Хроники Архипелага

– Стой, кто идёт?! – внезапный, хриплый крик прорезал мёртвую тишину, заставив меня замереть на месте.

Из-за бетонного крепления, из тени, возникла фигура. Это был солдат. Его лицо, обветренное и покрытое грязью, явно требовало долгого и тщательного ухода, которого оно, очевидно, не видело месяцами. А тело… тело выглядело настолько худым, измождённым и истощённым, что на секунду мне показалось, будто передо мной не человек, а ходячий труп, ожившая мумия, поднятая силой воли из братской могилы. Глубокие, чёрные синяки под глазами, сливающиеся в единые пятна, густая, спутанная небритая щетина и тяжёлый, густой запах, полный смрада пота, грязи и отчаяния – вот что представлял из себя этот страж.

Что может быть хуже, чем остаться в таком месте, в этом аду на земле, на доживание своих жалких, последних лет? Как же им, несчастным, повезло, что великая Империя скоро придёт, как благодетель, и избавит остатки этого несчастного населения от мучений, стерев всё это и создав на костях новую, процветающую колонию с той самой Истиной, которую невозможно оспорить.

Солдат, дрожащими руками, но с привычной хваткой, пригрозил мне автоматом очень древней, архаичной модели, ствол которого смотрел на меня пустым, тёмным глазом. Жестами, отрывистыми и нервными, он показал мне подойти к нему, а после и совсем зайти за баррикады, сложенные из мешков с песком и ржавых автомобильных корпусов.

Моя цель была так близка, так осязаема, и сама, по воле случая, шла ко мне в руки. Айна не могла далеко уйти, нарушения, те самые колебания исторической линии, чувствовались где-то совсем рядом, витали в этом самом воздухе.

– Командир, у нас снова нарушитель, – крикнул солдат куда-то вглубь своей позиции, и его голос прозвучал устало и безнадёжно.

Этот мир, П1-6, был очень диким, непредсказуемым и жестоким даже по меркам Империи. Военные, эти последние хранители исчезающего порядка, выглядели не как солдаты, а как замученные, затравленные создания, сошедшие со страниц книг о древней, варварской истории в мультивселенной. Они были как голодные волки, сбившиеся в стаи на отравленной земле и боявшиеся любой тени, любого шороха, видя угрозу в каждом движении.

– Похоже, дезертир. Ко мне его, быстро! – раздался новый, более властный и резкий голос, принадлежащий, видимо, командиру.

В его интонации сквозила не просто усталость, а некая ожесточённая, копившаяся годами ярость, готовность в любой момент сорваться и уничтожить всё вокруг. Это был приказ, не терпящий возражений. И я, склонив голову в подобии покорности, сделал шаг вперёд, навстречу своей судьбе и, возможно, навстречу ей. Айне.

Их лагерь, этот последний оплот цивилизации в эпицентре хаоса, представлял собой жалкое и одновременно трогательное зрелище. Он состоял из лёгких, продуваемых насквозь ветром палаток, которые трепетали, как испуганные птицы, и нескольких самодельных деревянных и ржавых металлических настилов, брошенных прямо на сырую землю, чтобы хоть как-то отделить себя от грязи и сырости этого умирающего мира.

Командир, который показался из самой большой палатки, стоящей в центре этого импровизированного поселения, выглядел максимально неопрятно, даже по меркам этого места. Он был воплощением упадка. Дуновение ветра, пронизывающее лагерь, доносило до меня едкий, сладковато-горький запах перегара, смешанный с запахом немытого тела и влажной ткани. Его одежда, когда-то, должно быть, бывшая формой, теперь представляла собой набор грязных, засаленных лоскутов. Уложенные с тщетной попыткой аккуратности редкие, сальные волосы вокруг обширной, блестящей лысины придавали главе этого места какой-то комический и в то же время полный глубоких сожалений, трагический образ.

Он был карикатурой на власть, её бледной, размытой тенью. Его глаза, маленькие и глубоко посаженные, еле-еле смотрели в одну точку, их взгляд был мутным, плавающим, неспособным сфокусироваться. А речь, когда он заговорил, была немного развязна, бессвязна и крайне не соответствовала тому статусу лидера, который он, видимо, пытался из себя изобразить.

За воротами, внутри этого убогого укрепрайона, так же находились и другие люди. В основном, это были такие же измождённые, грязные военные, с пустыми глазами и автоматическими движениями. Среди них копошились несколько гражданских, занятых бессмысленным, на первый взгляд, перетаскиванием каких-то ящиков или мешков с одного места на другое.

Больше всего резали душу пары подростков, мальчишек и девчонок, которым на роду было написано не счастье, а жестокое невезение – родиться в этом месте, в эту эпоху полного краха. Их уже обучали стрелять, они с неумелой серьёзностью держали в руках слишком большие для них автоматы, но у меня, глядя на их бледные, испуганные лица, было такое стойкое, леденящее душу чувство, что до реального применения их новоприобретённых навыков им просто не дожить. Они были обречённым пополнением для армии призраков.

Ну да, разумеется, с их точки зрения, картина была ясна и однозначна. Я в их форме, со всеми необходимыми атрибутами, но один, без подразделения, появившийся ниоткуда. Так что я либо дезертир, струсивший и бежавший с поста, либо, что гораздо хуже, диверсант, присланный чтобы добить их изнутри. Плохой, очень плохой расклад. Любой из этих вариантов в их реалиях карался быстро и без лишних сантиментов.

Командир, как старый, пропитой до мозга костей пьяница, утешающий своё уязвлённое честолюбие и страх оперативным военно-полевым судом собственного исполнения, смотрел на меня с плохо скрываемой подозрительностью и странным, неровным возбуждением. Было видно, что его авторитет здесь сильно хромает, трещит по швам и требует постоянной, жестокой подпитки, нового козла отпущения, на котором можно было бы выместить всю накопившуюся злобу и отчаяние. Что, впрочем, для деморализованной, брошенной на произвол судьбы армии, оказавшейся в аду, тоже не было удивительным. Выживание здесь строилось на страхе, а не на дисциплине.

Первым делом, что меня удивило, никто не стал сразу ко мне приближаться, не попытался обыскать или хотя бы грубо отобрать оружие. Даже тот самый солдат, что заприметил меня перед воротами, держался на почтительном, опасливом расстоянии, его пальцы нервно барабанили по прикладу автомата. Будто они чего-то опасались, какого-то подвоха, заразы или взрыва.

Лишь жестами и отрывистыми, хриплыми окриками меня завели в одну из ближайших, потрёпанных палаток, внутри которой не было ничего, кроме сложенных в углу каких-то баллонов с едкой жидкостью для дезинфекции и ящиков с противогазами.

Сначала меня, не говоря ни слова, несколько раз облили с ног до головы этой жижей, которая пахла хлоркой и чем-то ещё, химическим и неприятным. После, не дав отряхнуться, посыпали всё тело липким, едким белым порошком, который оседал на мне, как снег на свалке. Он, конечно, мне попал и в нос, и в глаза, вызывая лёгкое пощипывание, но какого-то серьёзного раздражения я, благодаря своим модификациям, не испытывал. Эта процедура была не столько санитарной, сколько ритуальной – попыткой отмыть, отскрести от себя саму ауру этого проклятого мира.

И только после этого, этого странного обряда очищения, я уже услышал, что люди начали приближаться ко мне без прежней опаски, их шаги стали твёрже. Двое крупных, крепких солдат, пахнущих потом и порохом, схватили меня грубо под руки, их пальцы впились в мои мускулы с силой, говорящей о долго сдерживаемой агрессии, и потащили, почти понесли, в центр лагеря.

Они выкрикивали на ходу какие-то слова, обращённые к другим обитателям этого места: «Прибыл новый дезертир!», «Скоро будет весело, братва!».

Обычно собственные войска на своей территории так себя не ведут, не проявляют такого животного, почти радостного возбуждения при появлении подозрительного незнакомца, но это когда речь идёт о войне, где есть фронт и тыл. В данном же случае она шла не о победе, а о вымирании, о медленном, мучительном агонизирующем скольжении в бездну, и любое развлечение, любое отвлечение от этого кошмара было желанным.

Пока я тихо, с почти актёрским мастерством, притворялся испуганным и беспомощным, подыгрывая их ожиданиям, мой вживлённый Мойрарий тихо, едва различимо прозвенел у меня в голове, возвещая о завершении одной из множества стадий настройки.

На сетчатке моих глаз, наложившись на жалкий пейзаж лагеря, стали появляться строки данных, схемы, карты – шла загрузка системы обновлённой информации.

История этого мира, его падение, ключевые точки… и передвижение Айны. Всё это было теперь в моей доступности, всё это прокручивалось у меня перед глазами, как страшный, но знакомый фильм.

Обстоятельства этого мира сильно сошли с намеченного нами курса, катастрофически отклонились, поэтому и процессор немного барахлил, данные поступали с помехами, фрагментарно. Но главное я уловил сразу, и от этого сердце моё сжалось в ледяной ком. Айна. Она тоже была здесь, совсем рядом. И шла, судя по всему, по тому же пути, что и я, буквально по моим следам.

Мы двигались навстречу друг другу в этом танце смерти.

«Я найду тебя, – пронеслось в моей голове с силой, не оставляющей сомнений. – Я найду тебя, верну тебя, чего бы мне это не стоило. Даже если придётся разнести к чёртовой матери этот мир и всё, что в нём осталось».

Пока я тихо, с почти актёрским мастерством, притворялся испуганным и беспомощным, подыгрывая их ожиданиям, грубые руки солдат принялись за обыск. Их пальцы, шершавые и липкие от грязи, шаря по карманам и подкладке сгенерированной формы, наткнулись на твердый, холодный предмет. Один из них, коренастый детина с пустыми глазами, с недоуменным хрипом вытащил из моей глубокой набедренной сумки «Разрушитель Миров».

Они замерли, уставившись на цилиндр из темного, поглощающего свет металла. Он лежал на ладони солдата, идеально гладкий, без кнопок, индикаторов или каких-либо опознавательных знаков. Для них, привыкших к примитивным автоматам и гранатам, эта вещь была непонятной и потому подозрительной. Они переворачивали ее в руках, трясли, пытались сквозь щели разглядеть хоть что-то внутри.

– Чёрт знает что, – хрипло выругался командир, с отвращением глядя на артефакт. – Какая-то электронная хрень. Сдохшая.

Ожидание находки оружия или провизии сменилось разочарованием. Солдат, державший бомбу, с облегчением и брезгливостью, словно от гремучей змеи, которая оказалась дохлой, швырнул ее на ближайший ящик с трофейным снаряжением. Цилиндр глухо стукнулся о дерево и замер, лежащий в стороне от всего.

Их гнев, не нашедший выхода, требовал новой жертвы. Взрыв агрессии был мгновенным и примитивным. Тот же солдат, что нашел бомбу, с короткого замаха ударил меня кулаком в грудь, точно в то место, где секунду назад лежал «Разрушитель». Удар был тяжелым, тупым, рассчитанным на причинение боли, а не на убийство. Я с гримасой сделал вид, что мне больно, подавшись вперед.

– Где твои патроны, предатель? Где еда? – просипел он, и следом его напарник, недолго думая, ударил меня в лицо.

Голова откинулась от щелчка, губа наполнилась теплым, металлическим привкусом крови. Это было унизительно и буднично. Они не ждали ответа. Им нужно было просто выплеснуть накопившееся отчаяние, доказать самим себе, что они еще что-то контролируют в этом аду.

– Его ко мне в палатку, а вы – охранять периметр! – Рявкнул командир, и его голос прозвучал не как приказ уверенного в себе лидера, а как истеричный вопль загнанного в угол зверя, пытающегося хоть как-то утвердить своё шаткое превосходство. В этом крике слышались не сила, а страх. Страх перед неизбежным, перед собственными людьми, перед самим собой.

Как только мне удалось украдкой, сквозь притворную покорность, посмотреть на тех, кто меня так грубо, почти с животной жестокостью, переносил по лагерю, меня охватило странное чувство. Это был не страх за собственную жизнь, с этим я давно научился справляться. Нет, это были переживания иного рода, тягостное и давящее сочувствие, смешанное с брезгливостью.

Они, эти солдаты, боялись его, собственного командира, того, кто в нормальном мире должен был вселять в них уверенность, а не вызывать таких приступов панического, почти физически ощутимого ужаса. В их глазах, мелькавших исподлобья, я читал не уважение, а рабскую покорность, выработанную долгими месяцами унижений и произвола. Они превратились в дикарей, в озлобленных тварей, и единственной мыслью, которая принесла мне холодное утешение, было осознание того, что скоро мы, Империя, облегчим их страдания, стерев этот клочок реальности в пыль.

Человек против человека – вот к чему в конечном итоге приводит власть, попавшая в руки неумелых, слабых и незнающих, как с ней обращаться, существ. Власть, лишённая разума, становится лишь орудием пытки для всех вокруг.

Грубо закинув меня в полумрак помещения, бойцы, те самые, что только что тащили меня с такой силой, тут же развернулись, словно от прикосновения к раскалённому железу, и чуть ли не вприпрыжку, с облегчённой поспешностью, бросились обратно к воротам, подальше от своего командира и его гнева.

Оставшись наедине с этим человеком, я решил использовать момент, чтобы немного осмотреться, оценить обстановку. То тут, то там в потрёпанном брезенте, из которого так неумело и поспешно сшили эту палатку, зияли дыры, и сквозь них проникали струи ледяного осеннего воздуха. Они обволакивали меня, отрезвляя разум, вытесняя притворный страх и напоминая о цели моего присутствия здесь.

На входе, в тени, аккуратно и нарочито непримечательно стояла простая деревянная вешалка. Но теперь её давно не использовали для прямого назначения, для вещей мирной жизни. Теперь на её перекладине, словно гроздья ядовитых плодов, располагались автоматы разных моделей и степени изношенности: от относительно новых до таких, что, казалось, развалятся от первого же выстрела.

Стало очевидно: бойцов в этом лагере осталось не так много, как единиц оружия. Это была армия, вооружённая до зубов, но разложившаяся изнутри, как труп.

– Это какая-то ошибка, – начал я, стараясь, чтобы голос дрожал с нужной, почти незаметной амплитудой, – я из другого подразделения, отстал от группы во время последнего вылазки и заблудился. Совсем закрутился, не понимаю, где нахожусь. – Трюк, который был стар как мир, примитивная ложь растерянного солдата. Но стоило попытаться.

Надо было максимально прикинуться дураком, слабаком, потеряшкой, чтобы хоть как-то разбавить гнетущую серьезность обстановки, снизить бдительность этого психа и найти те самые пути к отступлению, которых на первый, отстранённый взгляд, здесь не было и в помине.

Командир, до этого молча пялившийся в пустоту, медленно, как будто с огромным усилием, поднял на меня глаза и как-то странно, не фокусируясь, посмотрел сквозь меня.

Его лицо, освещённое тусклым светом керосиновой лампы, было до жути похоже на лицо того солдата на входе в лагерь, та же маска крайнего истощения и безнадёги. Такие же глубокие, фиолетовые синяки под глазами, будто его много ночей подряд избивали, и такая же густая, спутанная, не ухоженная щетина, в которой застряли крошки чего-то тёмного. Но запах, исходивший от него, был, конечно, намного хуже – это была гремучая смесь перегара, немытого тела, пота и чего-то кислого, болезненного. А его глаза, маленькие и блестящие, то и дело предательски косились на почти пустую бутылку дешёвого виски, одиноко стоявшую на ящике, служившем ему столом. Это был взгляд наркомана, жаждущего дозы.

– Ты правда думаешь, что я, такой дурак, тебе поверю? – он прошипел, и слюна брызнула из уголков его губ. – Она сказала, что эти неверующие, эти твари извне, пришлют сюда своих шпионов, чтобы нас заразить, отравить последнее, что у нас осталось! – Он встал, его тело качнулось, и он с трудом удержал равновесие. – Отвечай, гад! Где пробирка? Где новый вирус?!

Он выглядел как человек, полностью и бесповоротно попрощавшийся не только со здравым умом, но и с элементарным пониманием вещей. И в его безумных, полных параноидального бреда словах я увидел чёткий, как лазерный целеуказатель, след. Айна. Она была здесь. Она уже успела поговорить с ними, посеять в их умах свои зёрна. Но какие? Какую надежду, какой яд она им подарила?

Психологическое состояние командира оставляло желать лучшего. Он был на грани, его рассудок висел на волоске. Но его личная болезнь, его проблемы с головой, явно выливались в ад не только для него самого, но и для всех бойцов вокруг него. Он был не командиром, а эпицентром заразы, и Айна, судя по всему, лишь подлила масла в этот тлеющий костёр его безумия.

В тот самый момент, когда напряжение в палатке достигло точки кипения, мой вживлённый Мойрарий подал тихий, но настойчивый сигнал прямиком в слуховой нерв, и следом, подобно ледяному водопаду, в кору моего головного мозга хлынула, обжигая синапсы, подробная, детализированная информация об истории этого измерения.

Это было не чтение, не изучение – это было полное, тотальное погружение. Вся история целого мира, со всеми его войнами, открытиями, падениями и взлётами, стала мне доступна, отпечаталась в сознании за одну-единственную, мучительно длинную секунду. Это чувство всегда сродни насилию, когда чужая память насилует твою, оставляя после себя шрамы из чужих воспоминаний.

И картина, которая предстала перед моим внутренним взором, была поистине ужасающей. Всё было действительно плохо, гораздо хуже, чем я мог предположить. Согласно их местному, ничтожному теперь летоисчислению, у них сейчас был 2022 год.

Эпидемия нового, хитрого и беспощадного вируса, похожего на тот, что мы сами когда-то использовали в секторе Гамма-9, уничтожила шесть миллиардов из семи, что населяли эту хрупкую планету.

Мир, который когда-то кишел жизнью, теперь был гигантским кладбищем. Люди, те немногие, что уцелели, разбились на небольшие, враждующие между собой группировки, дикие племена нового каменного века. Где-то на обломках ещё теплилась жалкая имитация государств с генералами во главе, а где-то уже воцарилась полная, безудержная анархия, где законом была сила, а моралью её отсутствие.

И совсем недавно, словно последний гвоздь в крышку гроба, выжившие, оборванные учёные сообщили о новой, смертоносной мутации вируса, который теперь наверняка, без всяких шансов, добьёт оставшееся, и без того иссякающее население. И не без нашей, имперской, помощи, я так полагаю. Мы всегда умело направляли естественные процессы в нужное нам русло.

Те самые трупы, что были на обочине, что я принял за результат казни, оказались всего лишь жертвами, остатками от предыдущей волны заражения. Никто их не убирал и не утилизировал, не предавал земле или огню, потому что всем было плевать. Мир погрузился в глухую, всепоглощающую апатию.

Они старались выжить, цепляясь за призрачную жизнь с упорством обречённых, и у них это откровенно плохо получалось. Они были похожи на тараканов, бегающих по дну пустой консервной банки.

Трупы гнили, разлагались под дождём и солнцем, отравляя собой воду, землю и воздух, загрязняя окружающую среду и тем самым порождая, как злобный джинн из бутылки, новые, ещё более изощрённые болезни у того самого населения, которое в панике не хотело покидать своих жилищ, своих нор. Вот так и живёшь, существуешь в этом аду, умираешь медленной, мучительной смертью, и даже после своей кончины, своим разлагающимся телом, ты уносишь с собой в небытие души других людей, тех, кто пытался тебя пережить.

В нашем, имперском обществе не так, у нас ты не исчезнешь без следа. Твоё тело утилизируют с максимальной эффективностью, твоя память будет храниться в архивах Ума, твой генетический код, возможно, станет основой для нового поколения.

– Я не террорист, – снова попытался я, и мои слова прозвучали откровенно фальшиво даже для моих собственных ушей, – я такой же солдат, как и вы, чёрт возьми!

Импровизация давалась мне с трудом, потому что часть моего сознания была всё ещё занята обработкой лавины данных. Но Мойрарий слишком долго загружал информацию, её было слишком много, слишком хаотично. Видимо, помехи в причинно-следственных связях, те самые «нарушения», которые оставила после себя Айна, нехило так его тормозили, внося шум в чистый сигнал имперской логики. Надо было поскорее устранить эту погрешность, найти источник и ликвидировать его, ведь это только первый, самый простой мир из цепи, где побывала моя любимая, моя пропавшая, моя предавшая всё Айна.

Кто знает, что она наворотила, какие чудеса разрушения явила в других, более сложных и хрупких мирах? Вдруг она натворила чего-то по-настоящему ужасного, необратимого?

– Она тоже так говорила, – прохрипел командир, и в его глазах вспыхнул огонёк странного, фанатичного восторга, смешанного с паранойей. – Сначала она тоже говорила, что она не враг. Но она смогла доказать свои слова делом, настоящим делом! И она сказала, она предупредила нас, чтобы мы не верили тому, кто придёт следом за ней. Сказала, что он будет лгать, что он принесёт с собой только смерть!

Закончив кричать, командир залился звонким, разрывающим грудь кашлем заядлого курильщика, а я в это время задал сам себе единственный вопрос:

«Как? Как Айна смогла доказать свою правоту этим оборванцам, этим последышам цивилизации? Но как? И что, в конце концов, он хочет от меня получить? Какую ценность я для него представляю, кроме как козёл отпущения для его больного разума?»

У меня, конечно, были небольшие, зреющие на задворках сознания подозрения, но с другой, холодной и рациональной стороны, я понимал всей тяжестью этого понимания, что время поджимает, безжалостно убегает вперёд, и надо торопиться, действовать быстро и жёстко.

Все эти идеи Айны, её благородные, но безумные поступки, её попытки «спасти» кого-то, в конечном итоге станут совсем не важны, канут в Лету, как и всё в этом мире. Важен будет только результат: её поимка или её смерть. Это моя миссия.

– Я хочу лишь найти её, – сказал я тихо, но твёрдо, вкладывая в эти слова всю ту боль и всё то смятение, что клокотали у меня внутри. Это была не игра, не ложь. Это была горькая правда.

Глубоко вдохнув, он убрал руку от своего горла, немного выпрямился на своём убогом стуле и с внезапным, неподдельным удивлением посмотрел на меня, будто впервые увидел.

– Мне всё равно, что ты хочешь, – он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, и его взгляд снова стал пустым и стеклянным. – Заключённого в карцер! Кончили разговоры!

Затем командир, с неожиданной для его тщедушного тела резкостью, подошёл ко мне вплотную, и я почувствовал запах его гнилого дыхания. И нанёс явно отточенный долгой, частой практикой удар кулаком прямо в солнечное сплетение. Боль, острая и тошнотворная, разлилась по всему моему телу, заставив на мгновение забыть о дыхании.

Надоело возиться? Но он ведь только начал этот странный, сюрреалистичный разговор. Или же моя наигранная, жалкая имитация дурачка сработала всё-таки слишком хорошо, убедив его, что со мной не о чем говорить?

– Мы с тобой ещё пообщаемся, – он ухмыльнулся, обнажив жёлтые, кривые зубы, и в его глазах заплясали бесенята садистского предвкушения. – Террорист!

И пока меня грубо потащили прочь, я, сквозь волны боли и тошноты, подумал, что вот террористом меня ещё сложно назвать.

Я – солдат. Солдат Империи. Пусть и вышедший в тираж. Хотя… если вдуматься, принцип работы, в конечном счёте, тот же. Разрушение. Насилие. Смерть. Просто масштабы другие. И чужие оправдания.

Мои руки, уже привыкшие к грубым захватам, снова были болезненно заломаны за спину военными в их грязной, пропахшей потом, землёй и страхом форме.

На этот раз они вели меня не выпрямившись, а согнутым, почти скрученным гуськом, заставляя смотреть не на горизонт, а под ноги, на разбитый асфальт, усыпанный осколками стёкол и гильзами. Каждый шаг отдавался резкой болью в плечевых суставах. Они знали своё дело, эти охранники, знали, как унизить и обездвижить даже того, кто мог бы разорвать их на части одним усилием воли.

Меня вели к ближайшему зданию, которое, наверное, когда-то было многоквартирным жилым помещением, но теперь превращённое в укреплённый пункт с наспех, грубо наваренными на все окна толстыми, ржавыми решётками. Оно стояло там, как каменный страж, последний бастион безумия в этом море хаоса.

По пути, мельком, сквозь щели в брезентовых палатках и клубы пара от дыхания, я успевал разглядывать лагерь. Между самодельными укрытиями из грязного брезента виднелись запрошенные, искореженные машины: грузовики, внедорожники, которые видимо с огромным трудом притащили сюда по той самой раздробленной, разрушенной дороге перед воротами. Это были не просто транспортные средства, это были реликвии погибшей цивилизации, её последние вздохи.

Люди, слонявшиеся между ними, не искали укрытий от пронизывающего осеннего холода. Их, казалось, согревала иная температура, лихорадочная, поднявшаяся из-за болезней, что копились в их телах, как яд в перезревшем плоде. Их щёки горели неестественным румянцем, глаза лихорадочно блестели.