АЗРАИЛ. ПОСЛЕДНИЙ ДИАЛОГ

АЗРАИЛ. ПОСЛЕДНИЙ ДИАЛОГ.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Прежде чем вы перевернёте эту страницу и шагнёте в мир, раскинувшийся между последним вздохом и первым криком новой жизни, позвольте несколько слов.

Эта книга родилась не как замысел, а как необходимость. Она стала ответом на шёпот, что зреет в тишине слишком многих сердец – на вопрос о тщетности и смысле, об одиночестве, что гложет изнутри, даже когда тебя окружает видимое благополучие. Она – не судья и не проповедь. Она – лекарство для утомлённой души, протянутая рука в тот миг, когда кажется, что опереться больше не на что.

Изначально история была разделена надвое, будто душа, разлучённая с самой собой. Но очень скоро стало ясно, что они – единое целое, как вдох и выдох, как вопрос, обретший силу лишь в паузе перед ответом. Поэтому я объединил их, чтобы вы, мой дорогой читатель, смогли пройти этот путь целиком – от самой густой тьмы отчаяния до того тихого, но незыблемого света, что рождается внутри, когда душа наконец обретает покой.

Пусть вас не смущает, что одна из граней этой истории касается богатства и его иллюзий. Я отнюдь не утверждаю, что бедность – добродетель, а достаток – порок. Вовсе нет. Уровень благосостояния – всего лишь декорация. Пьеса же всегда разыгрывается внутри. Главная нить, что пронизывает обе части книги, – это не осуждение выбора, а его осознание. Вопрос, который я смиренно предлагаю вам вынести за скобки чтения: что способно насытить именно вашу душу? Что заставляет её чувствовать себя по-настоящему живой?

Название книги я оставил от её первой части – “АЗРАИЛ. ПОСЛЕДНИЙ ДИАЛОГ”. Ибо с этого откровения всё и начинается.

И последнее. Я заранее приношу извинения глубоко религиозным читателям и прошу вас отнестись к этому тексту не как к богословскому трактату, а как к притче, к художественному исследованию тех тайн, что лежат за гранью наших догм. Не ищите здесь буквального соответствия священным текстам. Вместо этого позвольте себе просто прочувствовать историю. То, что вы ощутите во время чтения – лёгкость, боль, узнавание, протест или облегчение, – и будет самой честной реакцией вашей живой, неповторимой души.

Я буду бесконечно благодарен за ваши отзывы, оценки и рецензии. Найти меня в социальных сетях не составит труда. Но самое главное – чтобы эта книга нашла в вас того единственного читателя, для которого она и была написана. Возможно, этого читателя я вижу каждый день в зеркале. А возможно, им окажетесь вы.

От всей души желаю вам захватывающего путешествия.

Глава первая. Неизгладимая пыль одиночества

В тот вечер одиночество Бориса достигло такой плотности и веса, что стало физическим законом его вселенной, отменяющим все прочие. Оно наполняло особняк, как вода наполняет губку, вытесняя даже воздух, превращая его в тяжкий, неподвижный сироп. Он сидел в своем кабинете, в кресле из кожи единорога – так ему когда-то льстиво продал его некий аравийский торговец, – и смотрел в огромное панорамное окно. За ним простирался сад, выстриженный с математической точностью, и залив, купленный им вместе с этим клочком чужой земли на краю света. Все это было его, и все это было ничьим, как и он сам.

Стены комнаты были увешаны полотнами, перед которыми замирали искусствоведы всего мира, но сейчас они были для него лишь цветными пятнами, бессмысленными, как плесень на камне. Мания, что несколько месяцев назад гнала его с бешеной энергией скупать компании и строить небоскребы, уступила место депрессии, накатившей с тихой, неумолимой силой прилива. Мир потерял не только краски, но и объем, став плоским и бумажным. Звуки доносились до него будто через вату, а пища имела вкус пепла. Он был миллиардером, который не мог купить себе ни капли радости; властителем, чье царство ограничивалось кончиками его пальцев.

Его мысли, эти непослушные обезьяны, метались по одним и тем же клеткам. Утраченные миллиарды, которые для него были не цифрами, а осколками его могущества, разлетевшимися в прах. Страна, которую он покинул, чей образ в его памяти стал мифическим, как Грааль – запах берез после дождя, скрип снега под валенками, бескрайние поля, уходящие в никуда. Но больше всего – люди. Их лица, искаженные то жадностью, то страхом, то подобострастием. Никто не видел его. Никто. Они видели кошелек, силу, угрозу, возможность. Они не видели того мальчика, который когда-то, забившись в угол холодного барака, дал себе клятву стать богом. И он стал им. И обнаружил, что боги – самые одинокие существа во вселенной.

Револьвер, лежавший на столе, был стар, как и большинство вещей в этом доме. Он не был предметом роскоши; это был инструмент. Инструмент из его прошлой, настоящей жизни, с намертво вбитой в сознание простой механикой: палец на спуске, ствол у виска. Больше не за чем было держаться. Ни за какие акции, ни за какие проекты, ни за какую память. Его существование стало тщетным, абсурдным жестом, как если бы кто-то бесконечно переставлял с места на место дорогую безделушку в пустой комнате.

Он поднес холодный металл к виску. Мир не замер в ожидании. Он был безразличен, как всегда. Последним, что почувствовал Борис, был не страх, а странное, почти детское любопытство. А что там, за чертой? Есть ли что-то? Или просто тишина?

Выстрел прозвучал негромко, приглушенно, как хлопок двери в соседней комнате.

И тогда случилось не то, чего он ожидал. Он не провалился в небытие. Он не увидел свет в конце туннеля. Он просто… остался. Сидя в кресле. Но кресло, комната, мир – все потеряло свою материальность, став призрачным отголоском самого себя, как негатив фотографии. А перед ним стояло Нечто.

Это был не скелет в капюшоне и не чудовище с сотней глаз. Это была фигура в длинном, простом одеянии цвета пыли и пепла, цвета вечности, в которой не осталось ни одного яркого пятна. Черты лица были поразительно правильными и одновременно абсолютно лишенными какой-либо теплоты или жизни, словно высеченными из древнего льда на вершине горы, куда не долетают ни птицы, ни звуки. Это был ангельский лик, но ангела, который забыл, что такое хвала, который видел лишь финал. Его крылья, огромные и тяжелые, не были белоснежными или огненными; они походили на крылья гигантской ночной птицы, опаленные временем и бесчисленными дорогами, пролегающими между мирами.

Но главное – это был его взгляд. Взгляд, в котором умещалась тяжесть всех смертей, всех последних вздохов, всех невысказанных слов и несбывшихся надежд. Он был не просто тяжелым; он был всепоглощающим. Он проходил сквозь призрачную оболочку души Бориса, видя в ней всё – и мальчика в бараке, и жестокого хищника, сокрушающего конкурентов, и одинокого старика в золотой клетке.

Этот взгляд был приговором, констатацией факта и… бесконечной, нечеловеческой усталостью. Не мышечной, а той, что копится эонами, усталостью от бесконечного повторения одного и того же ритуала, от нескончаемого потока душ с их ничтожными страстями и вечным страхом.

"Борис", – произнесло существо. Голос был подобен шелесту высохших листьев, скрипу земли на крышке гроба, тишине между ударами сердца. В нем не было ни злобы, ни сострадания, только холодная, безличная констатация.

И Борис, к своему удивлению, почувствовал не ужас, а ликующий восторг. "Значит, это не конец?" – мысль пронеслась яркой вспышкой в его новом, бесплотном сознании.

"Для твоего тела – конец. Для пути – нет", – ответил Азраил, ибо это был он, словно услышав его мысль. – "У меня нет привычки задерживаться. Но правила есть правила. Назови свое последнее желание. Оно будет исполнено".

Борис ощутил странный привкус – вкус диалога с вечностью. "Есть ограничения?" – спросил он, и его голос, эхо прежнего, прозвучало в пространстве.

"Ты не можешь просить жизни. Не можешь просить вреда или помощи для другого. Не можешь просить прощения грехов. Не можешь просить быть посредником между тобой и Творцом. Всё остальное… в рамках материального мира… доступно".

Азраил произнес это с такой бесконечной, накопленной за миллионы лет скукой, что Борису стало почти жаль его.

"Чем ты, смертный, можешь меня удивить?" – продолжил ангел, и в его ледяном голосе впервые пробилась тончайшая, почти незаметная нить чего-то, что можно было принять за интерес. Словно часовой, простоявший тысячу лет у ворот, заметил на дороге незнакомый отблеск.

И тогда Азраил начал свой список. Он говорил быстро, монотонно, как заезженная пластинка, перечисляя сокровища мира, которые он показывал бесчисленным душам.

"…Увидеть океан. Лежа на песке под шум волн. Или горы, чтобы почувствовать их холодное величие. Или пустыню, где ветер поет песни о вечности. Увидеть еще раз тех, кого любил, кто жил далеко… мать, отца, ту женщину из юности… пройтись по улочкам города твоего детства, вдохнуть запах сирени, которую ты помнишь. Увидеть птицу колибри или льва в саванне, которых ты в живую не видел. Побывать в соборе Святого Петра, в Иерусалиме, в сияющем храме на Востоке. Проплыть по Амазонке, услышать рев водопада, что падает с края земли, прикоснуться к камням древних пирамид…"

Каждое слово было драгоценностью, шедевром, чудом. Но в устах ангела они превращались в пыль, в стандартный, заученный набор опций для тех, кто не смог насытиться миром, покидая его. Это была конвейерная лента последних утех.

Когда голос Азраила затих, Борис медленно покачал головой. Его призрачная форма излучала не гордость, а глубокую, окончательную сытость.

“Нет. Я видел все океаны и пустыни, что ты назвал. Я покупал и продавал целые горные цепи. Я летал в джунгли на собственном вертолете. Я пил шампанское на ступенях тех храмов, что ты упомянул. Моя душа… она пресытилась этим миром. Она объелась его красотами и ужасами до тошноты. У меня нет ни малейшего желания видеть что-то из твоего списка”.

Впервые за бесчисленные тысячелетия веки Азраила дрогнули. Его тяжкий, всевидящий взгляд остановился на Борисе с новой, незнакомой интенсивностью. Тишина в призрачном кабинете зазвенела, как натянутая струна.

“Тогда чего же ты хочешь, Борис?” – спросил ангел смерти, и в его голосе не было больше ни скуки, ни усталости.

Борис посмотрел прямо в эти бездонные глаза, несущие тяжесть всех времен.

“Я хочу, – сказал он тихо, но отчетливо, – я хочу узнать твою историю. Я хочу услышать, каково это – быть тобой. Я хочу понять смысл, который стоит за твоей работой. Я хочу, чтобы ты… рассказал мне всё”.

И в глазах владыки последнего мгновения, того, кто видел конец всех историй, мелькнуло нечто, чего не видел ни один смертный с начала времен: чистейшее, неподдельное изумление.

Глава вторая. Бремя истины и дар лжи

Тишина, последовавшая за словами Бориса, была иной – не пустотой, а напряженным, почти осязаемым веществом, в котором плавали обломки всех предыдущих диалогов Азраила. Ангел смерти смотрел на призрачного старика, и в его бесконечно усталых глазах, этих зеркалах, отражавших лишь финальные акты, шевельнулась тень чего-то древнее самого времени – недоумения.

“Ты требуешь от меня повествования,” – прошелестел он, и его голос, обычно сухой и плоский, обрёл странную, едва уловимую модуляцию. – “Но повествование – это форма творения. Оно подразумевает выбор: что оставить, что опустить, какой оттенок придать факту. А мы, те, кто служит в абсолютной иерархии бытия, лишены этого выбора. Мы не обладаем способностью врать, лукавить или даже недоговаривать. Истина для нас – не моральный принцип, а закон существования, как для камня – тяжесть. Ты просишь меня сделать то, на что я не способен по своей природе. Ты требуешь от ключа, чтобы он пел, а от песни – чтобы она была ключом”.

Борис, чья душа уже начала отвыкать от тяжести тела, ощутил нечто вроде лёгкости, почти парения. “Было бы прекрасно, если бы люди были так же ограничены”, – промолвил он, и в его словах прозвучала не горькая ирония, а грусть. – “Меньше бы боли причиняли друг другу”.

Азраил медленно покачал головой, и движение это было подобно смещению континентов.

“Ты не понимаешь масштаба собственного дара, смертный. Ваша способность к искажению, к приукрашиванию, к сочинению – это не ущербность. Это величайшая привилегия, данная вам. Вы можете творить миры из ничего, лишь силой слова. Вы можете превращать боль в поэзию, страх – в миф, а потери – в легенды. Вы можете лгать, чтобы утешить, чтобы защитить, чтобы дать надежду там, где её нет по законам реальности. Вы можете додумывать, достраивать, верить в то, чего не видели. Это и есть тот самый творческий огонь, который отличает вас от нас, холодных исполнителей”.

Он сделал паузу, и в его взгляде впервые появилось нечто, отдаленно напоминающее интерес, словно учёный, изучающий редкий, почти вымерший вид.

“Ваша свобода выбора – это не только возможность выбрать между хлебом и камнем. Это свобода выбирать, какую истину вы создадите сегодня. Жестокую или милосердную. Разрушительную или созидательную. Да, вы используете её, чтобы обманывать, чтобы завладевать ресурсами, чтобы возводить троны на костях. Но это – ваш выбор, ваш опыт, ваша душа, оттачивающая себя в горниле этих решений. Судьба тела бренна – оно рождается, страдает и умирает. Но судьба души, испещрённая шрамами и сиянием каждого такого выбора, – вот что имеет значение. Мы, ангелы, неизменны. Мы – константа. А вы – переменная, уравнение с миллиардами неизвестных, и каждый ваш миг – это решение, которое приближает вас либо к свету, либо к тьме, либо к чему-то третьему, что не поддаётся даже нашему пониманию”.

Борис слушал, и его внутренний взор, освобождённый от телесной шелухи, начал проясняться. Он видел вереницы своих собственных решений – моменты, когда он мог проявить милосердие, но выбирал жестокость, когда мог сказать правду, но предпочёл выгодную ложь. Он видел, как эти выборы ковали не только его богатство, но и его несокрушимое одиночество. Его душа, эта измятая, исписанная черновиками книга, предстала перед ним во всей своей неприглядной и в то же время трагически прекрасной сложности.

“Значит, вся наша жизнь – это лишь школа для души?” – спросил он тихо.

“Жизнь – это не школа, Борис. Школа предполагает учителя и учебный план. Здесь же вы и учитель, и ученик, и составитель собственного, часто абсурдного, учебного плана. Мы же, – Азраил махнул рукой, и в этом жесте была вся тяжесть его вечной службы, – лишь регистраторы итоговых оценок”.

Он снова уставился на Бориса своим невыносимым взглядом.

“Ты хочешь знать мою историю. Историю того, кто лишь фиксирует концы, не участвуя в начале и середине. Готов ли ты услышать повествование, лишённое вымысла, смысла и морали? Потому что оно будет именно таким. Это не история, как вы понимаете. Это – хроника. Бесконечный список. Я готов начать. Но предупреждаю: это будет очень, очень долго”.

Борис откинулся в своём призрачном кресле. Давление одиночества, мучившее его при жизни, исчезло. Его теперь окружала вечность, и в ней было куда больше простора, чем в его самом большом особняке.

“Я уже никуда не спешу, – сказал он с лёгкостью, которой не знал десятилетия. – А у тебя, как я понимаю, в запасе целая вечность”.

Уголки губ Азраила дрогнули в чём-то, что никак не могло быть улыбкой, но было её далёким, потусторонним эхом – эхом, долетевшим из тех времён, когда звёзды только начинали зажигаться в пустоте.

“Вечность, – повторил он, и в его голосе снова зазвучала знакомая усталость, но теперь к ней примешивалось нечто иное, смутное предвкушение. – Да. Она у меня есть”.

Он прикрыл свои всевидящие очи, собираясь с мыслями, готовясь извлечь из небытия память, которой не касался никогда прежде. Воздух сгустился, ожидая первого слова, первого аккорда в симфонии, которую никто, кроме них двоих, не должен был услышать.

Воздух дрожал напряжением от неназванного начала, от предстоящего погружения в бездну, где нет ни лжи, ни вымысла, лишь неумолимая, безличная и всеобъемлющая Истина.

Глава третья. Хроника первой пылинки

Азраил открыл глаза, но взгляд его был обращен не на Бориса, а вглубь самого себя, в ту беспросветную бездну памяти, где не было ни времени, ни света, ни тьмы, а лишь чистое, неописуемое бытие.

“Мы не были рождены, – начал он, и его голос утратил былую сухость, обретя ровное, монотонное звучание вечного механизма. – Мы были вычислены. Созданы, как вы теперь создаете свои самые совершенные машины. Не из глины или света, а из абсолютных принципов. Явление. Иерархия. Функция. Каждый из нас был идеальным решением для конкретной задачи. Ни больше, ни меньше. Михаил – несокрушимая воля. Гавриил – безотказный передатчик откровения. Мы все – я, они – были кристально чистыми исполнителями. В нас не было ни единой пылинки, ни малейшего колебания, ни тени сомнения”.

Борис слушал, завороженный. Ему, всю жизнь боровшемуся с человеческой ненадежностью, слабостью и алчностью, эта картина идеального порядка казалась желанным раем. “Это же прекрасно, – не удержался он. – Никаких ошибок. Никакого предательства. Только чистая эффективность”.

Азраил посмотрел на него, и в его взгляде мелькнуло нечто, что Борис не мог распознать. “Прекрасно? – переспросил ангел. – Это было… неизбежно. Как падение камня. Творец был доволен. Его система работала безупречно. А мы… мы не знали ничего иного. Мы не могли испытывать благодарности, ибо не понимали дара. Мы не могли чувствовать любви, ибо не знали ее отсутствия. Мы не могли противоречить, ибо противоречие было бы сбоем в коде, а такого не происходило. Мы были живыми законами мироздания, но в нас не было ни капли жизни, как ты ее понимаешь”.

Он умолк, и в тишине особняка, застывшего между мирами, Борис впервые ощутил леденящий ужас от этого совершенства. Оно было страшнее любого хаоса.

“А потом, – голос Азраила изменился, в нем впервые появилась едва уловимая рябь, – Он создал Ее. Не человека. Не Адама. А Душу. Единую, великую, неповторимую субстанцию, прототип всего, что будет. Он одарил ее всем, что у Него было. Вечностью. Знанием. Силой. Безграничной мощью. Она хотела – и тут же получала. Она была абсолютно самодостаточной, замкнутой в себе вселенной”.

“Рай”, – прошептал Борис, представив себе эту бездну возможностей без малейшего усилия.

“Тюрьма, – поправил Азраил с ледяной точностью. – Ибо в этом абсолютном насыщении не было цели. Не было движения. Не было… истории. И в какой-то момент, который нельзя измерить вашими годами, Душа обратилась к Творцу. Она не просила, ибо не умела просить. Она констатировала факт, как констатировали его мы. Она сказала: “Я хочу творить. Самостоятельно. Я хочу проявляться. Я хочу любить и ненавидеть, благодарить и гневаться. Я хочу заслуживать. Я хочу выбирать”.

Борис замер. В этих словах он узнал всё свое тщетное, болезненное стремление – доказать, что он не просто кошелек, не просто функция, а нечто большее. Даже будучи богом в своем мире, он хотел, чтобы его увидели. И здесь, в начале начал, прототип его души желал того же.

“И тогда, – продолжил Азраил, и его крылья, казалось, потемнели еще больше, – было решено создать материальный мир. Мир ограничений. Мир боли и потерь. Мир, где душа, раздробленная на миллиарды осколков, сможет наконец-то захотеть. Захотеть еду, когда голодна. Захотеть любовь, когда одинока. Захотеть Бога, когда чувствует свою отделенность от Него. Мир, где можно падать, чтобы подниматься. Ошибаться, чтобы учиться. Ненавидеть, чтобы однажды понять суть любви”.

“Игра, – с горькой усмешкой произнес Борис. – Великий эксперимент”.

“Игра, – согласился Азраил. – С самыми высокими ставками. И с того момента наше существование… изменилось. Кардинально. Из прямых, идеальных линий мы превратились в службу обеспечения для этого непредсказуемого театра. Творец сосредоточился на своем новом творении. Человеческий род стал на первое место. Нас отодвинули, оставив выполнять свои функции, но теперь в контексте этой хаотичной, шумной, полной слез и смеха Вселенной, где результат был неизвестен никому”.

“Никому? – переспросил Борис. – Даже Ему?”

Азраил посмотрел куда-то вдаль, сквозь стены, сквозь время.

“Хочется верить, что у Него есть понимание, как и чем всё закончится. Но если бы итог был предопределен… имела бы цену эта Игра? Смысл моей службы – фиксировать концы, но не понимать их причин. Я вижу финальную точку, но не читаю роман. И в этом… – он запнулся, подбирая слово, которого, возможно, не существовало в его языке, – …в этом заключается моя служба. И моё проклятие”.

Он снова повернулся к Борису, и его взгляд стал тяжелее, чем когда-либо.

“Именно с момента появления вашего мира у меня и появилась эта усталость, Борис. Не физическая. А усталость от бесконечного созерцания незавершенных предложений, от миллиардов оборванных на полуслове историй. Я собираю буквы, но мне не дано сложить их в слово”.

Борис сидел, потрясенный. Он вдруг понял, что его одиночество, его тоска по смыслу – это лишь слабый отголосок, эхо того колоссального одиночества, что испытывал этот бессмертный служака, наблюдающий за великой драмой из-за кулис, не имея права ни на аплодисменты, ни на осуждение.

“И что же было дальше? – тихо спросил Борис, чувствуя, что они подходят к чему-то очень важному. – После того как мир был создан?”

Азраил медленно кивнул.

“Дальше… дальше появился Первый Выбор. И первая Смерть. Но это уже начало другой хроники. Хроники падения”.

Глава четвертая. Вирус сознания

Азраил слушал тишину, последовавшую за его словами, будто припоминая саму ее структуру. Его рассказ о Первой Душе повис в воздухе неразрешенным аккордом, и Борис понимал, что за этим последует нечто фундаментальное. Не история, а описание механизма Вселенной.

“Материальный мир не мог быть пустым, – заговорил ангел, и его голос вновь обрёл ровный, лишенный эмоций тон, словно он зачитывал техническое руководство. – Ему требовалось наполнение. И всё в нём – от пылинки, пляшущей в луче света, до гигантской галактики, воронящейся в пустоте, – должно было обладать душой. Не такой, как у вас, сложной, рефлексирующей, способной на бунт и любовь. Нет. Это была… вибрация. Искра. Мельчайшая, бесконечно малая частица того первородного Света, из которого была соткана та самая, первая Душа”.

Борис, чье сознание было воспитано на точных науках и отчетах аналитиков, невольно кивнул. “Квантовый мир. Фотоны, нейтроны, кварки… Мы изучали это. Всё это – энергия, колебания, волны вероятности”.

“Вы изучали следствие, а не причину, – поправил Азраил. – Вы видели механизм, но не дух, что его оживляет. Эта бактерия, что живет в ядре ядра планеты, в кромешной тьме и чудовищном давлении… У неё есть своя жизненная сила. Своя воля. Своё желание. Желание жить, продолжать, быть. Всё в этой сложной, красивой системе, от амебы до слона, от лишайника до секвойи, инстинктивно, без тени сомнения, в борьбе между жизнью и смертью выбирает Жизнь. Это базовый код материи. Её первородный зов”.

Он сделал паузу, и его тяжёлый взгляд упал на Бориса, словно гиря.

“И только вы, люди, обладаете дьявольской привилегией этого выбора. Только вы можете посмотреть на этот фундаментальный закон бытия и сказать: “Нет”. Осознанно. Добровольно. Как сделал ты. Как миллионы до тебя. Кто-то – с грохотом, как ты, выстрелом в висок. Кто-то – тихо, медленно, отравляя себя ядом отчаяния, равнодушия или ложной надежды. Но путь саморазрушения – это всегда осознанный шаг навстречу мне. Семимильными шагами”.

Борис почувствовал странный стыд, но не за свой поступок, а за его банальность. Он был всего лишь одним из миллионов, кто воспользовался этим чудовищным правом сказать “нет”.

“И смерть… смерть пришла в этот мир не как наказание, – продолжил Азраил. – Она пришла как ваш выбор. Как необходимое условие. Чтобы вы научились дорожить жизнью. Чтобы у вас был дедлайн, как вы это называете. Чтобы миг имел цену, а желание, воплощенное в плоти, – свой срок и свою награду. Смерть сделала вашу игру осмысленной”.

“А ты? – тихо спросил Борис. – Ты такой как сейчас появился вместе с ней?»

“Моя программа была обновлена, – ответил ангел, и в его словах снова послышался скрип вечных шестеренок. – Появилась необходимость в проводнике. В наставнике, который забирает души и уводит их… на обучение. Так вы бы это назвали. Моя прежняя функция отошла на второй план. С тех пор и по сей день я – тот, кто завершает земной акт. Вы называли бы эту работу странной, страшной, отвратительной. А я тогда… я тогда не называл её никак. Это была новая задача в списке задач. Не более того”.