Квартира №47

Бумажная пустота

Кабинет капитана Зайцева был прокурен до состояния коптильни. Дым висел слоями, пробиваемый косым лучом света от настольной лампы. Сам Зайцев, грузный, обрюзгший человек с лицом, которое, казалось, навсегда застыло в выражении вселенской усталости, сидел за своим столом, заваленным папками. Перед ним стоял стакан с чаем такого темного цвета, что он казался черным. От стакана исходил слабый, но отчетливый запах коньяка.

Садись, Решетников, – прохрипел он, не поднимая головы. – Что у тебя? Только коротко. У меня голова трещит, как старый лед на реке.

Я сел на стул напротив, чувствуя, как мокрая шинель холодит спину.

По жалобе гражданки Пээбо. Нигулисте, двенадцать. На шум из сорок седьмой квартиры.

Зайцев отхлебнул из стакана и поморщился.

Опять эта старуха? Артем, я же тебе говорил, отправь ее к врачу. У нее в голове шум, а не в квартире. Я домоуправа спрашивал. Пустая там квартира. С войны. Нет там никого.

Я был там, товарищ капитан.

Это заставило его поднять на меня взгляд. Его глаза, маленькие, заплывшие, смотрели внимательно и трезво, несмотря на коньячный дух.

В каком смысле «был»? Дверь вскрыл? На каком основании?

Она была не заперта. Приоткрыта. Я вошел. Проверил.

И что ты там проверил? Паутину по углам? Крысиный помет?

Я сделал паузу, подбирая слова. Как облечь увиденное в форму рапорта? «Обнаружена галерея фотографий неизвестных лиц»? Звучало дико.

Квартира пустая. Мебели нет. Но на стене в большой комнате… фотографии. Много. Десятки. Портреты.

Зайцев молчал. Он медленно поставил стакан на стол. Пальцы у него были короткие, толстые, с въевшейся желтизной от папирос. Он побарабанил ими по столешнице.

Фотографии? Какие еще фотографии? Родственников?

Не думаю. Снято профессионально. Как на документы, но… по-другому. Разные люди, разный возраст. Висят ровными рядами. И гвозди… некоторые совсем новые.

Капитан снова взял стакан, но пить не стал. Просто держал его в руке, согревая ладонью. В кабинете стало очень тихо. Было слышно только, как за окном шумит дождь и как тикают большие настенные часы над дверью.

Так, Решетников, – сказал он наконец, очень тихо и раздельно. – Давай так. Ты этого не видел. Понял? Ты пришел, подергал дверь. Заперто. Ты опросил соседей. Никто ничего не слышал. Старуха выжила из ума. Ты составишь рапорт, что жалоба не подтвердилась. И закроешь этот вопрос. Навсегда.

Но, товарищ капитан, там кто-то бывает. Это нарушение паспортного режима как минимум. Неучтенная жилая площадь используется неизвестными лицами в неизвестных целях…

Прекрати, – оборвал он меня, и в его голосе прорезался металл. – Ты не в школе милиции, чтобы мне тут уставы цитировать. Ты слышал, что я сказал? Ты ничего не видел. Это не твое дело. Это вообще ничье дело. Есть вещи, которые лучше не трогать. Они лежат себе тихо, и пусть лежат. Начнешь ворошить, и такой смрад пойдет, что задохнешься. И ты, и я, и все, кто рядом окажется.

Он смотрел мне прямо в глаза. И в его взгляде я увидел не просто усталость или раздражение. Я увидел там что-то другое. Глубоко спрятанный, застарелый страх. Зайцев знал или догадывался о чем-то. И это что-то пугало его до седины в волосах.

Но гражданка Пээбо… Она снова будет жаловаться.

Поговори с ней. Убеди. Припугни, если надо. Скажи, что за ложные вызовы положен штраф. Она пенсионерка, поймет. Все, Решетников. Иди. И рапорт мне на стол. Правильный рапорт.

Я встал. Чувствовал себя так, будто меня окунули в ледяную воду. Приказ был ясен. Забудь. Вычеркни. Сделай вид, что ничего не было. Это был самый простой, самый безопасный путь. Путь, который сохранит мне работу, сон и, возможно, что-то поважнее. Но перед глазами снова встали лица со стены. Девушка с тяжелой косой. Мужчина в пенсне. Женщина с плотно сжатыми губами. Они молча смотрели на меня. И я понял, что не смогу. Не смогу составить «правильный» рапорт. Не смогу сделать вид, что их нет. Они уже стали частью моей реальности.

Я вас понял, товарищ капитан, – сказал я ровным голосом.

Он кивнул, снова уставившись в свои бумаги. Он не поверил мне. И я знал это. И он знал, что я знаю. Наш разговор не закончился. Он просто взял паузу.

Я вышел из отделения обратно под дождь. Теперь он казался не просто унылым, а враждебным. Город будто пытался смыть меня со своих улиц, загнать обратно в ту дыру, из которой я вылез. Приказ Зайцева не успокоил, а только усилил тревогу. Если уж старый, циничный капитан, прошедший войну и послевоенную чистку в органах, боится этого дела, значит, оно действительно опасно. Значит, я наткнулся не просто на тайну, а на действующий механизм, и его шестерни все еще вращаются.

Я снова пошел к дому номер двенадцать. Не к сорок седьмой квартире. К сорок пятой. Мне нужно было снова поговорить с Алидой Пээбо. Теперь я знал, что ее слушать нужно иначе. Каждое ее слово, каждый шепот мог быть ключом.

Дверь она открыла не сразу. Я слышал, как она там, за дверью, замерла, прислушиваясь. Наверное, смотрела в глазок. Наконец, цепочка звякнула, замок щелкнул.

Товарищ лейтенант? – в ее голосе было больше испуга, чем удивления.

Гражданка Пээбо, можно войти? Мне нужно задать вам еще несколько вопросов.

Она колебалась, ее маленькая, похожая на птичью, фигурка была напряжена. Потом она медленно отступила в сторону, пропуская меня в свою заставленную вещами крепость. Запах корвалола и пыльных книг показался мне уже знакомым.

Что-то случилось? Вы поговорили с ним?

Она закрыла дверь на все замки и прижалась к ней спиной, глядя на меня своими выцветшими, тревожными глазами.

В квартире никого не было, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно. – Но вы были правы. Шум есть. Я хочу, чтобы вы рассказали мне о нем подробнее. Все, что вы помните. Любая мелочь может быть важна.

Я снял шинель, повесил на спинку стула. Сел за стол, покрытый кружевной салфеткой. Она осталась стоять у двери, словно готовая в любой момент бежать.

Расскажите мне о звуках. Вы говорили, скрежет. Шаги. Что еще?

Она молчала, только кончики ее пальцев нервно теребили старую шаль на плечах.

Гражданка Пээбо… Алида Яновна. Это важно. Я пытаюсь вам помочь. Но для этого мне нужна вся правда.

Она медленно подошла к столу и села напротив меня. Руки ее дрожали.

Это не всегда одинаковые звуки, – начала она шепотом, будто боясь, что ее услышат через потолок. – Иногда… это просто шаги. Туда-сюда, туда-сюда. Часами. Тяжелые, шаркающие. Как будто старый человек ходит, который еле ноги передвигает. Он будто что-то ищет и не находит. Это самые тихие ночи.

Она замолчала, прислушиваясь. В доме было тихо.

А в другие ночи… бывает другое, – ее голос упал еще ниже. – Сначала такой… высокий звук. Не крик, нет. Похоже на… как будто пила по металлу. Или скрипка, на которой играть не умеют. Протяжный, тонкий, от него зубы ноют. Он длится недолго. Минуту, может, две. А потом… – она сглотнула. – Потом глухой удар. Один. Не очень громкий, но… тяжелый. Как будто мешок с песком с небольшой высоты уронили. Бух. И все. И потом тишина. До самого утра – ни звука. Ни единого шороха.

Я слушал ее, и октябрьский холод, казалось, проникал мне прямо в кости. Высокий, протяжный звук. Глухой удар. Тишина. Это не было похоже на перестановку мебели. Это было похоже на методичную, отлаженную процедуру. И я вдруг понял, что старушка слышит не жизнь за стеной. Она слышит смерть.

И как часто это бывает? – спросил я, стараясь сохранить голос бесстрастным.

Раз в месяц. Иногда реже. Никогда не знаешь, когда будет. Я уже привыкла… нет, не привыкла, это невозможно… я научилась не слушать. Я затыкаю уши ватой, накрываюсь одеялом с головой. Но все равно слышу. Этот звук, он будто сквозь стены проходит, прямо в голову.

А «старик», о котором вы говорили? Затворник? Вы его никогда не видели?

Она отрицательно покачала головой.

Никогда. И никто не видел. Гинзбург из сорок шестой тоже его не видел, я спрашивала. Но он там есть. Иногда, когда он просто ходит, мне кажется… мне кажется, он боится.

Боится? Почему вы так думаете?

Шаги… они не просто тяжелые. Они неуверенные. Он ходит, потом останавливается. Стоит долго-долго на одном месте. Будто прислушивается. Словно ждет кого-то. Или боится, что кто-то придет. Иногда мне его даже жаль. Сидит там один, в темноте. Может, он больной, несчастный… А потом я слышу тот другой звук, и мне становится страшно. И я думаю, что он не несчастный. Что он – чудовище.

Старик, который боится. И звуки, похожие на пытку и убийство. Картина не складывалась. Она распадалась на противоречивые части. Если он жертва, то кто издает эти звуки? А если он палач, то чего ему бояться?

Алида Яновна, скажите, а после этих звуков… наутро, или днем… вы не видели, чтобы кто-то выходил из подъезда? Незнакомый человек? Кто-то, кто мог приходить в ту квартиру?

Она задумалась, ее лоб покрылся еще более густой сеткой морщин.

Нет… не припомню. Я ведь нечасто выхожу, только в магазин. Но… был один раз. Года два назад. Я выносила мусор, и из нашего подъезда вышел человек. Я его раньше никогда не видела. Он был в сером плаще, в шляпе. Лица я не разглядела, он отвернулся. Но он не был похож на жильца. Что-то в нем было… казенное. Как у вас, – она испуганно прикрыла рот рукой. – Простите, я не хотела…

Ничего. Вы правильно заметили. Что было дальше?

Ничего. Он просто ушел по улице в сторону трамвайной остановки. Я больше его никогда не видела.

Человек в сером плаще. Казенный вид. Это была первая, пусть и призрачная, ниточка, ведущая из квартиры наружу.

Спасибо вам, Алида Яновна. Вы мне очень помогли, – сказал я, вставая. – Я прошу вас об одном. Если вы снова услышите что-то – немедленно звоните в милицию. Сразу же. Не ждите утра. И никому, вы слышите, никому не говорите о нашем разговоре. Ни соседям, ни в магазине. Никому. Это очень важно.

На ее лице отразилась борьба страха и надежды.

Вы… вы верите мне?

Да, – твердо сказал я. – Я вам верю.

Когда я уходил, она смотрела на меня так, как смотрят на врача, который может принести либо спасение, либо смертный приговор. И я не знал, что из этого я ей принес.

На лестничной клетке я столкнулся с Гинзбургом. Он возвращался домой, в руках у него была авоська, в которой лежали буханка черного хлеба и бутылка кефира. Увидев меня, выходящего от Пээбо, он вздрогнул, и его очки в роговой оправе съехали на кончик носа.

Добрый вечер, – сказал я, преграждая ему дорогу.

Добрый… – пробормотал он, пытаясь меня обойти.

Борис Самойлович, я хотел бы уточнить. Вы сказали, что иногда слышите звуки из сорок седьмой. Какие именно звуки?

Он остановился, глядя куда-то мне за плечо. Его лицо стало серым, пергаментным.

Я… я не помню. Говорил же вам, старый дом, все скрипит.

А человека оттуда вы точно никогда не видели? Может быть, мельком? В коридоре? На улице?

Он молчал. Его пальцы так сильно сжали ручку авоськи, что костяшки побелели.

Молодой человек, – произнес он наконец, и в его тихом, интеллигентном голосе зазвучала сталь. – Есть старые колодцы, в которые лучше не заглядывать. Можно увидеть на дне не свое отражение. А можно и вовсе сорваться вниз. Оставьте это. Ради вашего же блага.

Он обошел меня и быстро скрылся за своей дверью. Щелкнул замок, потом второй. Предупреждение Гинзбурга было еще более прямым, чем у Зайцева. И еще более пугающим. Потому что он жил здесь. Он был соседом этой тайны.

Я не поехал домой. Мысли крутились в голове, не давая покоя. Фотографии, рассказ Пээбо, страх Зайцева и Гинзбурга – все это складывалось в зловещую, но все еще нечеткую картину. Мне нужен был факт. Твердая, документальная зацепка. Что-то, от чего можно оттолкнуться. Домовая книга говорила: «Сведения о проживающих с 1945 г. отсутствуют». Это была официальная точка отсчета. А что было до нее? Кто жил в этой квартире до сорок пятого года?

Ответ мог быть только в одном месте. В городском архиве БТИ.

Утром, вместо того чтобы идти на участок, я сел в трамвай и поехал в центр. Архив располагался в старом, мрачном здании, которое само казалось одним большим хранилищем пыли и забвения. Внутри пахло так же, как в квартире Пээбо, – старой бумагой и мышами. За длинной деревянной стойкой сидела пожилая женщина в серой кофте и с таким выражением лица, будто вся скорбь мира легла на ее плечи.