Лесная переправа

Давление сверху

Капитан Дымов приехал не с грохотом, а с шелестом. Его сани, обитые дорогим сукном, не скрипели по снегу, как местные дровни, а скользили бесшумно, словно хищная щука в омуте, и полозья оставляли за собой две неестественно ровные, выверенные черты. Лошадь под седоком была вороной масти, поджарая, столичная, выдыхавшая пар не облаками, а тонкими, нервными струйками. Сам капитан появился на крыльце уездного управления в тот момент, когда Ветров погрузился в самую глубокую, предрассветную фазу своего страха. Он был высок, затянут в идеально подогнанный мундир жандармского ведомства, от которого исходил едва уловимый, но резкий запах одеколона и оружейной смазки. Блеск его начищенных до зеркальности сапог казался оскорблением для раскисшей грязи на крыльце. Он не вошел – он занял пространство.

Ладожский встретил его в кабинете урядника. Фома Захарович суетился, пытаясь одновременно смахнуть пыль со стола, подобострастно улыбнуться и не опрокинуть чернильницу. Дымов же игнорировал его, обращаясь напрямую к Ладожскому, словно они были одни в комнате. Его взгляд, холодный и быстрый, как щуп хирурга, ощупал следователя с головы до ног, оценил помятость мундира, усталость под глазами и вынес свой вердикт.

– Капитан Дымов, Охранное отделение, – представился он, небрежно бросая на стол портфель из толстой кожи. Голос его был под стать внешности: четкий, без обертонов, привыкший отдавать приказы. – Наслышан о ваших затруднениях, коллега. Губернатор обеспокоен. Из Петербурга шлют депеши. Ситуация в Ветрове, видите ли, подрывает веру в способность власти контролировать положение.

Он говорил о трупах молодых людей так, будто речь шла о сбое в работе телеграфа. Ладожский молча кивнул. Он знал этот тип людей. Карьеристы, для которых человеческая трагедия была лишь ступенькой в послужном списке, а истина – досадной помехой, усложняющей написание рапорта.

– У меня нет затруднений, господин капитан, – ровным голосом ответил Ладожский. – Идет следствие.

– Идет? – Дымов усмехнулся, приподняв тонкую, ухоженную бровь. Он прошелся по тесному кабинету, остановился у окна, брезгливо посмотрел на унылый пейзаж. – Вот именно, что идет. Ползет, я бы сказал. В то время как должно бежать. Две показательные расправы, а у нас до сих пор нет ни одного арестованного. В губернии волнения, на заводах стачки, а мы тут с вами будем в бирюльки играть, улики собирать. Прекрасно!

Он резко обернулся. Его глаза впились в Ладожского.

– Версия, коллега. Какова ваша основная версия?

– Убийства носят ритуальный характер. Мотив – личная месть, уходящая корнями в прошлое. Я нашел связь между отцами жертв. Они были компаньонами в…

– Достаточно, – оборвал его Дымов, подняв руку в белоснежной перчатке. – Всю эту вашу… психологию оставьте для романов. Мы с вами люди государевы, и мыслить должны категориями государственными. Какая месть? Какое прошлое? Вы что, не видите, что творится в стране? Террор! Вот единственное слово, которое объясняет все. Группа боевиков, эсеров или социал-демократов, не суть важно, запугивает лояльных престолу промышленников. Убивают не отцов, а сыновей, чтобы удар был больнее, чтобы посеять панику. Все же ясно, как божий день!

Он говорил это не как предположение, а как установленный факт, как директиву, спущенную сверху и не подлежащую обсуждению. Урядник, Фома Захарович, поймав настроение начальства, закивал так рьяно, что его жидкие волосы растрепались.

– Так точно, ваше высокоблагородие! Я с самого начала так докладывал! Смутьяны! – поддакнул он.

Ладожский почувствовал знакомый металлический привкус во рту. Привкус казенной лжи и системного безумия. Он смотрел на холеное, уверенное лицо Дымова и видел перед собой не человека, а безупречно работающий механизм, машину для фабрикации дел.

– Факты говорят об ином, – упрямо произнес он. – Способ убийства. Отсутствие каких-либо требований или прокламаций. Это не почерк революционеров.

Дымов рассмеялся. Смех у него был короткий, лающий.

– Почерк! Голубчик, да они меняют почерк чаще, чем вы свои подштанники! Сегодня бомба, завтра стилет, послезавтра удавка. Их цель – хаос. И они ее достигают, пока мы тут с вами будем каллиграфией заниматься. Дело я забираю под свой личный контроль. Ваша задача, Ладожский, оказывать мне всяческое содействие. И первое, что вы сделаете, – это прекратите копаться в пыльных архивах и займетесь делом. Фома Захарович, – он повернулся к уряднику, – мне нужны списки. Немедленно. Все ссыльные, все бывшие студенты, все рабочие с лесопилки, замеченные в нетрезвых разговорах о политике. Все неблагонадежные элементы. К вечеру список должен лежать у меня на столе. Проведем упреждающие аресты. Пару десятков человек. Допросим с пристрастием. Уверен, половина расколется еще до того, как мы начнем.

Воздух в комнате стал тонким, спертым. Ладожский смотрел, как урядник, вытянувшись в струнку, схватил со стола бумаги и бросился вон, исполнять приказ. Он остался с Дымовым один на один.

– Вы арестуете невиновных, – сказал он тихо, но отчетливо.

– Я восстановлю порядок, – отрезал Дымов, снимая перчатки. Его голые руки были белыми, с длинными, сильными пальцами. – А виновность или невиновность – это вопрос формулировок в протоколе. Нам нужен результат, который успокоит столицу. И я его обеспечу. А вы, Ладожский, не мешайте мне. Я читал ваше личное дело. За излишнее рвение в Петербурге вас отправили сюда, изучать повадки северных мхов. Не хотите отправиться еще дальше? В Туруханск, например. Там мхи еще гуще. Я понятно излагаю?

Это была не угроза. Это была констатация факта. Ладожский оказался в ловушке. С одной стороны – безликий, невидимый убийца, оставляющий за собой идеальные преступления. С другой – вот эта машина в человеческом обличье, готовая перемолоть в своих жерновах любого, кто попадется под руку, лишь бы закрыть дело. Молот и наковальня. И он – между ними.

Он молча вышел из кабинета. Ему нужен был воздух. На улице морозный пар обжег легкие. Город жил своей жизнью, не зная, что над ним уже занесен топор. Не топор мстителя из леса – тот был избирателен и по-своему справедлив. А тупой, бездушный топор государственной необходимости.

Повинуясь какому-то внутреннему импульсу, он направился в больницу. Ему нужно было увидеть Баспина. В этом царстве страха и лжи врач с его скальпелем и верой в факты казался единственным островком здравого смысла.

Он застал доктора в его кабинете. Баспин сидел за столом, заваленным книгами, и что-то быстро писал при свете лампы. Увидев Ладожского, он отложил перо. В его глазах читалась тревога.

– Весь город гудит, – сказал он вместо приветствия. – Приехал чин из Охранки. Говорят, будут аресты.

– Будут, – подтвердил Ладожский, тяжело опускаясь на стул. – Дело о ритуальных убийствах закрыто. Открыто дело о революционном терроре. Нам с вами, доктор, просто показалось. Не было ни лапника, ни странной раны. Был акт устрашения.

Баспин снял пенсне и с силой потер переносицу.

– Они слепы? Или просто не хотят видеть? Я готов дать официальное заключение. Характер раневого канала, его локализация… Это противоречит всему, что известно о методах боевиков.

– Ваше заключение подошьют к делу, – усмехнулся Ладожский безрадостно. – А рядом положат протокол допроса какого-нибудь ссыльного студента, который под пыткой «сознается», что действовал по приказу заграничного центра и использовал особый партийный стилет. И все. Истина никого не интересует.

В этот момент дверь кабинета распахнулась без стука, и на пороге появился капитан Дымов. За его спиной маячила тень урядника. Капитан окинул взглядом кабинет, задержался на скелете в углу, на полках с книгами, и на его губах появилась снисходительная улыбка.

– А вот и наш эскулап, – произнес он. – Очень кстати. Я как раз хотел ознакомиться с вашими, так сказать, изысканиями, доктор. Говорят, вы тут целую теорию выстроили.

Баспин выпрямился. Его худощавая фигура в потертом халате вдруг обрела несвойственную ей твердость.

– У меня не теории, господин капитан. У меня факты, полученные в результате патологоанатомического исследования. И эти факты указывают на…

– Я читал ваш рапорт, – перебил Дымов, подходя к столу и бесцеремонно беря в руки исписанные листы. Он пробежал их глазами по диагонали. – «Узкий обоюдоострый клинок… знание анатомии…» Все это очень познавательно. Но скажите мне проще, по-военному. Могла ли такая рана быть нанесена, скажем, кинжалом? Обычным кинжалом, какие носят горячие кавказские парни или наши пламенные революционеры?

– Теоретически, любым достаточно тонким и острым предметом, – осторожно начал Баспин. – Но дело не в орудии, а в способе его применения. Точность…

– Вот! – Дымов хлопнул ладонью по столу так, что подпрыгнула чернильница. – Могла! Это все, что я хотел услышать. А уж точность… Знаете, доктор, у этих анархистов руки набиты. Они людей режут чаще, чем вы – лягушек. Так что давайте без этих… интеллигентских тонкостей. Мне от вас потребуется официальная бумага. Краткая. Суть: смерть наступила от колото-резаной раны, нанесенной холодным оружием. Точка. Остальное – лирика, которая следствию не поможет.

Баспин побледнел. Его губы сжались в тонкую, белую линию.

– Я не могу подписать такую бумагу. Это будет искажением фактов. Мой профессиональный долг…

– Ваш профессиональный долг, доктор, – вкрадчиво, но с ледяным нажимом произнес Дымов, – это помогать властям, а не мешать. Я надеюсь, вы это понимаете. Иначе может так случиться, что земству придется искать нового врача. Более сговорчивого.

Он посмотрел на Баспина, потом перевел взгляд на Ладожского. Взгляд этот был полон торжествующего презрения. Он ломал их обоих, одного – угрозой, другого – демонстрацией его полного бессилия.

– Жду бумагу к вечеру, – бросил он и, развернувшись на каблуках, вышел из кабинета.

Некоторое время в комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем ходиков на стене. Баспин медленно опустился на стул. Его плечи поникли.

– Что же это такое… – прошептал он. – Это же… средневековье. Охота на ведьм.

– Это называется государственная политика, – глухо ответил Ладо-жский. – И мы с вами, доктор, оказались на ее пути.

Он встал. Беспомощность обжигала хуже кислоты. Он смотрел на сломленного идеалиста-врача, на свои собственные руки, связанные по рукам и ногам приказами, и понимал, что убийца из леса одерживает еще одну победу. Он не просто забирал жизни. Он заставлял систему пожирать самое себя, обнажая всю ее гниль и ложь.

Вечером начались аресты. Их проводили тихо, почти стыдливо. Несколько жандармов под руководством урядника стучались в двери и уводили людей. Ладожский видел из окна своей гостиницы, как увели ссыльного студента, худого юношу в очках, который снимал комнату у вдовы напротив. Юноша не сопротивлялся, лишь растерянно озирался по сторонам, не понимая, в чем его вина. Потом забрали двоих рабочих с лесопилки, известных смутьянов и пьяниц. Их взяли прямо в трактире. Они кричали и упирались, но их быстро скрутили и поволокли по грязному снегу. Город смотрел на это из-за занавесок, молча и испуганно. Новая волна страха, еще более липкого и непонятного, накрыла Ветров. Страх перед неведомым мстителем из леса сменился знакомым, привычным страхом перед властью.

Ладожский не мог на это смотреть. Он плотно задернул штору и зажег свечу. В ее неровном, слабом свете комната казалась еще более неуютной и чужой. Он достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок – тот самый черновик договора, найденный в архиве. Аристарх Савельев. Тимофей Мухин. И еще три фамилии, выведенные тем же бисерным почерком. Две из них были ему незнакомы. Третья заставила его тогда похолодеть – Афанасий Игнатьевич Корчагин. Главный благодетель города, почетный гражданин, на чьи деньги была построена та самая больница, где сейчас сидел сломленный доктор Баспин.

Дымов со своей грубой силой искал ответы на поверхности, хватал тех, кто под руку попадется. Он создавал шум, чтобы заглушить страшную тишину, идущую из глубины времени. А настоящая тайна лежала здесь, на этом пожелтевшем клочке бумаги. Она была тихой, почти неслышной.

Ладожский положил листок на стол и долго смотрел на него. Дымов отстранил его от дела. Формально он теперь был лишь наблюдателем. Но это развязывало ему руки. Пока капитан будет выбивать признания из несчастного студента, пока весь город будет смотреть на этот театр абсурда, он, Ладожский, пойдет по единственному верному следу. Тихо. Незаметно.

Он больше не был следователем, исполняющим свой долг. Он был охотником-одиночкой. И его дичь была куда хитрее и опаснее, чем тот призрак из леса, которого он искал изначально. Его дичью было прошлое. Прошлое, которое так отчаянно пытался защитить этот город и которое с такой легкостью проигнорировала власть. Он взял свечу и поднес ее к листку, вглядываясь в выцветшие чернила. Имена. Пять имен. Два из них уже оплатили старый счет кровью своих сыновей. Оставалось три. И он должен был добраться до них раньше, чем это сделает лесной палач. И раньше, чем капитан Дымов в своем рвении сожжет дотла и правых, и виноватых. Игра перешла на новый уровень. И теперь она велась без правил.