Немецкий след в крови блатных
- -
- 100%
- +
В этот момент телефон на столе зазвонил. Не так, как утром, – неистово и требовательно, а коротко, отрывисто, будто подавившись собственным звуком. Зотов снял трубку с каким-то фатальным спокойствием, словно ждал этого звонка. Он слушал молча, его лицо каменело, превращаясь в бесстрастную маску.
– Понял, – сказал он и положил трубку. Он медленно поднялся, разминая затекшую спину. – Поехали, Лёва. Наш хирург провел еще одну операцию.
Машина неслась по пустынным ночным улицам, мимо темных громад домов, в окнах которых изредка горел одинокий огонек. Город спал, и ему не было дела до того, что в его каменном чреве кто-то вершит свой кровавый суд.
– Марьина Роща, – сообщил Зотов, закуривая папиросу. Огонек на ее конце на мгновение осветил его резкие, изможденные черты. – Четвертый проезд. Илья Рубинштейн.
– «Скрипач»? – Агранов вцепился в руль. – Главный скупщик Москвы? Господи… Да это же…
– Это система, – закончил за него Зотов. – Не хаос, а система. Антиквар, теперь Скрипач. Кто следующий? «Дирижер»? «Контрабас»? Он вырезает весь оркестр. Одного за другим.
Они нашли нужный дом в лабиринте старых, обшарпанных двухэтажек. Место преступления не походило на роскошные апартаменты «Антиквара». Это был полуподвал, вход в который вел прямо со двора. Возле железной, обитой ржавыми листами двери уже топтались участковый и двое понятых – сонные, закутанные в ватники мужики с местного завода. От двери тянуло сыростью и еще чем-то. Сладковатым запахом столярного клея, смешанным с густым, маслянистым духом смерти.
Внутри была мастерская. Небольшая, тесная комната, заваленная инструментами, стружками, банками с лаком и морилкой. На стенах висели скрипки, гитары, мандолины в разной степени разобранности. Здесь чинили, реставрировали и давали вторую жизнь краденым музыкальным инструментам. Для Ильи Рубинштейна эта жизнь оказалась последней.
Он сидел за верстаком, склонившись над старой, с потрескавшимся лаком виолончелью, словно просто задремал на работе. Но голова его была неестественно запрокинута назад, а на серой рабочей блузе, прямо под горлом, расплывалось огромное темное пятно. С верстака на пол стекала и уже застыла вязкая, почти черная лужа. В отличие от Гроссмана, здесь не было той вакханалии жестокости. Удар был один. Но точный, профессиональный, не оставивший жертве ни единого шанса.
– Тихо пришел, тихо ушел, – пробормотал Зотов, осматриваясь. В мастерской царил идеальный творческий беспорядок. Никаких следов борьбы. «Скрипач» знал своего убийцу. Он впустил его сам, может, даже налил чаю.
Агранов посветил фонариком на стену за спиной убитого.
– Товарищ майор… смотрите.
На грубой, оштукатуренной стене, среди пыльных паутин и следов от гвоздей, был нацарапан уже знакомый знак. Круг, перечеркнутый тремя линиями. На этот раз не кровью. Убийца взял со стола стамеску и вырезал его прямо в штукатурке. Глубоко, зло, с какой-то методичной яростью, которая контрастировала с единственным, хирургически точным ударом, убившим Рубинштейна.
– Он оставляет подпись, – сказал Агранов, доставая фотоаппарат. – Он хочет, чтобы мы знали, что это его работа. Он насмехается над нами.
– Он не над нами насмехается, – возразил Зотов, его взгляд скользил по полкам, по инструментам, по полу, усыпанному опилками. – Он разговаривает с кем-то другим. С теми, кто еще жив и кто понимает, что означает этот знак. Это предупреждение. «Я иду за вами».
Он подошел ближе к верстаку. Рядом с рукой «Скрипача» лежала маленькая фарфоровая статуэтка балерины. Отполированная, явно недавно отреставрированная. Все было покрыто тонким слоем древесной пыли, кроме этой фигурки. Она была девственно чистой. Зотов осторожно, кончиком носового платка, приподнял ее. Под ней, на дереве верстака, пыли тоже не было. Аккуратный, чистый прямоугольник.
– Он принес ее с собой, – тихо сказал Зотов. – Убийца. Он пришел, поговорил со «Скрипачом», а потом поставил эту фигурку на стол. Может, это был пароль. Знак. А может… плата за вход.
Агранов непонимающе посмотрел на него.
– Зачем?
– Не знаю. Но он не из тех, кто делает что-то просто так. Каждое его движение имеет смысл. Жестокость в квартире «Антиквара» – это было послание для всех. А здесь… здесь все по-другому. Это было личное.
Они работали до рассвета. Приехали эксперты, снова протоколы, опросы перепуганных соседей, которые, как водится, ничего не видели и не слышали. Зотов почти не участвовал в этой суете. Он сидел на ящике в углу мастерской, курил одну папиросу за другой и смотрел на убитого «Скрипача», на знак на стене, на чистый прямоугольник на верстаке. Он пытался залезть в голову к убийце, думать, как он. Охотник должен понимать логику зверя. А этот зверь был дьявольски умен, хладнокровен и двигался по какому-то своему, известному лишь ему одному, кровавому маршруту.
Когда над крышами Марьиной Рощи забрезжил серый, промозглый рассвет, Зотов поднялся.
– Поехали, Лёва.
– Куда? На Петровку, докладывать?
– Нет. Поедем в самое правдивое место в этом городе. Туда, где мертвые говорят больше, чем живые.
Морг Института Склифосовского встретил их холодом кафельных стен и резким, стерильным запахом хлорки и формалина, который не мог до конца перебить слабый, приторный запах тления. В секционном зале под яркими безжалостными лампами было тихо. Лишь мерно гудели холодильные камеры да позвякивали инструменты в руках Элины Волковой.
Она стояла над обнаженным телом «Скрипача», лежавшим на стальном столе. В ее движениях не было ни суеты, ни брезгливости – лишь сосредоточенная отстраненность мастера за работой. Высокая, стройная, с волосами, собранными в тугой узел на затылке, она казалась здесь единственным живым и теплым существом среди царства холодной плоти.
– Опять ты, Зотов, – сказала она, не оборачиваясь, ее голос был ровным и немного усталым. – У тебя талант поставлять мне самых интересных клиентов. Всю ночь не спала с твоим вчерашним «Антикваром».
– Работа у нас такая, Элина Сергеевна. Беспокойная, – Зотов подошел и встал по другую сторону стола. – Что скажешь про этого?
Элина отложила скальпель и стянула резиновые перчатки. Посмотрела на Зотова своими ясными, умными глазами, в которых не было ни женского кокетства, ни профессионального цинизма. Был только интерес исследователя.
– Скажу, что твой новый знакомый – большой эстет. У Гроссмана была резня в стиле барокко. А здесь – чистый классицизм. Один удар. Прямо в сонную артерию. Быстро, эффективно, почти бескровно, если не считать того, что вытекло потом. Работал профессионал. Или тот, кто очень долго тренировался.
Она обошла стол и указала кончиком пинцета на рану на шее Рубинштейна.
– А теперь самое интересное. Я сравнила характер повреждений. Гроссман и этот. Это как две подписи, сделанные одной и той же ручкой.
– Орудие? – спросил Зотов, хотя уже знал ответ.
– Именно. Не нож. Лезвие слишком узкое и длинное. И, что важно, обоюдоострое, с ромбовидным сечением. Оставляет очень специфический раневой канал. Я сначала подумала – стилет. Но есть микроследы на краях раны, едва заметные. Как будто лезвие не идеально гладкое, а с мелкими продольными долами.
Она помолчала, давая Зотову осознать сказанное.
– Похоже на штык-нож. Старого образца. Очень нестандартное оружие для бытового убийства в Москве пятьдесят девятого года. Не кухонник, не финка. Что-то извлеченное из очень старого сундука.
Зотов кивнул. Немецкая пуговица в кармане словно нагрелась. Штык-нож от винтовки Mauser 98k идеально подходил под это описание.
– Спасибо, Элина. Это… важно.
Она пристально посмотрела на него.
– Ты что-то знаешь, Иван. У тебя такой вид, будто ты не убийцу ищешь, а призрака увидел. Твой шрам, я заметила, опять разнылся.
Он невольно коснулся левой руки. Она всегда чувствовала его. Лучше любого барометра.
– Может, и призрака, – он позволил себе кривую усмешку. – Из тех, что не нашли покоя.
– Ну, если найдешь его, не приводи ко мне, – ее губ коснулась легкая тень улыбки. – С призраками я не работаю. Только с их жертвами. Да, и еще одно. Под ногтями у Рубинштейна – чисто. Никаких следов борьбы. Ни ворсинок чужой одежды, ни царапин. Он даже не пытался защищаться. Он до последнего мгновения не видел в своем убийце врага. Подумай об этом.
Зотов снова кивнул и повернулся к выходу.
– Иван, – окликнула она его уже у самой двери. – Будь осторожен. Тот, кто это делает, не остановится. Я видела много смертей. Но в этих есть что-то… ритуальное. Какая-то холодная, выверенная ненависть. Она как кислота, прожигает все на своем пути. Не попади под струю.
Он вышел в гулкий коридор морга, оставив за спиной яркий свет, холодную сталь и тихий голос женщины, которая понимала смерть лучше, чем он сам понимал жизнь. Агранов ждал его у машины, переминаясь с ноги на ногу.
– Ну что, товарищ майор?
– У нас есть система, – сказал Зотов, садясь в машину. – И есть орудие. Одно и то же.
– Так это хорошо! – оживился Агранов. – Есть зацепка! Будем искать, у кого мог быть такой… штык. Проверим коллекционеров, бывших военных…
Зотов устало потер виски.
– Лёва, таких штыков после войны по лесам и огородам остались тысячи. Это не зацепка. Это иголка в стоге сена размером со всю страну.
Он смотрел в лобовое стекло на серую, безрадостную улицу. Люди спешили на работу, ехали троллейбусы, город жил своей обычной жизнью, не подозревая о торфяном пожаре, который разгорался в его недрах. Два трупа за два дня. Два короля преступного мира, которых, казалось, убить невозможно. И два одинаковых знака, вырезанных на стенах, как клеймо на скоте.
Это был не просто серийный убийца. Это был палач. И он вел свою партию. Жестокую, кровавую симфонию, в которой Зотову пока досталась лишь роль растерянного слушателя в последнем ряду. Он слышал музыку смерти, но не видел ни дирижера, ни партитуры. И от этого осознания по спине пробегал холод, куда более пронизывающий, чем промозглый воздух московского морга. Он чувствовал, что времени почти не осталось. Третья скрипка уже настраивала свой инструмент для последнего, смертельного аккорда.
Шепот старых стен
Два дня превратились в серый, вязкий кисель времени. Расследование не зашло в тупик – оно уперлось в глухую, монолитную стену, сложенную из страха и молчания. Агентура в воровском мире, обычно болтливая, как сороки на помойке, вдруг онемела. На любой вопрос о Гроссмане или Рубинштейне осведомители опускали глаза, бормотали что-то невразумительное и старались как можно скорее раствориться в московских подворотнях. Их страх был густым, почти осязаемым; он пах дешевой водкой и неминуемой бедой. Они боялись не милиции. Они боялись того, кто пришел за «Антикваром» и «Скрипачом». Призрака со штык-ножом.
В кабинете на Петровке Агранов, неисправимый оптимист и адепт бумажной работы, исчертил схемами связей уже третий ватманский лист. Стрелки, кружки, фамилии и клички сплетались в запутанный узор, который ничего не объяснял. Это была карта болота, нарисованная с высоты птичьего полета, – красивая, но совершенно бесполезная для того, кто пытался нащупать в этой топи твердую почву.
Зотов на эту суету почти не обращал внимания. Он сидел у окна, курил и смотрел на вечно спешащую, суетливую жизнь за стеклом. Он чувствовал, что они ищут не там. Они пытались распутать свежий кровавый узел, не понимая, что это лишь кончик нити, уходящей далеко в прошлое. В ту выгребную яму времени, куда все старательно сбрасывали свои самые грязные тайны.
– Хватит, – сказал он наконец. Голос его прозвучал в тишине кабинета резко, как щелчок затвора. Агранов поднял голову, непонимающе моргнув.
– Товарищ майор?
– Хватит рисовать. Мы не в Третьяковке. Все твои схемы – макулатура. Мы ищем не того, кто хотел их смерти сегодня. Мы ищем того, кто хотел ее еще вчера. Четырнадцать лет назад.
Агранов нахмурился.
– Вы опять про вашу пуговицу? Но это же… просто версия. У нас приказ отрабатывать передел сфер влияния.
– Приказ – это для тех, у кого нет своей головы, – Зотов затушил папиросу в переполненной пепельнице. – Мы идем в архив.
– В наш? В отделе?
– В центральный. Ведомственный. Нам нужны личные дела. Полные. С сорок пятого года. Все, что есть на Гроссмана и Рубинштейна.
– Нас туда без особого предписания от прокурора и на порог не пустят, – резонно заметил Агранов. – Тем более за делами такой давности. Это же стена бюрократии.
– Стены придумали для того, чтобы в них находить двери, – Зотов поднялся и накинул свой вечный плащ. – Пошли, Лёва. Будем стучаться. Иногда, если стучать достаточно громко и нагло, кто-нибудь да открывает.
Центральный архив МВД располагался в старом, дореволюционном здании с высокими сводчатыми потолками и узкими, как бойницы, окнами. Воздух здесь был особенный, густой, пропитанный запахом тлена – не человеческого, но бумажного. Миллионы судеб, сведенных в аккуратные стопки, миллионы слов, запертых в картонных папках, медленно истлевали, превращаясь в пыль. Тишина здесь была не пустой, а плотной, спрессованной из десятилетий молчания. Она давила на уши, заставляя говорить шепотом.
Заведующий архивом, маленький, сухой старичок в очках с толстыми линзами, походивший на высохший гриб, выслушал Зотова с выражением кислого неодобрения. Его звали Аполлинарий Маркович, и он был хранителем этого царства мертвых бумаг, ревностным и несговорчивым, как Cerberus у врат Ада.
– Майор, вы понимаете, что вы просите? – проскрипел он, поправляя очки на кончике острого носа. – Дела военного времени, да еще и закрытые? Мне требуется запрос, подписанный лично заместителем министра. С круглой печатью. У вас есть такой запрос?
– У меня есть два свежих трупа, Аполлинарий Маркович, – безразлично ответил Зотов, нависая над его столом. – И есть предчувствие, что корни этого дела растут прямо из ваших стеллажей.
– Предчувствия к делу не пришьешь, – отрезал архивариус, демонстративно углубляясь в какой-то гроссбух. – Порядок есть порядок. Для всех.
Зотов молча смотрел на его лысую макушку. Он мог бы надавить, пригрозить, устроить скандал. Но он знал, что с такими людьми это не работает. Их броня – инструкция, их оружие – параграф. Он молча развернулся и вышел в гулкий коридор, оставив Агранова растерянно переминаться с ноги на ногу.
– Я же говорил, товарищ майор…
– Жди здесь, – бросил Зотов и направился к телефону-автомату в вестибюле. Он набрал номер, который не был записан ни в одной его книжке. Номер, который он помнил наизусть с тех самых пор, как вытащил владельца этого номера, тогда еще сопливого лейтенанта, из-под огня под Зееловскими высотами.
– Семен? Зотов. Помнишь. Мне нужна помощь. Да, по старой памяти. Мне нужна одна дверь. Очень скрипучая. И мне нужен ключ от нее. Прямо сейчас.
Он говорил недолго. Потом повесил трубку и вернулся к кабинету архивариуса. Через двадцать минут в кабинете Аполлинария Марковича зазвонил телефон. Старичок снял трубку, послушал, его лицо вытянулось, а очки сползли на самый кончик носа. Он что-то лепетал в трубку, кивая, как китайский болванчик. «Слушаюсь… Будет исполнено… Полное содействие…» Положив трубку, он посмотрел на Зотова с суеверным ужасом, словно тот был не майором милиции, а чернокнижником, вызывающим демонов по телефону.
– Ваши… ваши фамилии? – заикаясь, спросил он.
– Гроссман, Семен Давидович. И Рубинштейн, Илья Маркович.
Аполлинарий Маркович засеменил вглубь своего царства, между высокими, уходящими в полумрак стеллажами. Он двигался по этому лабиринту уверенно, как старая крыса в родном подвале. Через полчаса он вернулся, толкая перед собой скрипучую тележку, на которой лежало несколько пухлых папок. От них исходил тот самый запах – вечности и забвения.
– Вот, – выдохнул он, сгружая папки на стол. – Все, что есть.
Они устроились в читальном зале – пустой, холодной комнате с длинным столом и единственной лампой под зеленым абажуром, бросавшей на столешницу усталый желтый круг. Агранов с энтузиазмом принялся за дело Гроссмана. Зотов взял папку Рубинштейна.
Часы на стене коридора лениво отмеряли время. За окном стемнело. Единственными звуками в этой гробнице были шелест переворачиваемых страниц и чирканье спички, когда Зотов закуривал очередную папиросу.
Дела были скучными, как некролог. Протоколы, допросы, постановления. Мелкие кражи, скупка краденого, спекуляция. Обычная биография теневого дельца. Ничего, что могло бы пролить свет на его жестокую смерть. Зотов читал не спеша, вдумчиво, его взгляд цеплялся не столько за факты, сколько за несостыковки, за смену следователей, за резолюции, написанные разными почерками. Он искал трещины в монолите официальной истории.
Прошло два часа. Агранов уже откровенно скучал, подавляя зевки.
– Ничего, товарищ майор. Обычный уголовник. Десяток приводов, один срок по мелочи. Никакой войны, никаких немцев.
Зотов не ответил. Он листал тонкую, почти пустую папку с пометкой «1946 год». Дело о незаконном хранении оружия. Пистолет «Вальтер». Рубинштейн утверждал, что нашел. Дело было закрыто за отсутствием улик. Стандартная история. Но на последней странице, на пожелтевшем от времени бланке, в самом низу, карандашом, почти стершейся от времени скорописью, была сделана пометка: «См. арх. дело 113-Б, ГСОВГ».
Группа Советских Оккупационных Войск в Германии.
Что-то холодное и тяжелое опустилось в желудок Зотова. Это была она. Та самая трещина, которую он искал.
– Аполлинарий Маркович, – его голос прозвучал в тишине необычно громко. – Нам нужно еще одно дело. Номер сто тринадцать, литера «Б». Архив Группы войск.
Архивариус, дремавший в своем кабинете, встрепенулся. Он долго рылся в своих картотеках, цокал языком, вздыхал.
– Странно… Оно не проходит по общему каталогу. Должно быть в спецхране. Подождите.
Это «подождите» растянулось еще на час. Зотов курил в коридоре, глядя в темное окно, где отражалось его собственное усталое лицо. Он чувствовал себя золотоискателем, который после долгих недель промывки пустого песка нащупал наконец пальцами тяжелый, увесистый самородок. Он еще не знал его размера и ценности, но уже ощущал его вес.
Наконец Аполлинарий Маркович вернулся. В руках он держал тонкую картонную папку серого цвета, без всяких надписей, перевязанную выцветшей тесьмой. Она выглядела сиротой среди своих пухлых, солидных собратьев.
– Вот, – сказал он, кладя папку на стол так осторожно, словно она была наполнена взрывчаткой. – Еле нашел. Была убрана с глаз долой.
Зотов развязал тесемку. Агранов подался вперед, его скука мгновенно улетучилась, сменившись профессиональным любопытством. Зотов открыл папку.
Первый лист – стандартный титульный. «Дело по обвинению группы военнослужащих и вольнонаемных в мародерстве и хищении трофейного имущества в особо крупных размерах». Дата – август 1945 года. Место – пригород Берлина.
Он перевернул страницу. Список обвиняемых. Десять или двенадцать фамилий. И среди них, на третьей и пятой строчке, он увидел то, что искал.
Гроссман Семен Давидович, вольнонаемный, завхоз трофейного склада.
Рубинштейн Илья Маркович, рядовой, музыкант полкового оркестра.
Агранов за его плечом негромко присвистнул.
– Вот оно…
Зотов жестом приказал ему молчать. Он вчитывался в сухие, протокольные строки, и за ними, как за мутным стеклом, проступали картины четырнадцатилетней давности. Разграбленный немецкий городок. Хаос и безвластие первых послевоенных недель. И группа людей, решивших, что война все спишет.
Показания были путаными. Какой-то немецкий староста жаловался, что из дома местного пастора пропали ценности. Кто-то из солдат видел, как Гроссман и Рубинштейн с несколькими сослуживцами выносили из подвала дома тяжелые ящики. Потом свидетели начинали путаться в датах, лицах, деталях. Кто-то и вовсе отказывался от своих слов.
И тут Зотов наткнулся на это. Рапорт младшего лейтенанта СМЕРШа, молодого, дотошного следователя, который, видимо, и завел это дело. Он писал о главном предмете хищения. Не о картинах, не о серебре, не о коврах. Речь шла о конкретном объекте.
«…помимо прочего, из тайника в подвале был изъят запечатанный металлический контейнер, полевого образца, выпуска вермахта, предположительно содержащий архивные документы или иные ценности особой важности. Местонахождение данного контейнера в настоящий момент не установлено».
Контейнер. Немецкий след становился все отчетливее. Это была уже не просто пуговица. Это был целый контейнер, набитый тайнами.
Зотов листал дальше. Дело разваливалось прямо на глазах, страница за страницей. Ключевые свидетели были переведены в другие части. Вещдоки «терялись». Следователь, тот самый дотошный лейтенант, внезапно был отозван в Москву по срочному вызову. А потом – финальный документ.
Постановление о прекращении уголовного дела.
Он прочел его дважды. Сухая, безликая формулировка, убийственная в своей простоте: «Ввиду наличия противоречивых показаний, не позволяющих однозначно установить состав преступления, а также в связи с невозможностью обнаружить похищенное имущество, следствие по делу № 113-Б прекратить. Дело сдать в архив».
Подпись была размашистой, почти нечитаемой. Капитан госбезопасности Груздев.
Зотов медленно закрыл папку. В читальном зале стояла такая тишина, что было слышно, как гудит кровь в ушах. Пыль, поднятая со старых страниц, медленно оседала в луче света от лампы. Шепот старых стен стал громче. Он рассказал свою историю. Историю о преступлении и о сокрытии этого преступления. О жадности, предательстве и о правосудии, которое не состоялось.
– Гроссман, Рубинштейн и еще с десяток человек, – тихо сказал Зотов, глядя на серую папку, как на ядовитую змею. – Они украли что-то очень важное. Что-то, что заставило кого-то наверху быстро и бесшумно замять это дело. Они поделили добычу и поклялись молчать. И молчали четырнадцать лет.
– А теперь кто-то пришел забрать свой долг? – так же тихо спросил Агранов. Его лицо было серьезным. Комсомольский задор исчез, уступив место пониманию того, в какую темную и глубокую воду они только что заглянули.
– Не забрать, Лёва, – поправил Зотов. Он снова достал папиросу, но долго не закуривал, вертя ее в пальцах. – Он пришел не за добычей. Он пришел за ними. Он судья и палач в одном лице. И у него есть список. И в этом списке не только те, кто воровал. В нем, скорее всего, и те, кто помогал им уйти от ответа.
Он посмотрел на неразборчивую подпись в конце постановления. Капитан Груздев. Интересно, где он сейчас, этот капитан? И как спит по ночам?
– Что будем делать, товарищ майор? – спросил Агранов. Вопрос прозвучал по-новому. В нем больше не было сомнения, только готовность следовать за Зотовым в эту тьму.
Зотов наконец чиркнул спичкой. Огонек на мгновение выхватил из мрака его лицо – жесткое, с глубокими тенями под глазами. Лицо человека, который снова вернулся на свою войну.
– Мы нашли начало нитки, – выдохнул он вместе с дымом. – Теперь надо за нее потянуть. Очень осторожно. И посмотреть, какой узел на том конце развяжется. Или какая пасть на нас щелкнет.
Он встал, оставив папку лежать в круге света. Казалось, от нее исходит холод, холод не времени, а смерти. Смерти, которая была отложена на четырнадцать лет, но от своего не отступилась. Она просто ждала. И теперь ее час настал.
Холод экспертного заключения
Воздух в коммунальной кухне Зотова был холодным и неподвижным. Он имел слоистый запах: снизу, от пола, тянуло сырой затхлостью старого дома, на уровне стола висел кислый дух вчерашнего хлеба и дешевой махорки, а выше, под закопченным потолком, застыла вечная гарь от десятков тысяч приготовленных обедов и сожженных судеб. Рассвет едва брезжил, окрашивая грязное стекло окна в цвет больного, немощного неба. На столе стояли два стакана, бутылка водки, в которой осталось на самом дне, и лежала раскрытая серая папка из архива – ящик Пандоры, из которого уже полезли мертвецы.
Агранов, бледный от бессонной ночи, но с лихорадочным блеском в глазах, в который раз перечитывал список фамилий из дела №113-Б. Он водил пальцем по строчкам, словно не веря, что бумага может хранить в себе столько отложенной смерти.