратель квантовой энергии, тот самый, что позволял совершать переход в другой мир без помощи стационарных порталов.

Дело в том, что мы, путешественники, по своей биологической, бренной природе не имеем и не можем иметь достаточно внутренних сил, чтобы самостоятельно поддержать переход через заслонку, тот барьер, что отделяет один слой бытия от другого. Однако, при необходимой внешней подпитке, при этой самой собранной, сконцентрированной энергии, нам не составляло труда найти и активировать нужную, тончайшую точку выхода, пронзить материю, как раскалённой иглой.

Немного пройдя вперёд по этой дороге смерти, мимо всё тех же зловещих мешков и разбитых машин, мне удалось попасть на широкий, пустынный перекрёсток. Это место было похоже на арену, где разыгралась последняя драма этого мира.

С одной стороны, уровень горизонта неестественно уходил вверх, вздыбленный тектоническим катаклизмом или чудовищным взрывом, и там, на возвышенности, открывалась всё та же безрадостная картина: груды разрушенных зданий, похожих на скелеты исполинских существ, заброшенные, искореженные машины, ставшие памятниками своей эпохи, и бессчётные потерянные вещи, рассказывающие о миллионе прерванных жизней.

Впереди, куда уходила главная дорога, виднелся полностью раздробленный, превратившийся в груду щебня асфальт. Создавалось такое ощущение, что кто-то гигантский, неумолимый тащил по нему несколько раз невероятно тяжёлые грузы, быть может, даже те самые машины, которые когда-то оставили спасающиеся, надеявшиеся на чудо люди, превратив их в орудие уничтожения собственного же пути к отступлению.

Позади, откуда я пришёл, виднелись только выжженные, почерневшие остовы домов и печальные остатки вещей населения, когда-то проживающего здесь, мечтавшего, любившего, ненавидевшего.

Единственный путь, который прельщал меня, манил своей неизвестностью и, наверное, в каком-то смысле магнетически притягивал, был через массивные, покрытые ржавчиной железные ворота с мощным бетонным основанием. Они стояли, словно врата в чистилище, вросли в уже давно разбитый асфальт вокруг, единственный оплот некоего подобия порядка в этом царстве хаоса.

Глубоко выдохнув, пытаясь выбросить из головы навязчивые образы мёртвых детей и горящих домов, я сосредоточился. Каждое чувство, каждый нерв был натянут, как струна.

Поправив сгенерированную одежду, ощущая шероховатость ткани под пальцами, я медленно, но уверенно направился туда, к этим ржавым вратам. Каждый шаг отдавался в тишине эхом, казавшимся мне оглушительным.