Красная роза в черном вазоне

Бархатный занавес

Октябрьский дождь, мелкий и упрямый, как нищий у дверей собора, второй день подряд вымывал из Парижа последние краски. Он превращал шиферные крыши в мокрый графит, а огни фонарей – в расплывчатые акварельные пятна на асфальте. В своей квартире на острове Сен-Луи, где стены пахли старыми книгами и табаком, комиссар Жюльен Дюбуа сидел в глубоком кресле, глядя, как капли стекают по стеклу, словно слезы по невозмутимому лицу. В его руке был стакан, на треть наполненный янтарным кальвадосом. Напиток не согревал. Он лишь притуплял острые углы воспоминаний, которые в такую погоду всегда подступали ближе, шурша, как сухие листья по пустым аллеям.

Война научила его ценить тишину, но эта, послевоенная, была другой. Она не приносила покоя. Она была вязкой, тяжелой, наполненной невысказанными словами и неотпущенными призраками. Он сделал еще один глоток. Яблочный спирт обжег горло, оставив на языке привкус горечи и палой листвы – такой же, как у самого этого города, который отчаянно пытался нарядиться в блеск новой жизни, но под шелками и бархатом все еще носил шрамы.

Телефонный звонок пронзил тишину, как крик ночной птицы. Резкий, требовательный, он не оставлял сомнений в своей неотложности. Дюбуа поморщился, поставил стакан на стопку книг и поднял тяжелую бакелитовую трубку.

«Комиссар Дюбуа слушает».

Голос на том конце провода был молодым и нервным, принадлежал дежурному сержанту из префектуры на набережной Орфевр. «Комиссар, простите за беспокойство в столь поздний час. У нас вызов. Авеню Фош, семьдесят второй».

Дюбуа молчал, давая сержанту выложить все сразу. Авеню Фош. Это означало деньги, влияние и, как следствие, головную боль для полиции. Там не случалось банальных бытовых драк. Там трагедии разыгрывались за тяжелыми портьерами, под блеск хрусталя, и всегда имели привкус скандала.

«Убийство, комиссар. Жертва – баронесса Элен де Ламбер. Домработница нашла тело час назад».

Дюбуа прикрыл глаза. Имя было ему знакомо. Оно мелькало в светской хронике «Фигаро», в списках гостей благотворительных вечеров и патронов художественных выставок. Вдова стального магната, одна из королев послевоенного Парижа.

«Я выезжаю, – ровным голосом произнес он. – Оцепите все. Никого не впускать и не выпускать до моего прибытия. И скажите экспертам, чтобы не трогали ничего лишнего. Абсолютно ничего».

Он повесил трубку и несколько секунд неподвижно сидел в темноте, слушая, как дождь барабанит по карнизу. Еще одна смерть. Еще один клубок из лжи, страстей и денег, который ему предстояло распутать. Он поднялся, накинул на плечи слегка поношенный, но идеально скроенный пиджак, проверил, на месте ли в кобуре его «Мабузен», и потянулся за бежевым тренчем, висевшим на спинке стула. Плащ был его второй кожей, броней от парижской непогоды и чужих взглядов. Засунув в карман пачку «Gauloises» и зажигалку, он вышел из квартиры, не зажигая света. Тишина и полумрак были его единственными настоящими союзниками.

Черный «Citroën DS», посланный из префектуры, нес его по спящему городу. Дворники с трудом справлялись с потоками воды, размазывая огни витрин и светофоров по лобовому стеклу. Париж проносился мимо призрачным видением: величественный фасад Лувра, темная громада Нотр-Дама, пустые столики уличных кафе, прикованные цепями друг к другу до утра. Город казался вымершим, но Дюбуа знал, что это иллюзия. За каждым освещенным окном, в каждой темной подворотне продолжалась жизнь – или обрывалась.

Авеню Фош встретила его почтительной тишиной, нарушаемой лишь шелестом шин по мокрому асфальту и синим миганием полицейского фургона, припаркованного у роскошного особняка в османском стиле. Воздух здесь был другим – чище, прохладнее, пропитанным запахом мокрых каштанов и богатства. Дюбуа вышел из машины, поднял воротник тренча и шагнул под лепной козырек подъезда. У дверей его ждал молодой инспектор по фамилии Морель, бледный и взволнованный.

«Комиссар, – он кивнул, стараясь выглядеть собранным. – Мы оцепили этаж. Судмедэксперт уже наверху. Бригада криминалистов тоже».

«Что у нас?» – коротко бросил Дюбуа, входя в отделанный мрамором и позолотой холл. Лифт, похожий на инкрустированную шкатулку, медленно повез их на пятый этаж. Его тихий гул казался неуместным, почти кощунственным.

«Баронесса де Ламбер, шестьдесят два года. Вдова. Жила одна, не считая прислуги. Домработница, мадам Пикар, приходит три раза в неделю. Сегодня был ее день. Она пришла в восемь вечера, как обычно, у нее свой ключ. Дверь была не заперта. Она вошла, увидела… это… и сразу позвонила нам».

Лифт остановился с мягким толчком. Двери открылись, и Дюбуа шагнул в атмосферу сдержанной паники. В просторном холле квартиры толпились люди: двое патрульных, несколько экспертов в штатском. Пахло дорогими духами, воском для паркета и еще чем-то – слабым, едва уловимым, металлическим запахом, который Дюбуа узнал бы из тысячи. Запах пролитой жизни.

Квартира была огромной, обставленной с безупречным, хотя и холодным вкусом. Антикварная мебель, картины импрессионистов на стенах, китайские вазы эпохи Мин. Все кричало о статусе и состоянии. Но сейчас эта роскошь выглядела мертвой, театральной.

Дюбуа прошел в гостиную, которая была соединена с салоном широкой аркой. И сразу увидел ее.

Баронесса Элен де Ламбер лежала на персидском ковре у камина, разметав руки. На ней было вечернее платье из темно-синего шелка. Жемчужное ожерелье на шее было разорвано, и белые бусины рассыпались по ковру, как застывшие слезы. Лицо было искажено гримасой ужаса, а на шелке платья, в районе сердца, расплывалось темное, почти черное в тусклом свете пятно. Но не это бросалось в глаза. Вокруг тела царил хаос. Ящики комода были выдвинуты и опустошены, их содержимое – письма, безделушки, веера – валялось на полу. Фарфоровая статуэтка была разбита. Несколько книг были сброшены с полки. Картина выглядела так, будто здесь искали что-то ценное. Ограбление, закончившееся убийством. Самая очевидная и самая скучная версия.

Дюбуа медленно обошел тело, не приближаясь. Его взгляд профессионально скользил по деталям, фиксируя все. Он не доверял очевидным версиям. Очевидность чаще всего была маской, за которой пряталась куда более сложная и уродливая правда.

«Что говорит медэксперт?» – спросил он, не оборачиваясь.

Из-за его спины выступил доктор Жирар, пожилой, уставший человек с добрыми и печальными глазами. «Один удар, Жюльен. Тонким, острым предметом, возможно, стилетом или ножом для бумаг. Прямо в сердце. Мгновенная смерть. Судя по температуре тела, это произошло от трех до пяти часов назад. Точнее скажу после вскрытия».

Дюбуа кивнул. «Что-нибудь еще?»

«Следы борьбы. На запястьях синяки. Видимо, она сопротивлялась. Но недолго».

Комиссар присел на корточки, вглядываясь в рассыпанные жемчужины. «Грабитель был неаккуратен. Или очень спешил». Он поднял глаза на инспектора Мореля. «Проверили, что пропало? Драгоценности, деньги?»

«Сейф в спальне открыт и пуст, комиссар. Домработница говорит, что баронесса хранила там фамильные украшения и наличные».

Все сходилось в слишком уж гладкую картину. Слишком гладкую для такого места, как авеню Фош. Дюбуа поднялся и медленно пошел по комнате. Его ботинки тихо ступали по дорогому паркету. Он вдыхал воздух, пытался уловить чужой запах, след, который оставил после себя убийца. Но в воздухе висел лишь аромат духов баронессы – L'Air du Temps, запах гвоздики и гардении, – и пыли, поднятой суматохой.

Он заглянул в спальню. Там тоже царил беспорядок, но какой-то искусственный, срежиссированный. Шкаф был распахнут, одежда сброшена на пол, но небрежно, без ярости. Пустой сейф зиял в стене черной дырой. Это было не ограбление. Это был спектакль под названием «Ограбление». Убийца хотел, чтобы они поверили именно в эту версию. А значит, настоящий мотив был совсем другим.

Дюбуа вернулся в гостиную. Его взгляд снова и снова возвращался к телу, к этому островку насилия посреди застывшей роскоши. Он чувствовал, что упускает что-то важное, деталь, которая не вписывалась в общую картину. Он заставил себя отвести взгляд от жертвы и еще раз обвел комнату медленным, внимательным взглядом. Стены, мебель, предметы искусства… все было на своих местах, за исключением зоны вокруг тела. Все, кроме одного.

В дальнем углу салона стоял черный лакированный рояль «Pleyel». Его крышка была закрыта и отполирована до зеркального блеска. И на этой черной, безупречной поверхности стоял он. Предмет, который не мог, не должен был здесь находиться.

Дюбуа медленно подошел ближе. Его сердце, обычно бившееся ровно и глухо, как метроном, ускорило свой ритм.

Это был строгий, почти аскетичный черный вазон из матовой керамики. Простой цилиндр без единого украшения. А в нем, в идеальной симметрии, возвышалась одна-единственная роза. Она была огромной, с бархатными лепестками глубокого, кроваво-алого цвета. На темно-зеленых листьях дрожали крошечные капельки воды, словно ее только что принесли из сада. Цветок был безупречен. Не было ни единого изъяна, ни одного увядшего лепестка. Он был воплощением совершенства, застывшим мгновением абсолютной красоты.

Это было так неправильно. Так чужеродно. Этот объект не принадлежал этому интерьеру, полному позолоты и изящных изгибов. Он был как цитата из другой, более мрачной и жестокой пьесы, вставленная в салонную комедию.

«Морель!» – голос Дюбуа прозвучал резче, чем он хотел.

Молодой инспектор подбежал к нему. «Да, комиссар?»

«Это. Кто-нибудь трогал?» – Дюбуа указал подбородком на рояль.

Морель непонимающе посмотрел на вазон. «Нет, комиссар. Мы ничего не трогали, как вы и приказали. А что это?»

«Это вопрос, на который нам предстоит ответить», – пробормотал Дюбуа.

Он подошел еще ближе, почти вплотную. От розы исходил тонкий, пьянящий аромат, который странным образом смешивался с запахом смерти в комнате. Дюбуа наклонился, но не для того, чтобы понюхать цветок. Он рассматривал поверхность рояля вокруг вазона. Ни пылинки. Убийца поставил его сюда. Аккуратно, выверенным движением. Это не было случайностью. Это было послание. Визитная карточка.

«Сфотографируйте со всех ракурсов, – приказал он подошедшему криминалисту. – Потом аккуратно снимите отпечатки с вазона. И с рояля вокруг него. Я хочу знать, кто к этому прикасался. Цветок и воду из вазы – на экспертизу. Немедленно».

Люди в комнате засуетились, выполняя приказ. А Дюбуа не мог отвести глаз от этой композиции. Красное на черном. Страсть и траур. Жизнь и смерть. Это была сама суть того, что произошло в этой комнате, дистиллированная до простого и жуткого символа.

Убийца не просто лишил жизни баронессу де Ламбер. Он создал инсталляцию. Он оставил свою подпись, дьявольски изящную и высокомерную. Он не прятался. Он заявлял о себе. Он превратил убийство в акт извращенного искусства.

Дюбуа отошел к окну и распахнул тяжелую бархатную портьеру. Дождь все так же стучал по стеклу. Внизу, на авеню, огни редких машин отражались в бесконечных лужах. Город жил своей жизнью, не подозревая, что за этим занавесом из бархата и камня только что была сыграна первая сцена кровавой драмы. И этот цветок, эта идеальная алая роза в строгом черном вазоне, был не просто уликой.

Это была первая нота в смертельной симфонии, которая, как чувствовал Дюбуа всем своим истерзанным нутром, очень скоро оглушит весь Париж. Он достал сигарету, но не закурил. Лишь повертел ее в пальцах, глядя в мокрую темноту. Холод, не имевший никакого отношения к осенней погоде, медленно проникал под плащ, забираясь в самую душу. Впервые за долгие годы службы ему стало не просто тревожно. Ему стало страшно. Не за себя. А за тот мир порядка и смысла, который он так отчаянно пытался защитить и в существование которого верил все меньше. Этот убийца не просто нарушал закон. Он насмехался над самой идеей смысла. И ДюбуА понимал, что погоня за ним станет спуском в самые темные уголки не только парижского дна, но и его собственной души.

Фарфоровые осколки

Дым от сигареты Дюбуа поднимался к высокому, покрытому лепной паутиной потолку кабинета, сплетаясь с косыми столпами утреннего света, в которых плясали мириады пылинок – безмолвные свидетели всех дел, раскрытых и похороненных в этих стенах. Прошло два дня. Два дня, в течение которых роза с авеню Фош стояла в колбе на столе эксперта, а ее призрак – на крышке рояля в памяти комиссара. Отчеты, лежавшие перед ним на дубовом столе, были столь же безупречны и столь же бесполезны, как и сам цветок.

Роза принадлежала к редкому сорту «Baccara», выведенному всего несколько лет назад. Ее лепестки не содержали ядов, вода в вазоне была обыкновенной парижской водой из-под крана, а на матовой поверхности черной керамики не нашлось ни единого отпечатка, кроме смазанных следов перчаток. Убийца был призраком, оставившим после себя лишь эстетический манифест.

Дверь скрипнула, и в кабинет вошел инспектор Лоран Готье, молодой, энергичный, с лицом, еще не тронутым тем сортом усталости, что навсегда въедается в кожу тех, кто слишком долго смотрит в бездну. В руках он держал папку.

«Новости по баронессе, комиссар?» – его голос был полон энтузиазма, который Дюбуа находил утомительным.

«Никаких, – Жюльен стряхнул пепел в тяжелую мраморную пепельницу. – Ее финансовые дела в идеальном порядке. Врагов, если верить ее адвокату, не имела. Любовников, способных на такую страсть, – тоже. Она была скорее институцией, чем женщиной. А институции не убивают стилетом ради фамильных бриллиантов».

Готье положил папку на стол. «Тем не менее, версия с ограблением остается основной. Мы прорабатываем скупщиков краденого. Рано или поздно драгоценности де Ламбер где-нибудь всплывут».

Дюбуа посмотрел на напарника долгим, тяжелым взглядом. Готье верил в факты, в протоколы, в аккуратно подшитые бумаги. Он видел преступление как уравнение, которое нужно решить. Дюбуа же видел в нем уродливую поэму, которую нужно было прочувствовать, чтобы понять.

«Они не всплывут, Лоран. Грабитель, который способен вскрыть такой сейф, не оставляет после себя розу. Он оставляет грязь, спешку, страх. А здесь… здесь была только тишина. И этот цветок».

«Символ, возможно? – Готье пожал плечами. – Знак какой-нибудь банды? Мы проверяем…»

Их разговор прервал резкий звонок телефона на столе префекта полиции, чей кабинет находился за стеной. Сквозь толщу дубовой панели донесся приглушенный, но раздраженный голос начальника. Дюбуа знал, что речь идет о них. О деле баронессы. Пресса уже начала задавать вопросы, пока еще вежливые, но с каждым днем безрезультатности они будут становиться все острее.

Через минуту дверь снова открылась, и на пороге возникла секретарша префекта, мадам Бланшар. «Комиссар Дюбуа, месье Лефевр ждет вас».

Префект полиции Шарль Лефевр был человеком из другого теста, чем Дюбуа. Он прошел войну в штабе, а не в лесах под Компьенем, и его главным оружием всегда были связи и интриги. Он ненавидел дела, которые нельзя было быстро закрыть и красиво подать в газетах. Убийство баронессы было именно таким.

«Жюльен, входи, – Лефевр указал на стул перед своим массивным столом, напоминавшим саркофаг. – Закрой дверь».

Дюбуа подчинился. Воздух в кабинете префекта был густым от запаха дорогого одеколона и самодовольства.

«Что у тебя есть для меня? – Лефевр сцепил пальцы на животе. – Кроме твоих меланхоличных теорий о цветах. Газетчики уже обрывают мне телефон. Министр внутренних дел звонил утром. Авеню Фош – это не рабочие окраины Бельвиля. Люди там нервничают».

«У меня есть труп женщины, убитой с хирургической точностью, инсценировка ограбления и визитная карточка убийцы, о которой мы не можем рассказать прессе, чтобы не спровоцировать волну подражателей», – спокойно ответил Дюбуа.

«Вот именно! – Лефевр стукнул ладонью по столу. – Ты сам это сказал. Визитная карточка. Это какой-то маньяк. Психопат. Найди мне его, Жюльен. И побыстрее. Проверь всех сумасшедших, всех уволенных слуг, всех обиженных художников, которым баронесса отказала в покровительстве. Мне нужен результат, а не экзистенциальные терзания».

Дюбуа молчал. Он знал, что спорить бесполезно. Для Лефевра убийца был просто сбоем в системе, который нужно устранить. Для Дюбуа он становился темным зеркалом, в которое было страшно, но необходимо заглянуть.

«Мы работаем, месье префект», – это было все, что он сказал.

«Работайте лучше, – отрезал Лефевр. – Я хочу видеть отчет о задержании на своем столе к концу недели. Иначе этим делом займутся другие».

Угроза была прямой и недвусмысленной. Дюбуа кивнул и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. В приемной его ждал Готье с обеспокоенным лицом.

«Ну что?»

«Нам велено работать лучше», – Дюбуа прошел мимо него к своему кабинету. Настроение, и без того близкое к цвету мокрого асфальта, стало еще темнее. Он чувствовал себя бегуном, которого заставляют мчаться по лабиринту с завязанными глазами.

Телефон на его столе зазвонил в тот самый момент, когда он опустился в кресло. Дюбуа поднял трубку, ожидая услышать очередной звонок из лаборатории или от патрульных. Но голос был другим. Сухим, деловитым, голосом диспетчера из дежурной части.

«Комиссар, у нас вызов. Улица Жан-де-Бове, Латинский квартал. Обнаружен труп. Патрульный на месте говорит… он говорит, вам лучше приехать самому. Там… там кое-что похожее».

Сердце Дюбуа пропустило удар. Он не стал уточнять. Он уже знал. «Буду через десять минут».

Он схватил свой тренч. Готье вскочил со стула. «Что случилось?»

«Случилось то, – Дюбуа посмотрел на напарника тяжелым, потемневшим взглядом, – чего префект Лефевр боится больше всего на свете. У нашего маньяка появился вкус. И он решил продолжить свою коллекцию».

Латинский квартал встретил их суетой и запахом сырости, исходящим от древних камней. Улица Жан-де-Бове была узкой щелью между обветшалыми домами, куда едва проникал дневной свет. Здесь пахло иначе, чем на авеню Фош. Здесь пахло веками – пылью старых книг, кисловатым духом дешевого вина из бистро на углу, прелой листвой из крошечных, зажатых между домами двориков. Полицейская машина, перегородившая проход, выглядела здесь инородным металлическим чудовищем.

Антикварная лавка «Сокровища Времени» занимала первый этаж старого здания. Ее витрина, заставленная пыльными томами в потрескавшихся кожаных переплетах, потускневшим серебром и безглазыми фарфоровыми куклами, казалась порталом в ушедшую эпоху. У входа стоял молодой патрульный, тот самый, что звонил в управление. Его лицо было цвета газетной бумаги.

«Внутри, комиссар, – прошептал он. – Мы ничего не трогали».

Дюбуа шагнул через порог, и его тут же обволокла тишина, плотная, как паутина. Лавка была крошечной, забитой до отказа вещами, у каждой из которых была своя история. Книги громоздились до потолка, часы с остановившимися маятниками молча взирали со стен, граммофонные трубы напоминали диковинные медные цветы. Воздух был спертым, пропитанным запахом клейстера, которым хозяин, видимо, сам реставрировал книги, и слабым ароматом лаванды из саше, разложенных для отпугивания моли.

Тело лежало за прилавком, на полу, среди рассыпанных пожелтевших страниц вырванной из переплета книги. Это был пожилой мужчина, худой, в очках с толстыми линзами, съехавших на кончик носа. На нем был заношенный шерстяной жилет и нарукавники. Его седые волосы были спутаны и пропитаны кровью, запекшейся темной коркой у виска. Рядом с головой на полу лежал источник этой раны – тяжелый бронзовый пресс-папье в виде наполеоновского орла. Удар был один, точный и смертельный.

Готье присвистнул. «Совсем другой почерк. Никакой утонченности. Просто проломили череп».

«Ты ошибаешься, – тихо сказал Дюбуа. Его взгляд был прикован не к телу и не к оружию убийства. Он смотрел на прилавок.

Там, на расчищенном от бумаг пятачке потертого зеленого сукна, стоял он. Строгий черный вазон. И в нем – идеальная, кроваво-алая роза сорта «Baccara».

Второе представление. Другая сцена, другие декорации, другой способ убийства. Но подпись художника была той же. Безошибочной и высокомерной.

Дюбуа медленно обошел прилавок. На этот раз хаоса не было. Никакой инсценировки ограбления. Все стояло на своих местах. Лишь на полу, рядом с телом, белели осколки. Комиссар присел. Это была разбитая фарфоровая статуэтка пастушки. Мелкие, острые, как зубы хищника, черепки. Возможно, она упала во время борьбы, которой, судя по всему, и не было. А может, ее разбили намеренно. Еще один штрих к картине.

«Касса?» – спросил он, поднимаясь.

Готье подошел к старому кассовому аппарату. «Открыта. И пуста».

«Конечно, – усмехнулся Дюбуа без тени веселья. – Он забрал деньги. Чтобы мы снова подумали об ограблении. Он играет с нами, Лоран. Он водит нас за нос».

Прибыла бригада криминалистов и доктор Жирар. Началась привычная, похожая на мрачный ритуал работа: вспышки фотоаппарата, сбор улик, измерения. Дюбуа отошел в сторону, к книжным полкам, давая им работать. Он провел пальцами по корешку старого тома. Бодлер. «Цветы зла». Он усмехнулся своим мыслям. Убийца создавал свои собственные цветы зла.

«Жертва – Симон Лефевр, семьдесят два года, – доложил Готье, опросив соседку, испуганную старушку, которая и вызвала полицию, обеспокоенная тем, что месье Лефевр не открыл лавку вовремя. – Жил один, прямо здесь, в комнатке за лавкой. Тихий, безобидный старик. Ни врагов, ни долгов. Вся его жизнь была в этих книгах».

Баронесса и букинист. Свет и тень. Роскошь авеню Фош и нищета Латинского квартала. Что могло связывать этих двоих? Какая нить тянулась из шикарных апартаментов в эту пыльную, забитую хламом конуру? Дюбуа не видел ее. Он видел только пропасть между ними. И два одинаковых цветка, переброшенных через эту пропасть, как два лепестка ядовитого моста.

Когда они вышли из лавки, на улице их уже ждала стая. Репортеры. Они слетелись на запах крови, как вороны. Щелчки фотоаппаратов били по глазам, вопросы летели, как камни.

«Комиссар, это правда, что это второе убийство с похожим почерком?»

«Говорят, убийца оставляет цветы. Это так?»

«В городе серийный убийца, комиссар Дюбуа?»

Дюбуа молча шел сквозь толпу, его лицо было непроницаемой маской. Готье оттеснял самых назойливых. Но один из журналистов, юркий тип из «Paris-Presse» по имени Марсель, известный своим цинизмом и умением выуживать информацию, крикнул ему в спину:

«Ну же, комиссар! Париж хочет знать имя своего нового монстра! Как нам его называть? Убийца с розой? Или, может, Флорист?»

Слово повисло в воздухе. «Флорист». Оно было нелепым и точным одновременно. Оно прилипло. Дюбуа почувствовал, как по спине пробежал холодок. Теперь у чудовища было имя. Легенда начала писаться сама собой, на страницах вечерних газет. И это означало, что паника неизбежна. А давление на него и его людей станет невыносимым.

Он сел в машину и захлопнул дверцу, отрезая себя от шума.

«Возвращаемся на набережную, – бросил он водителю. – Быстро».

Он знал, что его ждет в кабинете префекта. Это будет не просто выговор. Это будет буря.

Лефевр был не просто в ярости. Он был в ужасе. Вечерний выпуск «Le Soir» с огромным заголовком «ПАРОВОЙ ТЕРРОР: ФЛОРИСТ НАНОСИТ ВТОРОЙ УДАР!» лежал на его столе.

«Ты понимаешь, что ты наделал, Дюбуа?! – префект мерил шагами кабинет, его лицо было багровым. – Два трупа за три дня! И теперь это! «Флорист»! Они дали ему прозвище! Они превратили его в героя романа! Завтра весь город будет говорить только об этом!»

«Они бы все равно узнали, – спокойно ответил Дюбуа, стоя перед столом. Он даже не присел. – Убийца не прячется. Он хочет, чтобы о нем говорили».

«А я не хочу! – взвизгнул Лефевр. – Я хочу, чтобы он сидел в камере в Санте! Я дал тебе неделю. Теперь у тебя есть сорок восемь часов. Сорок восемь часов, Дюбуа, чтобы дать мне что-то существенное. Имя. Зацепку. Подозреваемого. Мне все равно! Найди кого-нибудь, кто подходит под описание! Иначе, клянусь, я сниму тебя с этого дела и отправлю разбирать кражи кошельков на Северном вокзале!»

«Вы хотите, чтобы я арестовал невиновного?» – в голосе Дюбуа прорезался лед.

«Я хочу, чтобы паника прекратилась! – рявкнул Лефевр, ударив кулаком по газете. – Твои методы устарели, Дюбуа. Все эти твои прогулки под дождем и философские размышления. Нам нужны факты, улики, аресты! Готье, твой напарник, у него хоть голова на плечах есть. Он ищет связи, проверяет алиби. А ты что делаешь? Любуешься цветами?»