Дело подземного города

Эхо в заброшенном туннеле, которое не должно было прозвучать

Сырость вползала под воротник ватника, липкая и всепроникающая, как страх. Свешников поежился, провел ладонью по мокрой бетонной тюбинговой обшивке и посмотрел на луч своего фонаря, тонувший в бархатной, почти осязаемой черноте. Воздух пах озоном, плесенью и креозотом – вечный парфюм московского подземелья. Где-то далеко, за пределами их маленького островка света, глухо прогрохотал поезд, и вибрация прошла по полу, по стенам, отдалась в самых костях. Звук этот был привычным, родным, как биение сердца спящего гиганта, в чреве которого они сейчас находились.

– Ну что, Вить, дохлятина? – голос Кольки прозвучал неестественно громко, расколов плотную тишину. Он стоял чуть впереди, направив свой «шахтерский» фонарь на что-то темное, распластанное у кабельного коллектора.

Виктор Свешников сделал еще шаг, хрустнув ботинком по рассыпанному гравию. Сердце заколотилось чаще, но не от волнения первооткрывателя, а от дурного, липкого предчувствия, которое родилось в животе холодной змеей. Он был старше Кольки, осторожнее. Он знал, что подземелье не любит суеты и громких слов. Оно любит тишину и уважение. А еще оно умеет хранить тайны. Иногда – слишком хорошо.

– Не каркай, – буркнул Виктор, подходя ближе. – Может, просто тряпье какое-то. Рабочие забыли.

Но это было не тряпье. Луч его собственного фонаря, более мощного, выхватил из темноты детали, и Виктор замер, чувствуя, как немеют пальцы, сжимающие ребристый корпус.

Это был человек. Или то, что им когда-то было. Он лежал на боку, скрючившись, словно пытаясь защититься от удара, который пришел слишком быстро. На нем была какая-то темная, грубая роба, больше похожая на мешковину, без единого опознавательного знака. Но не одежда приковала взгляд Виктора. Лицо. Оно было повернуто к ним, и в мертвенном свете фонарей казалось вылепленным из серого воска. Широкие, неестественно выпирающие скулы, глубоко посаженные глаза под тяжелыми надбровными дугами. Рот был полуоткрыт, обнажая крупные, желтоватые зубы, которые выглядели слишком… массивными. Словно принадлежали не человеку, а какому-то хищнику.

– Мать честная… – выдохнул Колька, отступая на шаг. Его показная бравада испарилась без следа. – Это что еще за… кроманьонец?

Виктор промолчал. Он обошел тело, стараясь не наступать на темные, впитавшиеся в бетонную пыль пятна вокруг. Одна рука мертвеца была вытянута, пальцы скрючены. И сами пальцы… они были длинными, с утолщенными суставами, а ногти – толстыми, больше похожими на когти. Он видел много рабочих рук, мозолистых, загрубевших, но эти были другими. Они были созданы для чего-то иного. Для рытья, для сокрушения.

– Смотри, – Колька ткнул дрожащим лучом в сторону. – Ни кровищи особой, ничего. Просто лежит, как… кукла.

Он был прав. Несмотря на явную неестественность позы, вокруг не было луж крови, которые должны были бы сопровождать насильственную смерть. Только эти бурые, старые пятна. Виктор присел на корточки, борясь с подступающей тошнотой. Запах. К привычной смеси подземелья добавился новый оттенок – сладковатый, тяжелый, запах старого мяса и чего-то химического, неуловимо напоминающего формалин.

– Надо ментам звонить, – сказал Виктор, и его голос прозвучал глухо и чуждо.

– Ты сдурел? – взвился Колька. – Нас же самих тут повяжут! За незаконное проникновение, то-сё… Скажут, мы его и пришили. Давай валим отсюда, Вить. Просто уйдем, будто и не было ничего.

Виктор медленно поднялся. Он посмотрел на Кольку, на его испуганное, бледное лицо, потом снова на тело. Уйти. Сделать вид, что ничего не видел. Забыть про эту восковую маску с зубами хищника, про эти страшные, созданные для сокрушения руки. Но что-то внутри него, какая-то глубинная, въевшаяся с пионерскими галстуками правильность, воспротивилась. Это был человек. Каким бы странным он ни был, он был человеком. И его оставили здесь, в этой вечной темноте, как мусор.

– Нет, – твердо сказал Виктор. – Так нельзя. Пошли наверх. Вызовем с автомата. Анонимно.

Он выключил фонарь. Колька, помедлив секунду, сделал то же самое. Темнота мгновенно сомкнулась вокруг них, плотная, абсолютная. Но теперь она была другой. Раньше это была просто темнота. Теперь в ней было знание. В ней лежало нечто, чему здесь не было места. И тишина больше не казалась умиротворяющей. В ней затаилось эхо. Эхо события, которое не должно было произойти.

Майор Олег Коршунов ненавидел запах вареной капусты. Он пропитывал коридоры Петровки, смешивался с ароматами дешевого табака, пота и затхлой бумаги, создавая неповторимый букет безнадежности. Кабинет Коршунова был его крепостью, осажденной этим букетом. Окно, выходившее в колодец двора, было наглухо закрыто, но это не спасало. Спасала только папироса «Беломорканала», дым которой был резче и честнее.

Он сидел, закинув ноги в стоптанных ботинках на край стола, и читал рапорт. Буквы плясали перед глазами. Мелкая бытовуха, пьяная поножовщина в коммуналке на Сухаревской. Мотив – бутылка «Столичной» и неразделенная любовь к соседке, тете Глаше, пятьдесят два года, три зуба. Банально до зубной боли. Вся человеческая трагедия, сведенная к четырем страницам убористого текста, напечатанного на машинке «Москва» с западающей буквой «д».

Телефон зазвонил пронзительно и требовательно, вырвав его из созерцания прозы жизни. Коршунов лениво снял трубку.

– Слушаю.

– Дмитрич, это Дежурный. У нас тут… интересное. Метрополитен. Перегон «Таганская-кольцевая» – «Марксистская». В служебном тоннеле жмурик.

Коршунов поморщился. Метрополитен – это всегда головная боль. Куча ведомств, транспортная милиция, служба безопасности самого метро, у каждого своя зона ответственности и непомерное самомнение.

– Несчастный случай? Упал на рельсы, коротнуло? Не наш профиль, передай транспортникам.

– Не похоже, Дмитрич. Его нашли диггери, мать их. Два охламона. Говорят, лежит в стороне от путей, в закутке у коллектора. И вид у него, с их слов, «фантастический».

Коршунов усмехнулся в трубку.

– Фантастический – это как? В скафандре и с бластером?

– Почти, – в голосе дежурного не было и тени иронии. – Говорят, на человека не очень похож. Я группу уже отправил. Эксперты выехали. Но полковник сказал, чтобы ты лично глянул. Дело на контроле.

Коршунов убрал ноги со стола. «На контроле». Два слова, которые превращали любую, даже самую скучную рутину в забег с препятствиями и обязательным докладом наверх.

– Понял. Выезжаю.

Он затушил папиросу в переполненной окурками консервной банке, натянул плащ, который помнил еще Брежнева в добром здравии, и вышел из кабинета, снова окунувшись в капустный смрад.

Станция «Таганская-кольцевая» встретила его суетой. У входа в служебный коридор, перегороженного хлипкой лентой, топтались двое в форме транспортной милиции и человек в строгом костюме – начальник станции, не иначе. Лицо у него было такое, словно в его идеально отлаженном механизме сломалась самая главная шестеренка.

– Майор Коршунов, МУР, – бросил Олег, махнув красной корочкой.

Начальник станции закивал с облегчением, будто приехал не следователь, а сам Господь Бог.

– Наконец-то! Что у вас тут за ЧП, товарищ майор? У меня график летит к чертям, поезда пускаем с увеличенным интервалом.

– У меня тут труп, товарищ начальник. Это похуже сбитого графика, – отрезал Коршунов, не останавливаясь. – Где проход?

Его провели по гулким, выложенным кафелем коридорам, вниз по бетонным лестницам, где воздух становился холоднее и гуще. Парадный мрамор и бронза «дворца для народа» остались где-то наверху. Здесь начиналась изнанка. Царство бетона, ржавых труб и переплетенных в тугие жгуты кабелей, похожих на гигантские черные вены.

В тоннеле было холодно. Тусклый свет аварийных ламп выхватывал из темноты мокрые потеки на стенах, блеск рельсов, уходящих в бесконечность. Впереди, метрах в пятидесяти, горел яркий свет переносных прожекторов, и суетились фигуры.

Коршунов зашагал по шпалам, ставя ноги с выверенной точностью. Этот мир был ему знаком. Не метро, конечно, но такие же тоннели он видел в Афганистане. Кяризы. Только там пахло не озоном, а пылью, смертью и страхом.

На месте уже работала следственная группа. Молодой лейтенант Петренко, завидев майора, бросился к нему с докладом.

– Товарищ майор, вот. Обнаружили в двадцать два тридцать. Двое гражданских. Проникли незаконно. Сейчас их опрашивают.

Коршунов кивнул, не глядя на него. Его внимание было приковано к эксперту-криминалисту, Грише Самойлову, седому, похожему на филина мужчине в очках, который, склонившись над телом, что-то бормотал себе под нос.

– Что у нас, Гриша? – спросил Коршунов, подходя ближе.

Самойлов нехотя выпрямился, потирая поясницу.

– Здравствуй, Олег. У нас тут ребус. Даже не ребус – шарада, завернутая в кроссворд.

Коршунов обошел тело, освещенное со всех сторон лампами. Первое, что бросилось в глаза – абсолютная несообразность. Он видел сотни трупов. Изуродованных, сожженных, расчлененных. Но этот был… неправильным. Все в нем было сдвинуто на какой-то едва уловимый градус от человеческой нормы.

Лицо, которое при первом беглом взгляде можно было принять за лицо человека с акромегалией или другой тяжелой болезнью, при ближайшем рассмотрении не укладывалось ни в один медицинский справочник. Структура костей черепа была иной. Более грубой, массивной. Кожа имела сероватый, почти пепельный оттенок и странную, мелкозернистую фактуру.

– Причина смерти? – спросил Коршунов, не отрывая взгляда от жуткого лица.

– Вот тут и начинается самое интересное, – Самойлов снял очки и протер их носовым платком. – Внешних повреждений, которые могли бы привести к летальному исходу, нет. Ни пулевых, ни ножевых. Есть множество старых, заживших шрамов и свежих ссадин, будто он продирался через что-то очень узкое. Но смертельного – ничего. По предварительному осмотру, похоже на… обширное внутреннее кровоизлияние. Словно все сосуды внутри просто лопнули. Как от резкого перепада давления. Очень резкого.

Коршунов присел на корточки. Он был в перчатках. Осторожно, двумя пальцами, он приподнял край грубой ткани робы. Под ней не было белья. Кожа на груди была покрыта сетью бледных рубцов, складывающихся в странный, почти геометрический узор.

– Что это? – спросил он. – Клеймо? Ритуальные шрамы?

– Не знаю, – признался Самойлов. – Никогда такого не видел. Это не похоже на татуировки или шрамирование, которые делают в криминальной среде. Это… что-то другое. Более систематическое. И смотри сюда.

Гриша указал на кисть покойного. Коршунов уже отметил про себя ее странную форму, но теперь, под светом лампы, он увидел больше.

– Костная структура, – тихо сказал Самойлов. – Я не рентген, конечно, вскрытие покажет. Но на ощупь… пястные кости укорочены, фаланги пальцев удлинены и утолщены. Суставы выглядят гипертрофированными. Это не артрит, не деформация от болезни. Это… врожденное. Или приобретенное в результате какой-то целенаправленной мутации. Будто его руки специально приспосабливали для чего-то.

Коршунов молчал. Мутация. Слово повисло в холодном воздухе тоннеля, неуместное, чужеродное, как и само тело. Он встал и закурил. Дым «Беломора» показался слабым и безвкусным на фоне запаха, исходившего от трупа. Это был не просто запах тления. Это был запах чуждости.

– Что по одежде? Документы?

– Пусто, – Петренко снова оказался рядом, eager to please. – Ни карманов, ни документов. Роба из неизвестного материала, что-то вроде брезента с асбестовой нитью. Очень прочная. Обувь – тоже самодельная, на вид. Подметки стерты, но рисунка протектора нет. Внутри, в подкладке куртки, нашли вот это.

Лейтенант протянул Коршунову пинцетом небольшой полиэтиленовый пакетик. Внутри лежал грязный, сложенный в несколько раз клочок бумаги. Коршунов взял его, подошел к прожектору. Развернул.

Это был кусок карты. Старой, пожелтевшей. Явно схема метрополитена, но какая-то странная. Знакомые линии переплетались с неизвестными, нанесенными от руки красным карандашом. Пунктирные линии, уходившие в никуда, пометки, сделанные мелким, убористым почерком. «Вент. шахта 7-бис», «Затопленный коллектор», «Гермодверь. Код?». И одна ветка, жирно обведенная красным, вела от перегона, где они сейчас находились, куда-то вбок, в пустоту на карте, и заканчивалась крестиком с подписью: «Вход».

Коршунов долго смотрел на карту. Это была не просто схема диггера-любителя. Это была дорожная карта. Карта мира, которого не существовало на официальных планах.

– Пробейте по пропавшим без вести, – приказал он Петренко. – Особое внимание на людей со странностями, сбежавших из психбольниц, из закрытых НИИ. Хотя… – он снова посмотрел на тело, – вряд ли мы найдем его в наших картотеках. Такое не теряется. Такое создают.

Он отошел в сторону, оставив группу работать. Прислонился к холодной, влажной стене тоннеля, чувствуя, как вибрация от проходящего где-то в соседнем пути поезда отдает в затылок.

Факт первый: труп, который не является в полной мере человеческим. Аномальная структура скелета, странная кожа, шрамы.

Факт второй: причина смерти – нечто, похожее на баротравму, взрыв изнутри. Несовместимо с условиями тоннеля.

Факт третий: одежда и обувь – не фабричные, не имеющие аналогов. Созданы для выживания в какой-то агрессивной среде.

Факт четвертый: карта неизвестных коммуникаций, спрятанная так, чтобы ее нашли. Или, наоборот, чтобы не нашли.

Картина не складывалась. Детали не подходили друг к другу. Это было похоже на попытку собрать пазл из нескольких разных коробок. Коршунов закрыл глаза. Афган. Ночь. Он лежит в пыли, вжимаясь в землю, а над головой со свистом проходят трассеры. Рядом дышит раненый Костя, его молодой напарник, тот самый, которого он не уберег. И в тот момент мир тоже казался абсолютно иррациональным, лишенным всякой логики. Но даже там была своя логика. Логика войны. Были свои и чужие. Была понятная цель – выжить.

А здесь? Какая здесь логика? Кто этот… субъект? Откуда он пришел? И, что самое главное, куда он шел?

Коршунов докурил папиросу, бросил окурок на рельсы и растер его каблуком. Эксперты уже упаковывали тело в черный пластиковый мешок. Суета потихоньку сворачивалась. Яркий свет прожекторов казался неуместным в этой первобытной тьме.

Он снова подошел к тому месту, где лежал покойник. На бетонном полу остался лишь темный силуэт, влажное пятно. Коршунов включил свой маленький фонарик и повел лучом по стенам, по полу. Ничего. Ни гильз, ни следов борьбы. Только бетонная пыль, многолетняя грязь и… что-то блеснуло у самого основания кабельного коллектора.

Он присел, посветил. Маленький, не больше ногтя, осколок чего-то прозрачного, похожего на стекло. Но не стекло. Слишком легкий, почти невесомый. И странно теплый на ощупь, даже здесь, в вечном холоде подземелья. Он осторожно поднял его пинцетом, который взял у экспертов, и убрал в спичечный коробок. Еще одна деталь из другой коробки.

– Ну что, командир, сворачиваемся? – подошел Самойлов. – Дальше – моя епархия. В морге посмотрим, что у этого товарища внутри. Хотя, честно говоря, я немного боюсь туда заглядывать.

– Постарайся, Гриша. Мне нужно знать все. Состав крови, тканей, что он ел, чем дышал. Сделай все анализы, какие только сможешь придумать. Даже самые бредовые.

– Будет сделано, – кивнул Самойлов. Он выглядел уставшим и озадаченным. – Знаешь, Олег, я тридцать лет трупы потрошу. Видел все. Но такое… Такое чувство, что мы нашли не жертву преступления, а какой-то ископаемый образец. Пришельца.

Коршунов промолчал. Пришелец. В каком-то смысле Гриша был прав. Этот мертвец был пришельцем из другого мира. Мира, который существовал параллельно с их собственным, прямо здесь, под ногами у миллионов москвичей, спешащих на работу. Мира, куда вела эта странная карта.

Группа начала собираться, унося оборудование и запечатанный мешок с телом. Шум их голосов и шагов удалялся, затихая в гулком пространстве тоннеля. Коршунов намеренно отстал. Он хотел побыть здесь один. В тишине. Чтобы услышать то, что не слышно за суетой.

Петренко обернулся:

– Товарищ майор, вы идете?

– Идите, я догоню, – махнул рукой Коршунов. – Хочу еще раз осмотреться.

Лейтенант пожал плечами и поспешил за остальными. Вскоре их фонари скрылись за поворотом. И Коршунов остался один.

Он выключил свой фонарь.

Тьма.

Абсолютная. Такая бывает только под землей или в могиле. Она не просто скрывала очертания предметов. Она их пожирала. Звуки тоже изменились. Каждая капля воды, срывающаяся с потолка, отдавалась гулким, отчетливым шлепком. Дыхание казалось слишком громким. Далекий гул поездов стал глубже, басовитее, превратился в низкочастотную вибрацию, которую скорее чувствуешь телом, чем слышишь ухом.

Он стоял, не шевелясь, напрягая слух, пытаясь уловить душу этого места. Пытаясь понять его законы. Минуту. Две. Тишина здесь была не просто отсутствием звука. Она была плотной, материальной, давила на барабанные перепонки, как глубинная вода. Она была наполнена десятилетиями чужих шагов, сказанных шепотом слов, скрежета металла.

И в этой плотной, тяжелой тишине он это услышал.

Это был не звук шагов. Не скрежет. Это было едва уловимое… эхо. Короткий, глухой металлический стук, который пришел откуда-то из глубины тоннеля, со стороны, противоположной выходу на станцию. Он был настолько тихим, что мозг сначала отказался его регистрировать, списав на игру воображения, на акустический обман.

Коршунов замер, перестав дышать.

Звук не повторился.

Но он был. Олег не сомневался в этом. Его слух, отточенный ночными дежурствами в засадах и афганскими дозорами, не мог его обмануть. Это был звук, у которого не было источника. Поезда по этому пути сейчас не ходили. Рабочих бригад здесь не было. Его группа ушла в другую сторону.

Это было эхо. Эхо чего-то, что не должно было здесь звучать.

Холод, не имевший ничего общего с туннельной сыростью, тонкой иглой прочертил линию вдоль его позвоночника. Он медленно, без единого лишнего звука, достал из кобуры под плащом свой «Макаров». Взводить курок не стал – щелчок в этой акустике прозвучал бы как выстрел.

Он простоял еще минут пять, превратившись в слух, но больше ничего не произошло. Тишина снова стала абсолютной, непроницаемой. Но ее девственность была нарушена. Теперь Коршунов знал: они здесь были не одни. Или кто-то наблюдал за ними все это время из темноты. Или источник этого тела, его мир, был где-то совсем рядом. И он только что подал едва слышный знак своего существования.

Коршунов включил фонарь. Яркий луч вырвал из тьмы кусок реальности – мокрые стены, ржавые кабели, блестящие рельсы. Все было по-прежнему. Но для него все изменилось.

Это было не просто очередное убийство. Не «висяк». Это было приглашение. Приглашение заглянуть за занавес, туда, где привычные законы физики и человеческой природы переставали действовать.

Он убрал пистолет в кобуру и медленно пошел в сторону станции, к свету. Он не оглядывался. Он чувствовал на спине взгляд этой первобытной темноты. И он знал, что ему придется сюда вернуться. Он уже был на крючке. Это дело вцепилось в него своими странными, деформированными пальцами и не отпустит, пока он не докопается до самой сути. До источника того тихого, невозможного эха в заброшенном тоннеле.

Холодный свет под мостовой и молчание мертвых тканей

Город выплюнул его наверх, в серую ноябрьскую взвесь, пахнущую мокрым асфальтом и выхлопами «Икарусов». После плотной, первобытной тьмы тоннеля дневной свет, даже такой скудный, резал глаза, казался жидким и ненастоящим. Люди текли мимо по тротуарам, спешили к своим станциям, в свои теплые квартиры, к своим понятным проблемам. Коршунов стоял у входа в вестибюль, прислонившись к холодному граниту, и чувствовал себя водолазом, слишком быстро поднявшимся с глубины. В ушах еще стоял гул подземного мира, а под веками отпечатался нечеловеческий изгиб мертвой руки. Он закурил, и дым «Беломора» показался пресным, неспособным перебить привкус той, другой реальности, что притаилась всего в нескольких десятках метров под его стоптанными ботинками.

Машина, пропахшая бензином и казенной скукой, везла тело в морг судебно-медицинской экспертизы на Цюрупы. Коршунов сидел рядом с водителем, глядя на мелькающие за окном серые фасады. Он не поехал в машине с трупом. Ему нужно было это расстояние, этот буфер из городского шума и грязного воздуха. Он снова и снова прокручивал в голове четыре факта, четыре кривых гвоздя, из которых не получалось сколотить даже самый уродливый ящик. Нечеловеческое тело. Причина смерти, как от взрывной декомпрессии. Самодельная одежда. И карта мира, которого нет. А еще было пятое – то тихое, невозможное эхо в опустевшем тоннеле. Оно не шло в протокол, его нельзя было пришить к делу, но именно оно сейчас глухо стучало у него в висках.

Морг встретил его тишиной и холодом. Не смертью – смерть была на улицах, в больницах, в пьяных драках. Здесь была ее квинтэссенция, ее научная, каталогизированная форма. Воздух, стерильный и едкий, щипал ноздри. Самойлов, уже переодетый в белый халат, который был ему тесноват в плечах, ждал его у входа в секционный зал. Вид у криминалиста был как у человека, которому показали фокус с распиливанием, но забыли показать, как собрать ассистентку обратно.

– Привезли, – коротко бросил он. – Я его пока не трогал. Ждал. Понимаешь, Олег, я хочу, чтобы тут был еще кто-то. Свидетель. А то мне одному потом никто не поверит. Я уже позвонил, куда следует.

– Куда это – «следует»? – Коршунов стряхнул с плаща невидимую пыль подземелья.

– В НИИ антропологии. Я договорился с одним человеком. Точнее, с одной. Власова. Анна Сергеевна. Говорят, голова светлая. Очень светлая. Она на таких… аномалиях специализируется. По палеонтологии в основном, но наш случай, я думаю, ее заинтересует.

Коршунов поморщился. Он не любил «смежников», особенно из академической среды. Они говорили на своем птичьем языке, смотрели на милицейскую работу со снисходительным любопытством естествоиспытателя и редко давали что-то полезное для следствия. Им были важны монографии, а ему – фамилия в графе «преступник».

– Антрополог? Гриша, нам не неандертальца откопали. Нам труп нужен. С причиной смерти и особыми приметами.

– Вот именно, Олег, – Самойлов серьезно посмотрел на него поверх очков. – Боюсь, что особые приметы и будут причиной смерти. И наоборот. Пойдем, сам увидишь. Она уже должна быть здесь.

Они прошли по гулкому кафельному коридору. В одном из кабинетов, заваленном бумагами и папками, сидела женщина. Коршунов ожидал увидеть седую даму в строгом костюме, нечто среднее между школьной учительницей и партийным работником. Но эта была другой. Лет под тридцать, не больше. Светлые волосы собраны в тугой, деловитый узел на затылке. Строгие очки в тонкой оправе, за которыми – неожиданно большие и серьезные голубые глаза. На ней был такой же белый халат, как на Самойлове, но сидел он на ней совершенно иначе – не как рабочая одежда, а как часть ее самой, продолжение ее собранности и точности. Она читала какую-то папку, и ее лицо было абсолютно сосредоточенным, отрешенным от окружающего мира.

– Анна Сергеевна, – представил ее Самойлов. – Майор Коршунов, МУР. Ведет дело.

Она подняла глаза. Взгляд был прямой, изучающий. Не женский, не кокетливый, а именно научный – взгляд, привыкший раскладывать мир на составляющие. Она встала, протянула руку. Рукопожатие было коротким и крепким.

– Власова. Григорий Львович ввел меня в курс дела. Насколько это было возможно по телефону. Он сказал… – она на мгновение запнулась, подбирая слово, – что материал представляет исключительный интерес.

«Материал». Коршунову не понравилось это слово. Для него это был «жмурик», «труп», «покойник» – слова грубые, но оставляющие за объектом право быть когда-то человеком. «Материал» был словом из другой оперы. Из той, где нет места сочувствию, а есть только факты. Впрочем, может, в этом деле так и надо.

– Пойдемте, посмотрим на ваш «материал», – сказал он чуть резче, чем хотел.

Власова, казалось, не заметила его тона. Она молча кивнула и пошла за Самойловым. Ее движения были точными, экономными, без лишней суеты.