Библиотекарь 1950-х

Шепот старых переплетов

Мартовский день, серый и сырой, как непросушенная солдатская шинель, неохотно уступал вечеру. За огромными, в два человеческих роста, окнами третьего читального зала Ленинской библиотеки сгущалась синева, но внутри время текло по своим, незыблемым законам. Оно пахло старой бумагой, сургучом и слабым, почти аптечным ароматом книжного клея. Оно звучало приглушенным шелестом переворачиваемых страниц, скрипом отодвигаемого стула и далеким, мерным тиканьем настенных часов, чей маятник, словно сердце этого громадного организма, отсчитывал секунды, десятилетия, эпохи.

Лев Аркадьевич Морозов ощущал это время тактильно, как чувствуют фактуру переплета кончиками пальцев. Для него оно было не абстракцией, а материальной, упорядоченной субстанцией, заключенной в бесконечные ряды стеллажей. Здесь, в этом храме тишины, хаос внешнего мира, с его лозунгами, переменчивыми ветрами и непредсказуемыми судьбами, отступал, уступая место строгой логике каталогов и нерушимости печатного слова. Его собственная жизнь была подобием такого каталога: ясной, предсказуемой и до педантичности аккуратной. Каждое утро – один и тот же маршрут до библиотеки. Каждый день – один и тот же ритуал. Каждый вечер – возвращение в маленькую комнату на Арбате, где книги тоже стояли в идеальном порядке.

Он обмакнул перо в чернильницу, иссиня-черная капля на миг зависла на кончике, готовая сорваться, но он поймал нужный угол, и на библиотечной карточке вывелся безупречный, каллиграфически точный ряд цифр. Его пальцы, длинные и тонкие, как у пианиста, были вечно тронуты чернилами у ногтевых пластин – единственный беспорядок, который он себе позволял, профессиональный знак отличия. Сегодняшний день почти истек, растворяясь в теплом, золотистом свете настольных ламп под зелеными абажурами. Читатели, словно мотыльки, слетевшиеся на этот свет, понемногу редели, их силуэты растворялись в густеющих тенях между стеллажами, которые вытягивались, превращая зал в подобие готического собора или таинственного лабиринта.

Последним посетителем, задержавшимся у его стола выдачи, оказался невысокий старик в потертом драповом пальто, от которого исходило слабое облачко нафталина и запах сырого табака. Он двигался с той рассеянной медлительностью, какая бывает у людей, слишком долго живущих в своих воспоминаниях. Его выцветшие, слезящиеся глаза беспокойно блуждали по лицу Льва, словно пытаясь опознать в нем кого-то из давно ушедших.

– Вот, голубчик, возвращаю, – прошамкал он, кладя на полированную поверхность стола тонкий томик в картонном переплете. Голос у него был тихий, шуршащий, как осенняя листва под ногами. – Зачитался, знаете ли. Хорошие стихи. Простые.

Лев кивнул, принимая книгу. Это был ничем не примечательный сборник «Стихи о Родине» издательства «Молодая гвардия» сорок девятого года выпуска. Один из тысяч таких же, безликих и правильных, которые не требовали особого трепета и не сулили никаких открытий. Он раскрыл формуляр, вклеенный в заднюю обложку, чтобы поставить штамп о возврате. Пальцы старика все еще лежали на книге, нервно подрагивая.

– Вы знаете… – начал он и запнулся, прикусив нижнюю губу. – Там… это… закладка. Я, грешным делом, забыл. Можно мне ее?..

Лев с вежливым терпением приподнял обложку. Никакой закладки внутри не было. Он медленно пролистал страницы, вглядываясь в зазор между ними. Пусто.

– Здесь ничего нет, – ровным голосом сообщил он.

Старик растерянно захлопал ресницами. Его взгляд метнулся к часам, потом к выходу, где уже маячила грузная фигура охранника, нетерпеливо постукивающего ключами.

– Как же нет? Должна быть… А впрочем… – он махнул рукой с какой-то внезапной, почти панической поспешностью. – Старый стал, все путаю. Неважно. Простите за беспокойство.

Он развернулся и быстро, почти семеня, зашагал прочь, оставив после себя лишь легкий шлейф нафталинового запаха и ощущение какой-то недосказанности. Лев проводил его взглядом. Странно. Библиотекари привыкли к чудачествам читателей, но этот старик был не просто чудаком. В его поведении сквозил испуг.

Лев снова взял книгу. Его натренированные пальцы мгновенно ощутили то, что упустил бы любой другой: легкую, почти незаметную деформацию переплета. Книга была чуть толще в середине, чем по краям. Он провел по корешку, нахмурился. Это нарушало симметрию, вносило дисгармонию в совершенную форму предмета. Положив книгу на стол, он аккуратно надавил на обложку. Страницы нехотя подались, и в образовавшейся щели, в самой сердцевине книжного блока, что-то тускло блеснуло. Там, в грубо вырезанном тайнике, куда глубже, чем можно было заметить при беглом пролистывании, лежали два предмета.

Первым был ключ. Небольшой, латунный, потемневший от времени. Он был тяжелее, чем выглядел, и холодил ладонь. Его головка была выполнена в виде простого кольца, а бородка имела сложный, почти цветочный узор. Это был не ключ от массивной двери или грубого амбарного замка. Он был слишком изящен. Скорее, от шкатулки, секретера или маленького ящика письменного стола.

Рядом с ключом лежал сложенный вчетверо тонкий листок папиросной бумаги, пожелтевший по сгибам. Лев осторожно, двумя пальцами, извлек его. Бумага была хрупкой, и он боялся, что она рассыплется в пыль. Развернув листок, он увидел несколько слов, выведенных тонкими, выцветшими фиолетовыми чернилами. Почерк был женский, с легким наклоном вправо, элегантный и уверенный. Никакого послания, никакой просьбы. Только два слова.

Елена Воскресенская.

И все.

Лев сидел неподвижно, глядя на ключ и записку, лежавшие на фоне казенной библиотечной карточки. Они были чужеродными элементами, вторгшимися в его упорядоченный мир. За окном окончательно стемнело, и теперь в черном стекле отражался он сам: высокий, худощавый человек в очках в роговой оправе, с аккуратно зачесанными назад темными волосами. Его лицо в золотистом свете лампы выглядело строгим и сосредоточенным. Но внутри привычное спокойствие дало трещину. Это была не тревога, нет. Скорее, укол острого, почти болезненного любопытства – чувства, которое он давно научился подавлять.

Кто эта женщина? Почему ее имя спрятано вместе с ключом в случайной книге стихов? И почему старик так испугался, когда понял, что не может забрать их обратно? Вопросы роились, нарушая привычный ход мыслей, который обычно был занят систематизацией и классификацией. Эти предметы не поддавались классификации. Они были аномалией.

Он поднял глаза. Зал почти опустел. Скрип паркета под шагами уборщицы гулко отдавался под высокими сводами. Пора было закрываться. Действуя на автомате, Лев спрятал ключ и записку в карман жилета, который носил под пиджаком. Холодный металл неприятно давил на ребра, постоянно напоминая о себе. Книгу он отложил в сторону, на стопку для списания, но в последний момент передумал. Что-то заставило его забрать и ее. Он поставил на формуляре штамп, но не «Возвращено», а «На реставрацию» – безобидный предлог, чтобы удержать ее у себя, не вызывая подозрений.

Он задвинул ящики стола, поправил стопку карточек, добиваясь идеальной ровности краев. Эти привычные, доведенные до автоматизма действия немного успокаили его. Но когда он встал и погасил свою настольную лампу, зал погрузился в полумрак, и тени от стеллажей сомкнулись, превратившись в глухие, непроницаемые стены лабиринта. И впервые за долгие годы службы в этом тихом царстве ему показалось, что в этой темноте кто-то есть. Кто-то наблюдает. Он медленно прошел через гулкий, пустой зал, и каждый его шаг отдавался эхом, словно он шел по натянутому нерву.

Прежде чем уйти, он поддался внезапному импульсу. Он не пошел в служебный архив, а вернулся в общий зал, к огромным, до потолка, шкафам с картотекой. Его пальцы безошибочно нашли нужный ящик. «В». Дерево было теплым и гладким на ощупь. Он вытащил тяжелый ящик и поставил его на ближайший стол. В свете дежурной лампы у входа тысячи картонных карточек казались костяшками домино, готовыми рассыпаться от одного неверного движения.

Воскресенская.

Он начал перебирать карточки. Его движения были быстрыми и точными. Волков, Волынский, Воробьев… Он просмотрел все. Ни одной Воскресенской среди авторов. Он вздохнул. Это было ожидаемо. Возможно, она была переводчиком, редактором, художником? Он проверил смежные каталоги. Снова ничего. Будто человека с таким именем никогда не существовало в мире литературы.

Тогда он пошел другим путем. Читательские формуляры. Старик. Лев отлично запомнил его лицо, но не имя. Он вернулся к своему столу и просмотрел журнал выдачи за последние несколько недель. Его феноменальная память, обычно фиксировавшая каждую деталь, на этот раз дала сбой – он не мог вспомнить, когда именно этот человек брал книгу. Пролистав несколько страниц, он нашел. Две недели назад. «Стихи о Родине». Получатель – профессор Бельский Игорь Матвеевич.

Лев замер. Профессор Бельский был одним из старейших и уважаемых читателей библиотеки, историк, специалист по Серебряному веку. Тихий, интеллигентный человек, всегда погруженный в свои мысли. Он совершенно не вязался с образом испуганного, рассеянного старика. Или память начала подводить и его?

Лев вернулся к картотеке. Бельский. Карточка нашлась сразу. Длинный список взятых книг. В основном, редкие издания начала века, мемуары, монографии. И вдруг, среди всего этого – ничем не примечательный сборник советской поэзии. Это было так же странно, как если бы в меню дорогого ресторана среди трюфелей и омаров обнаружился вареный картофель в мундире. Это была еще одна аномалия, еще одна трещина в гладкой поверхности привычного порядка.

Он поставил ящик на место, чувствуя, как нарастает смутное беспокойство. Это уже не было простым любопытством. Это походило на начало какой-то истории, в которую его втянули без его согласия.

Улица встретила его влажным холодным ветром. Весна в этом году была затяжной и нервной. Мокрый асфальт блестел, как черное зеркало, отражая размытые акварельные пятна от фонарей и неоновых вывесок «Гастроном» и «Булочная». Редкие «Победы» шуршали шинами по лужам, оставляя за собой веер грязных брызг. Город жил своей обычной вечерней жизнью, но Лев впервые за долгое время чувствовал себя в нем чужим. Ощущение наблюдения, возникшее в библиотеке, не отпускало. Он поежился, поднял воротник плаща. Ему казалось, что из каждой темной подворотни, из-за каждого угла на него смотрят невидимые глаза. Когда он остановился у перехода, чтобы пропустить трамвай, со звоном и скрежетом проплывший мимо, ему показалось, что фигура в сером пальто, стоявшая поодаль, тоже остановилась.

Паранойя, сказал он себе. Простое переутомление. Но рука сама собой сжала в кармане твердый, угловатый томик стихов.

Его комната в коммунальной квартире на втором этаже старого арбатского дома была его крепостью, уменьшенной копией его библиотечного мира. Книги, расставленные на самодельных полках в строгом алфавитном порядке. Письменный стол, на котором не было ни одной лишней вещи. Аккуратно застеленная узкая кровать. Единственным источником уюта была старая настольная лампа с таким же зеленым абажуром, как в библиотеке. Она создавала на столе спасительный круг теплого, желтого света – его личный островок порядка посреди хаоса коммунального быта за дверью.

Он заварил крепкий чай в фаянсовой чашке, согревая озябшие пальцы о ее теплые бока. Затем сел за стол и выложил перед собой находки. В свете лампы они выглядели еще более таинственно. Старая латунь ключа отливала тусклым золотом. Бумага записки казалась почти прозрачной.

Елена Воскресенская.

Он произнес это имя вслух, шепотом. Оно прозвучало в тишине комнаты странно и неуместно. Имя, стертое из всех архивов. Словно кто-то взял гигантский ластик и прошелся по страницам истории, оставив лишь этот крошечный, чудом уцелевший фрагмент.

Лев смотрел на ключ. Он был материальным, он был настоящим. Он открывал что-то. Шкатулку? Дневник? Сейф? Этот маленький предмет был обещанием ответа, дверью в чужую, стертую жизнь. И Лев, хранитель чужих историй, человек, чьей профессией было оберегать прошлое от забвения, впервые почувствовал, что стал частью одной из них. Той, у которой не было ни шифра в каталоге, ни инвентарного номера на корешке. А только холодный латунный ключ и вычеркнутое из времени имя. И тревожное осознание того, что спокойные, предсказуемые дни в его храме тишины закончились. Камень был брошен, и круги уже расходились по воде.

Глаза в толпе

Ночь прошла в рваных, тревожных снах, где страницы книг превращались в лабиринты без выхода, а каллиграфические буквы расползались по бумаге, как испуганные насекомые. Лев проснулся задолго до будильника, разбуженный не звуком, а ощущением неправильности. Воздух в комнате был тем же – прохладный, с легким запахом старых переплетов и пыли, но что-то неуловимо изменилось. Словно в идеально настроенном рояле одна струна ослабла, внося в общую гармонию едва слышимый, но навязчивый диссонанс. Источником этого диссонанса были два предмета, лежавшие на его письменном столе в круге света от еще не выключенной лампы. Ключ и записка. Они казались инородными телами, артефактами из другого мира, случайно занесенными в его упорядоченную вселенную.

Он встал, и босые ступни ощутили привычную прохладу крашеных досок. За окном Москва только начинала просыпаться, ее серое, предрассветное небо было подсвечено снизу тусклым оранжевым заревом. Из-за стены доносился приглушенный кашель соседа, старика-профессора, а по трубам с глухим урчанием потекла вода – кто-то в квартире уже начинал свой день. Эти звуки, обычно служившие фоном, якорем реальности, сегодня звучали иначе. Они подчеркивали его собственную изоляцию, его тайну, которую нельзя было разделить ни с кем в этом спящем доме. Он одевался медленно, механически выполняя привычные действия, но его мысли были далеко. Феноменальная память, его главный рабочий инструмент, снова и снова прокручивала вчерашний вечер: испуганные глаза старика, нервное подрагивание его пальцев, поспешный уход. Профессор Бельский. Что заставило его, ученого мужа, разыгрывать этот спектакль?

Лев подошел к столу. Взял ключ. Металл был холодным, весомым. Он сжал его в кулаке, и сложный узор бородки впился в ладонь, оставляя красный отпечаток. Это было доказательство. Не сон, не игра воображения. Это было реально. Он завернул ключ и записку в носовой платок и убрал во внутренний карман пиджака. Теперь холодный, чужеродный предмет лежал у самого сердца, постоянно напоминая о себе.

Выйдя на улицу, он вдохнул полной грудью. Воздух был острым, пахнущим влажным асфальтом, угольным дымом из печных труб и едва уловимым ароматом талой земли – обещанием весны, которое город никак не мог выполнить. Утренний Арбат был еще немноголюден. Дворники в синих фартуках скребли метлами по тротуарам, их движения были ритмичны, как взмахи маятника. Прогрохотала поливальная машина, оставляя за собой темные, мокрые полосы и запах озона. Лев шел своим обычным маршрутом, стараясь погрузиться в эти привычные детали, зацепиться за них, чтобы вернуть себе утраченное равновесие. Он почти убедил себя, что все это – лишь досадное недоразумение, которое разрешится само собой.

Именно в этот момент, когда он почти обрел покой, он его заметил.

Это была фигура в сером, немарком пальто и такой же серой фетровой шляпе, надвинутой на глаза. Ничего примечательного. Один из сотен, тысяч таких же мужчин, спешащих утром на службу. Он стоял на противоположной стороне улицы у газетного киоска, делая вид, что изучает передовицу «Правды». Лев заметил его лишь потому, что тот не двигался. Он не покупал газету, не ждал трамвая. Он просто стоял, и его неподвижность была аномалией в утреннем потоке. Мелькнула мимолетная мысль, укол беспокойства, но Лев отогнал ее. Совпадение. Большой город полон совпадений.

Он ускорил шаг, пересек площадь и свернул на Волхонку, к громаде Библиотеки, уже видневшейся впереди. Огромное здание, похожее одновременно на античный храм и современный дворец, встречало его своим холодным гранитным величием. Это было его убежище, его крепость. Здесь действовали законы логики и порядка. Здесь ему нечего было бояться. Он поднялся по широким ступеням, толкнул тяжелую дубовую дверь и окунулся в знакомый, родной мир. Тишина, нарушаемая лишь шелестом и скрипом. Запах книг. Пылинки, танцующие в высоких столбах света, падавших из окон. Он поздоровался с охранником, кивнул коллеге и прошел к своему рабочему месту. Все было как всегда. Но ощущение неправильности не отпускало.

День тянулся мучительно долго. Лев пытался работать, с головой уйти в карточки, в сверку каталогов, в meticulous, почти медитативный процесс наведения порядка. Но его мысли постоянно возвращались к ключу, лежавшему во внутреннем кармане. Его пальцы то и дело неосознанно тянулись к пиджаку, чтобы удостовериться, что он на месте. Концентрация, его главное профессиональное качество, изменяла ему. Он дважды ошибся в шифре, перепутав соседние стеллажи – оплошность, которой он не допускал годами. Привычный шелест страниц в читальном зале казался ему заговорщицким шепотом. Каждый кашель, каждый скрип стула заставлял его вздрагивать и поднимать глаза. Он чувствовал на себе взгляды. Ему казалось, что все – и читатели, склонившиеся над фолиантами, и коллеги-библиотекари – смотрят на него с тайным знанием, с осуждением. Его святилище, его тихая гавань, превращалось в стеклянную клетку, где он был выставлен на всеобщее обозрение. Паранойя прорастала в нем, как ядовитый плющ, медленно оплетая сознание.

В обеденный перерыв, не в силах больше выносить это напряжение, он решил проверить свою догадку. Это был научный подход, эксперимент, призванный либо подтвердить, либо опровергнуть гипотезу. Он вышел из библиотеки не через главный вход, а через служебный, который выводил в тихий переулок. Он не пошел, как обычно, в столовую для служащих, а свернул в противоположную сторону, углубляясь в лабиринт улочек, примыкавших к Волхонке. Он шел без цели, петляя, сворачивая наугад, заставляя себя сохранять ровный, неторопливый шаг. Он не оглядывался. Это было главное условие эксперимента. Наблюдатель не должен знать, что за ним наблюдают. Вместо этого он использовал витрины магазинов, тусклые стекла окон на первых этажах, темную гладь луж – любые отражающие поверхности.

Сначала он ничего не видел. Только свое собственное отражение – высокая, худощавая фигура в строгом плаще, слишком быстро идущая для бесцельной прогулки. Он уже начал упрекать себя в мнительности, в том, что позволил случайной находке расшатать свои нервы. Он свернул в узкий проходной двор, пахнущий сыростью и кошками, прошел под низкой аркой и вышел на другую улицу. Здесь, в витрине небольшой булочной, от которой исходил божественный аромат свежего хлеба и ванили, он увидел его снова.

Серое пальто. Серая шляпа. Человек стоял в отдалении, у афишной тумбы, и так же, как и утром, делал вид, что читает. Но его голова была повернута под таким углом, что он мог видеть арку, из которой только что вышел Лев.

Холодная, липкая волна прокатилась по спине Льва. Это уже не могло быть совпадением. Вероятность того, что один и тот же человек дважды за день случайно окажется на его пути, причем на таком нелогичном маршруте, стремилась к нулю. Его мозг аналитика мгновенно просчитал это. Гипотеза подтверждалась. За ним следят.

Осознание этого факта не принесло паники. Вместо нее пришел странный, ледяной холод и обостренная до предела ясность мысли. Он больше не был жертвой паранойи. Он был объектом наблюдения. И это меняло все. Теперь ему нужно было не просто успокоить нервы, а действовать. Думать. Анализировать. Кто этот человек? Почему он за ним следит? Связано ли это с ключом? Ответы напрашивались сами собой.

Лев заставил себя зайти в булочную. Теплый, густой воздух, наполненный ароматом сдобы, на мгновение окутал его, создавая иллюзию безопасности. Он купил горячий рогалик, обжигающий пальцы сквозь тонкую бумагу. Он ел его медленно, стоя у окна, искоса наблюдая за улицей. Человек в сером пальто никуда не ушел. Он перешел на другую сторону и теперь рассматривал витрину аптеки. Его поза была расслабленной, но Лев чувствовал в ней затаившееся напряжение хищника, который не спускает глаз с добычи. Внешность преследователя была удручающе обыденной: средний рост, среднее телосложение. Лица под шляпой было почти не видно. Он был спроектирован так, чтобы растворяться в толпе, чтобы взгляд скользил по нему, не задерживаясь. Идеальный наблюдатель.

Лев вышел из булочной и продолжил свою прогулку, которая теперь превратилась в поединок. Молчаливую игру в кошки-мышки на улицах старой Москвы. Он вел, а его невидимый партнер следовал за ним. Лев сворачивал в переулки, такие узкие, что в них едва могли разъехаться двое прохожих. Он проходил через гулкие, темные подворотни, где каждый его шаг отдавался многократным эхом, смешиваясь с эхом шагов преследователя. Он чувствовал его присутствие физически – как давление воздуха за спиной, как легкий озноб на затылке. Он не слышал его шагов отчетливо, но знал, что они там, вплетены в общую звуковую ткань города.

Он вышел к Гоголевскому бульвару. Здесь было больше людей, больше пространства. Он смешался с толпой, сел на скамейку рядом с какой-то старушкой, кормившей голубей, и сделал вид, что читает газету, купленную по дороге. Он опустил газету так, чтобы поверх нее видеть бульвар. Через минуту на противоположной стороне появился его преследователь. Он тоже сел на скамейку и закурил, выпуская в сырой воздух колечки сизого дыма. Он не смотрел в сторону Льва, но Лев знал, что тот видит его. Видит и ждет.

Это было невыносимо. Чувство загнанности, беспомощности охватывало его. Он, человек, чья жизнь была построена на предсказуемости и контроле, полностью потерял контроль над ситуацией. Невидимая сеть, о которой он думал вчера, начала сжиматься. И он был в самом ее центре.

Он резко встал и быстрым шагом направился обратно к библиотеке. Бежать было бессмысленно. Скрыться в этом городе, где за каждым твоим шагом следят, было невозможно. Единственное место, где он мог хотя бы попытаться собраться с мыслями, было его рабочее место.

Когда он снова вошел в гулкую тишину читального зала, она больше не казалась ему спасительной. Она была зловещей. Каждый взгляд, брошенный в его сторону, казался подозрительным. Ему чудилось, что его преследователь каким-то образом проник сюда, что он сидит сейчас за одним из столов, спрятавшись за стопкой книг, и продолжает свое безмолвное наблюдение. Библиотека перестала быть крепостью. Она стала ловушкой. Стены из книг, которые всегда защищали его от внешнего мира, теперь, казалось, давили на него, готовые обрушиться в любой момент.

Он сел за свой стол, но не мог работать. Он смотрел на свои руки, лежавшие на зеленом сукне, и видел, как они мелко дрожат. Он, Лев Морозов, хранитель знаний, человек системы и порядка, боялся. Это был не животный страх перед физической угрозой. Это был холодный, интеллектуальный ужас перед неизвестностью, перед силой, которая была настолько могущественна, что могла позволить себе такую неторопливую, методичную охоту.

Он просидел так до самого вечера, механически выдавая и принимая книги, но его сознание было занято другим. Он прокручивал в голове варианты. Что делать? Выбросить ключ? Забыть о нем? Но он понимал, что уже слишком поздно. Он был замечен. Он уже был частью этой истории. Отказаться от своей роли означало бы просто ждать, когда за ним придут. Единственный путь – идти вперед. Попытаться понять. Узнать, кто такая Елена Воскресенская и что открывает этот проклятый ключ. Его острый ум, его память – все, что у него было, – теперь должны были стать его оружием.

Когда рабочий день закончился, он задержался. Он ждал, пока уйдут последние читатели, пока его коллеги соберут свои вещи и разойдутся по домам. В зале становилось все тише и темнее. Дежурный свет выхватывал из мрака лишь отдельные островки – его стол, стойку у входа. Длинные тени от стеллажей протянулись через весь зал, как черные реки.

Он подошел к огромному окну, выходившему на улицу. Фонари уже зажглись, их желтый свет дробился в мокрых ветвях деревьев. Внизу тек редкий поток машин, проходили запоздалые пешеходы. Он всматривался в толпу, в каждую темную фигуру, пытаясь найти знакомый силуэт. Но никого не было. Улица была пуста и безразлична.

И это было страшнее всего. Открытая слежка пугала, но она хотя бы была очевидна. Теперь же он не знал ничего. Ушел ли его преследователь? Или он просто сменил позицию, спрятался в тени дома напротив, наблюдая за освещенными окнами библиотеки? Невидимая угроза всегда страшнее видимой.