Вольный каменщик
- -
- 100%
- +
Философ Платон среднего роста, лыс, с одной из тех бородавок на лбу, на которые, невольно заглядываешься, мысленно их отколупывая. Прежде всего Платон удивительно симпатичен, впрочем, – как и все присутствующие. Обширная комната пропитана любовью, и все излучения этой любви направлены в сторону Егора Егоровича, который чувствует себя стеснённым, как бы сжатым в объятиях. Ему тоже хотелось бы или обниматься, или до боли сжать все руки, слившиеся в одну – дружескую, мягкую и ароматную. Сейчас нельзя этого делать. Нужно быть серьёзным и торжественным. Философ Платон, его ученики и помощники, вся его школа кружит вокруг Егора Егоровича, чтобы сделать его достойным восприятия новых чувств и новых тайн; сам он передвигает ногами в зачарованном и полусне, сдерживая улыбку радости и благодарности. Время от времени философ Платон произносит слова, полные высокого значения, хотя ещё не совсем понятные. Ум Егора Егоровича так перегружен работой, что отказывается воспринимать новые материалы и выдавливает из себя совсем постороннее, мирское, профанское, чему не должно быть здесь места. Так, например, философ Платон продолжает служить агентом в Обществе страхования от огня, от старости, от болезни, инвалидности, автомобильных столкновений и чего-то ещё, очень многого, каких-то особенных: неприятностей, от которых он застраховал и Егора Егоровича, выдав ему три полиса на прочной глянцевой бумаге. Первый полис – смерть, второй полис – пожарный случай, а какой третий Егор Егорович не может вспомнить, да и не к чему здесь вспоминать, это просто болезненный уклон утомленного ума. При этом философ Платон намекнул клиенту, что условия, которые он для него выхлопотал у Общества, совершенно исключительны; это, собственно, не агентская сделка, а скрытая форма братского одолжения, чистой бескорыстной приязни. А какой же третий полис? Тут опять-ведут Егора Егоровича под руки и ставят перед большим картоном с надписями, из которых – он успевает усвоить, что существует неизвестная ему священная книга Тао-Те-Кинг. Надо будет непременно её достать и прочитать. Из важнейших наук Егор Егорович отмечает для себя риторику и диалектику, с которыми он также ещё не встречался. Когда опять раздается голос Платона, Егор Егорович внезапно вспоминает, что третий полис застраховал его от возможных несчастий с фам-де-менаж, например, если она обварит себе руку или неудачно упадет, вынося ведро с отбросами кухни; по этому полису платится какой-то совершенный пустяк, а по всем трём выходит порядочная сумма. Обращайте умственный взор ваш на внутреннюю вашу сущность, устраняя резцом нравственности все неровности, которые ещё извращают грани вашего куба! Да, непременно буду! Я, Егор Тетёхин, даю себе слово быть достойным нового звания, припомнить все, что когда-то в реальном училище знал по геометрии: сумма квадратов двух катетов равна квадрату гипотенузы, параллелепипед, трапеция и прочее. Ещё не поздно освежить в памяти и, главное, пополнить знания, почитать и по истории, и по философии, и по естествознанию. Отмечая на бесконечной прямой конечный её отрезок, циркуль поможет нам в мире нравственном довольствоваться пределами выполнимого. Но Егор Егорович готов на гораздо большее – на выполнение невыполнимого! Он крепко сжимает в кулаке вручённые ему деревянные предметы и не понимает, что шепчет ему водитель: «Дайте это, руку, руку освободите!» Наконец отдает, смущённо и с большим сожалением.
Когда его наконец поздравляют, он смотрит прямо в лицо поздравляющим и ловит в их глазах выражение настоящей приязни, хотя и приправленной снисхождением. Вполне понятно – он лишь на пороге истины! Уже разрешены ему шаги уклона и пути сомнений, но он постарается обойтись без этого, он пойдет прямо туда, куда зовет его звезда, некогда указавшая путь волхвам. Ему поможет полдневный свет и, главное, близость всех этих замечательных людей, готовых всем пожертвовать, только бы дать ему возможность стать таким же, полным благородных чувств и просвещённым человеком. Пятиконечная звезда – совершенный человек, распростёрший руки и раздвинувший ноги, чтобы уместиться в её лучах. Поверни концом вниз – и получится козёл, с острой бородкой, рогами и ушами! Вот как нужно быть осторожным в применении своих знаний!
Выходя из подъезда в толпе замечательных людей, Егор Егорович ищет глазами Жакмена, с которым условился посидеть часок в обычном кабачке за обычным столиком. Философ Платон выходит в обыкновенном пальто, приветствует дождик словами: «О-ля-ля!», ставит торчком воротник, сердечно жмёт на прощанье руку Егора Егоровича и тихонько говорит:
– Имейте в виду, дорогой брат Тэтэкин, что правило моё такое: если мне рекомендуют клиента и выходит удача, – начальные агентурные пополам. Вы, конечно, знаете многих своих компатриотов и можете засвидетельствовать, что условия страхования в нашем Обществе исключительно выгодны клиентам. И на случай смерти, и на дожитие. До свидания, дорогой!
– C'est un bon garcon (хороший парень), – ворчит брат Жакмен, – но слишком занят профанскими интересами! Иногда можно от них и отвлечься. Но его любят; он уже пятый год руководит у нас работами ложи.
Брат Жакмен несколько похож фигурой и лицом на Анатоля Франса. В кафе он садится на диван, Егор Егорович устраивается против него на стуле. Гарсон вопросительно склоняется, хотя знает, что ему закажут мандарен-кюрасо и полпива. Из-за кассы кивает кассирша. Мягкими ленивыми шагами подходит здороваться лишённый страстей и воображения кот. Гении добра, толстопузые ребятишки, развязывают шнуры звёздного полога и отрезают членов тайного общества от профанского мира. Анатоль Франс выправляет седые усы, чтобы капли мандарен-кюрасо не пропадали даром. Пивные заводы Франции делают со своей стороны все, чтобы угодить Егору Егоровичу, и не их вина, что ему не нравится ни канифоль, ни персидский порошок, ни пенистый раствор капораля. Пошатавшись, разговор выправляется и вступает на путь желанный.
И тогда Иисус Навин подымает левую руку под прямым углом на уровень плеч и говорит: «Солнце, стань над Гаваоном, и – луна над долиною Аиалонскою!» И стояло солнце среди неба, и не спешило закатиться почти целый день. И не было такого дня ни прежде, ни после того, в который бы так слушал человека Великий Геометр Вселенной. Рядом с пивом и мандарен-кюрасо вырастает кипа ветхих книг и пергаментных свёртков: Библия, Веды, Книга мёртвых, Коран, Тао-Те-Кинг. Опять эта неведомая Тао-Те-Кинг, в самом названии которой есть что-то тревожащее Егора Егоровича. Из-под мокрых и протабаченных усов выскакивает золотой зуб, разбивая речь на слова и фразы и швыряя их без прицела в отверстую настежь ушную раковину пятилетнего младенца Егора. Анатоль Франс в коротких штанишках строит с товарищем из кубиков Вавилонскую башню, и оба они забыли, что нянька-жизнь может больно их за это нашлёпать.
В этот час в кабачке посетителей почти нет, только у стойки бара. Но если бы нашёлся любопытный с тончайшим слухом, сел бы за недальний столик и насторожил ухо, – он был бы разочарован. О чем так горячо говорят эти люди? Не о кризисе ли министерства? Не о крахе ли банка? Или о муже, разрезавшем жену на куски? Представьте себе – они говорят о битве галаадитян с ефремлянами! Перехватили галааднтяне переправу через Иордан и всякого, кто хотел пробраться хитростью, заставляли говорить слово прохода: и когда он произносил его с акцентом нежелательного иностранца, – обманщика тут же рубили на куски. И пало в то время из ефремлян сорок две тысячи. Вот все, что слышит хитрец за соседним столиком, – и в страхе, и недоумении спешит выйти из-кабачка, пусть под дождь, но на свежий воздух. Ему никогда не понять, что связывает Анатоля Франса с бывшим казанским почтовым чиновником, и зачем им нужна переправа через Иордан, из мира векселей и страховых полисов, из мира кисейкой прикрытой лжи, из мира ужасной тоски по горним высотам – в мир загадок и тайных символов, в мир детской веры в совершенного человека, в созвучие микрокосма с макрокосмом, в соборное слияние творческих воль.
И да воссияет на небе сознания нашего сия пятиконечная звезда!
– Позвольте мне заплатить, это я вас пригласил! И Егор Егорович решительно отстраняет монету Анатоля Франса.
У выхода, оступившись, он едва не ударяется лбом о дверной косяк – и изумлённо останавливается от пришедшей ему в голову внезапной догадки: Тао-Те-Кинг – но ведь это почти его фамилия в её французском звучании! Как все это странно и как все это изумительно!
Метаморфозы
Анна Пахомовна сидит и пристально и недоверчиво смотрит на Анну Пахомовну. Когда она шевелит правой рукой, другая Анна Пахомовна шевелит рукою левой. Затем они обе одновременно слюнят каждая два пальца на разных руках и проводят по разным бровям. Посередине брови намечается неровная тёмная ниточка, ничем не привлекательная, и обе Анны Пахомовны убеждаются, что это – не то. Затем, на минуту опасливо показав друг другу затылок, они с внезапной решимостью вытаскивают из причёсок шпильки, распускают жидковатые косы, подбирают их в горсть и прижимают пониже висков. Глазами не встречаясь, они обоюдно рассматривают получившееся и потому не замечают во взоре друг друга помеси панического страха с тревожной надеждой. Наконец ближняя Анна Пахомовна встает и упирается головой в лепестки и ёлочки лепного карниза, а дальняя ловко ныряет в стену, отсекает свою верхнюю часть по пояс и бледным выпуклым квадратом синей с полосками юбки остается маячить в зеркале.
С потолка раздается:
– Что бы ты сказал, Гриша, если бы я остригла волосы?
Именуемый Гришей Егор Егорович, читающий лёжа, ненаходчиво отвечает:
– Ну да, конечно.
– Ты не понимаешь меня. Я прошу у тебя совета: остричь или оставить так?
– Как остричь? Совсем остричь? То есть ты хочешь сказать – не просто а всю голову?
Этот человек со своими вечными книжками может кого угодно вывести из терпения.
– Брось на минуту чтенье! Кстати, тебе давно пора одеваться и идти. Я просто говорю, что нелепо жалеть какие-то космы и возиться с причёсками и шпильками, когда все решительно ходят стриженые. У меня и времени нет причёсываться.
Очень ласковым и виноватым голосом Егор Егорович подтверждает:
– В сущности, действительно! Приходится возиться и затрачивать, а между тем…
– Ты правда так думаешь? Кажется, я осталась на весь Париж единственной с длинными волосами, и все решительно на меня странно смотрят. И если бы ещё какие-нибудь особенно длинные…
– Конечно! Если бы уж очень длинные, ты могла бы их… это… как-нибудь там особенно…
Со своей белой поляны Егор Егорович смотрит на вершину горы и пытается представить себе, что получится, когда Анна Пахомовна коротко стрижет волосы? Взмахом огромных ножниц он обкарнывает их по плечи, и Анна Пахомовна превращается в толстого дьякона в легкомысленной рясе. С осторожностью он говорит:
– Да, но… обыкновенно они должны, кажется, как-то виться, то есть кудрявиться…
– Что? Ах, это, конечно, завивают у парикмахера. Главное, удобно, что можно завивать индифризаблем, сразу на полгода и больше.
Гордый тем, что сумел поддержать разговор и не сказал глупости, Егор Егорович спускает ноги, натягивает панталоны, встает и оказывается на одном уровне с женой.
– Естественно, – говорит он, – один раз отрезать начисто и потом раз в год, этак в январе, подвивать там все, что нужно. Куда-то я дел подтяжку…
– Подтяжки на тебе, а одна спустилась, подбери. Анна Пахомовна с величайшей добротой помогает Егору Егоровичу просунуть руку с книгой в большую петлю, и подобрать подтяжку на плечо. Небрежным тоном она добавляет:
– И ещё – этот цвет какой-то неопределённый. А я, в сущности, по коже и по всему светлая блондинка. Но это не важно.
Вообще она очень довольна разговором. Снова соорудив перед зеркалом ненавистную и отжившую причёску, она напевает не то «Матчиш», не то «Ах, ты, берёза». Обе Анны Пахомовны смотрят на этот раз весело, и их глаза преисполнены таинственных планов.
Перед службой, в перерывах и после службы, перед обедом и после обеда, на сон грядущий и вставая, Егор Егорович читает, читает и читает. Книгу сменяет книгой, небольшие глотая целиком, в большие вгрызаясь с краю, проваливаясь в середину и выплывая у противоположного берега. И не прежние книги с малопонятными словами и рисунками; сова, перекрещенная пылающими факелами, голый человек с мужской и женской коронованными главами, реторта, включённая в треугольник, а с ним в куб, – но книги вполне толковые и разумные, по истории и особенно по естествознанию. Шагом, рысью, галопом он нагоняет потерянные годы с не меньшим упорством, и прилежанием, чем когда-то в Казани, мечтая о почтовой карьере, изучал иностранные языки. Его отлично знают во французской библиотеке квартала и ещё лучше в русской Тургеневской, где он подолгу роется в каталогах и наконец выискивает какую-нибудь самую неаппетитную и сомнительную книжку, давно скучавшую на полке, потому что и устарела она, и забыта, да и никогда не была в чести. Но Егору Егоровичу не с кем посоветоваться: он идёт ощупью и догадкой. Как-то попробовал обратиться за справкой к тому самому почтённому брату, который его водил и останавливал у картонов с перечнями наук, архитектурных стилей и великих книг (Тао-Те-Кинг и другие); почтённый каменщик удивлённо, но не потеряв самообладание, ответил:
– История религий? Ah, oui! (Ах, да!) Есть, разумеется, много прекраснейших работ наших французских учёных, сотни работ, дорогой брат! Отличные работы настоящих специалистов. Названия? Сейчас не вспомню. А зачем вам религия?
– Я должен изучать, чтобы совершенствоваться в знаниях. Я очень мало подготовлен.
– О, да, конечно. А нет ли у вас какого-нибудь знакомого кюре, они всё это назубок знают и укажут охотно, хотя, говоря между нами, народец вредный.
Наук оказалось огромное количество, гораздо больше, чем предполагал Егор Егорович, окончивший только реальное училище, и чем было начертано на картоне. Упущено для работы, по крайней мере, тридцать лет жизни – какая обида и какая ошибка! А сколько было раньше свободного времени! Теперь приходится читать в трамвае, в метро, в постели, а главное – в праздники. Летом будет двадцать восемь дней отпуска – вот когда можно будет подогнать. Предстоящий отпуск Егор Егорович решил целиком посвятить философии и ещё этим, которые значились на картоне: риторике и диалектике.
На пути в главную контору Кашет с месячным отчётом своего отделения Егор Егорович штудирует зоологию, предмет поистине увлекательный. Тургеневская библиотекарша, Марья Петровна, наизусть знающая все книги по всем отраслям наук, и их названия, и их библиотечные номера, заполнила его портфель двумя толстыми томами Брэма, посулив и остальные восемь. Область распространения полосатой гиены гораздо больше, чем у других видов; она ещё встречается во всей северной Африке; начиная от крайнего запада, в значительной части южной Африки и в юго-западной Азии, начиная от Средиземного моря и до Бенгальского залива. Знаю Бенгальский залив, проезжали мимо. Как Сольферино? Пересадку-то я и пропустил! Ну, пересяду на Сэн-Лазар, лишних минут десять. Её детёныши похожи на старых. Во всех местах, где она живет, встречается много падали… станция Мадлэн, пересадка на следующей. Сунув палец в пасть Брэма, Егор Егорович идёт с толпой душным подземным коридором; все это – спешащие служащие, комиссионеры, барыньки за покупками. При случае они хватают овец, коз, а также и собак. Молодые экземпляры считаются в Индии довольно способными к приручению. Далее на север Монтейро во всей области Куанза… стоп: станция Реомюр.
Егор Егорович возрождается из-под земли в сообществе приручённых полосатых гиен. Голова у них толстая, а морда относительно тонкая, на конце – довольно тупая; их детёныши действительно старообразны. Может быть, на воле эти животные хищны и прожорливы; здесь, в неволе города, они смахивают, скорее всего, на простых собак в намордниках, виляющих хвостами на слова хозяина. Вместо шерсти – на них юбки, штаны, шляпы, в руках сумочки и зонты, под мышками свёртки. А то бывают ещё гиены пятнистые, и те приручаются нелегко, злы, неопрятны, вместо шляп носят кепки, за ухом недокуренную папиросу. Пятнистая гиена известна своим воем, похожим на сардонический хохот; и когда она хохочет поблизости от благоустроенного человеческого жилья, – люди трясутся от непобедимого страха, хотя пятнистая гиена опасна только для мелкого скота, а крупный справляется с ней рогами, человек – палкой, в неволе – кнутом.
В главной конторе Егор Егорович дает своё заключение по вопросу о желательности открытия в его районе ещё двух газетных киосков, там, где растут новые дома с экономическими квартирами. Кредит брать можно, залог – как везде. Вообще, разговор обычный, как из года в год, и мосье Тэтэкин в главной конторе – свой человек. Обратно он едет опять под землей, но сократив путь пересадкой на более подходящей станции; по пути узнает, что шерсть волка как по цвету, так и по длине довольно разнообразна, в зависимости от климата. Обычный цвет шерсти чало-серо-жёлтый, летом рыжеватей, зимой жёлтоватей. Ну, волков мы знаем достаточно, люди казанские! Вообще же никакое знание нелишне для посвящённого. Все горе в том, что столько лет потеряно напрасно.
Не так легко на шестом десятке обряжаться в серую курточку с кожаным поясом и учить свои уроки! Зато – как много красоты и счастья в знанье, и как украшает и заполняет жизнь его новая, свободная и бескорыстная работа. И не работа, а отдых души и чистое наслаждение!
За обедом макароны, всегда переваренные. Жорж подымает их вилкой, обкусывает, а остатки падают на тарелку; Анна Пахомовна нарезает их мелко ножом и отправляет в рот не слишком большими партиями; Егор Егорович возится с ними долго, завивая и снова распуская комочек длинных белых червяков и подбирая их концы хлебной корочкой.
– Оригинально, – говорит он, – что черви, обыкновенные – дождевые, могут жить разрезанными на куски.
Анна Пахомовна возмущённо кладет вилку на четырёхгранную стеклянную подставку; она бы и просто бросила, но не хочет запачкать скатерть.
– Ну, что ты говоришь про такие гадости за обедом! Это невыносимо, и я не могу есть. И при чем тут! И кому это интересно?
Егор Егорович виновато оправдывается:
– Ну, прости, я это действительно… Нечаянно пришло в голову сравнение, потому что я читал…
Жорж, не утративший аппетита от слов отца, спрашивает с любопытством и сильным акцентом:
– Папа, я смотрел твою странную книгу, почему ты читаешь таких? Это – sciences naturelles (Естествознание)?
– Да. Это, Жорж, замечательно интересно и очень необходимо.
– Разве это нужно в твоём бюро?
Егор Егорович с радостью объясняет сыну, что каждый человек должен непрерывно совершенствовать свой разум, пополнять свои знания и упражнять нравственность свою и ближних, чтобы мало-помалу, общей работой, привести к совершенству все человечество.
– Очень тебе советую, Жорж, читать как можно больше и по естественным наукам, и по философии. Полезнее, чем играть в теннис, хотя, конечно, и тело развивать нужно. Ты что-нибудь читаешь?
– Oui, я читаю немного belies lettres и то, которое… се que me regarde comme будущий инженер. (Да… художественную литературу… что имеет ко мне отношение как…)
– А по истории, например, что-нибудь читаешь?
– Папа, я выучил всю историю в лицее, история Франции и histoire generale (всеобщая история). Но это не нужно ничего pour faire mon chemin (чтобы идти своим путем).
Вступает в разговор Анна Пахомовна:
– Жоржу и своих занятий довольно. И ты бы ел, Егор Егорович, все остыло. Жорж ещё мальчик и все успеет. Ты тоже раньше не читал про разные гадости.
Егор Егорович думает, что надобно будет как-нибудь поговорить с сыном на досуге, в день праздничный. Священная обязанность отца – следить за воспитанием и за направлением мыслей сына и вести его к истинному познанию и свету.
За киселем Анна Пахомовна говорит:
– Завтра будет курица и пудинг. Сначала, конечно, закуски. Я думаю – этого достаточно? Кажется, этот твой Ришар любит больше белое вино? Кстати, не забудь напомнить ему, что завтра он у нас обедает.
– Завтра?
– Ну конечно, всегда же по средам. Сам зовешь и не помнишь.
– Разве я звал?
– Это невыносимо, Егор Егорович! Одним словом, мы его звали в среду, значит, на завтра. Надо нам поддерживать знакомства с французами.
– Конечно, конечно, я только запамятовал, что мы его опять звали. Скажу, скажу, вместе и приедем.
– Курица с жареной картошкой, а пудинг с ромовой подливкой. Боже мой, когда я это все успею, я завтра с утра страшно занята!
Анна Пахомовна смотрит в завтра и вдаль. Если бы кто-нибудь знал, что будет завтра, он удивился бы, как эта женщина может спокойно есть, управлять разговором и думать о картошке и подливке, как она помнит о каких-то гостях, вообще как она снижается до вопросов повседневных, чисто профанских, и как она терпит, когда Егор Егорович говорит:
– Вот жареная картошка, это действительно. А ведь, между прочим, картошки в Европе до шестнадцатого века совсем не было, её испанцы завезли. Она, конечно, питательна, но азота в ней маловато, меньше, чем в хлебе.
Анна Пахомовна возмущается в последний раз:
– Я покупаю всегда самую лучшую, у толстого зеленщика. Если уж у него мало, то я не знаю… Если тебе не нравится – покупай сам.
Вообще Егор Егорович доволен, когда обед кончается и можно взять книжку и уйти в неё, как в прекрасный парк, исчерченный аллеями и замысловатыми дорожками, по которым приятно побродить и поплутать, пока не попадется скамейка или ствол павшего дерева, на которых хорошо посидеть, размышляя о величии природы, догадливости человека и безграничности познания. А захочется: – и подремать, потому что ежедневная служба в конторе все-таки не шутка, особенно для человека в возрасте достаточно преклонном.
Назавтра утром Анна Пахомовна задает вопросы и отвечает на вопросы, разливает кофе и кладет в чашки сахар, втолковывает мадам Жаннет, как готовится ромовая подливка к пудингу, лично раскладывает в извечно установленном порядке диванные подушки и подушечки, – но мысли Анны Пахомовны не здесь и заняты они не текущим, а предстоящим.
Она завтракает не торопясь, но без вкуса; в час с половиной начинает волноваться до дрожи и пустоты в груди, в два часа выходит из дому. Это рано, так как событие назначено ровно на два с половиной, а пути всего десять минут. Чтобы протянуть время, она задерживается у витрины, изображающей тысячу скользящих в пропасть башмачков и туфелек, равно достойных ножки богини и консьержки, отдающихся почти даром, за удовольствие увидать покупателя, но всегда недостаточно высоких в подъёме. Оторвавшись от витрины, она ужасается, что опоздала, – но времени излишек, и ей приходится трижды равнодушно прогуляться мимо розовых бюстов с аршинными ресницами и восковой невинностью губ. Наконец она обжигает перчатку ручкой двери и низвергается в бездну парикмахерской.
Происходит невообразимое, смещающее планы в хаосе и спешности. Толстый и бритый американский судья, оптом торгующий свиньями, в розницу решающий судьбы людей, неумолимым голосом – читает приговор, которым преступник присуждается к смертной казни на электрическом кресле. Палач с помощником бросаются на негра, кутают его в саван, пригибают его голову, окатывают её едкой жидкостью, моют, втирают, сушат, втирают, моют, окатывают, прыгая вокруг в диком танце, – пока негр не вырождается в мулата, метиса, пятнистый тиф, радугу и рыжую китайскую собачку. Гудит мотор, горячий воздух вырывается с шумом и свистом. Жертва правосудия привязана к чудовищному креслу. С потолка медленно сползает и повисает в воздухе блестящий спрут со стальными щупальцами. Палачи вставляют жертве в нос, в уши, под черепную коробку электрические штепсели, пускают ток и внимательно наблюдают за агонией, которая тянется час, тянется два. «Кончено!» – говорит главный врач и приступает к уборке покойника. Труп бальзамируют, подскабливают, причёсывают, разрисовывают, – и мало-помалу из тленной оболочки, из мумии, из мёртвого кокона вылупливается рыжеватая бабочка-крапивница, ребёнок от года до ста лет, та самая парикмахерская кукла, которая раньше стояла в оконной витрине и многосмысленно улыбалась прохожим. Рабыня спешит докрасить коготки, раб смахивает последнюю пушинку пудры, американский судья поздравляет новорождённую:
– «Мадам очень устала? Стакан воды мадам?» Кассирша шуршит билетами и отсчитывает кружочки сдачи; кружочки скользят из пальцев в пальцы и попадают в карманы белых балахонов.
Из дверей парикмахерской уже никогда больше не выйдет та, которая зашла сюда три часа тому назад; её дочь, цветущая возрастом и румянцем, взволнованная светлая блондинка спешит домой предупредить родных о случившейся великой метаморфозе. На всем протяжении пути встречные столбенеют от удивления, женщины зеленеют от зависти, мужчины падают стройными рядами, как подкошенная пшеница, автомобили в необузданном веселье закручивают и пускают волчком стоящего посередине крылатого с белой палочкой.