Немецкий след в крови блатных

– Гроссман, Рубинштейн… Еще десять человек. Десять! Товарищ майор, мы должны немедленно установить за всеми наблюдение! Взять под защиту! Это же готовый список будущих жертв!

Зотов молча плеснул остатки водки в свой стакан. Он не пил, просто смотрел на прозрачную жидкость, на то, как в ней тускло отражается одинокая лампочка, висящая на скрученном проводе. Защитить? Это слово казалось ему наивным, почти детским. Как можно защитить от тени? Как поставить охрану у прошлого?

– Защита – это клетка, Лёва, – проговорил он глухо, не отрывая взгляда от стакана. – Посадишь их всех под замок, и наш призрак просто затаится. Будет ждать. Месяц, год, десять лет. Он умеет ждать, мы это уже поняли. А потом, когда мы снимем охрану, он выйдет и продолжит. Нет. Нам не защищать их надо. Нам нужно понять, кто он. И почему он выбрал такой способ.

Он взял со стола огрызок карандаша и на чистом поле старой газеты, рядом с заметкой о рекордах сталеваров, нарисовал уже въевшийся в его мозг знак. Круг. Две вертикальные черты, одна горизонтальная.

– Вот ключ, – он постучал карандашом по рисунку. – Все пляшет отсюда. Это его клеймо. Его флаг. Пока мы не поймем, что это, мы слепы. Будем тыкаться, как котята, в стену, пока он будет спокойно вычеркивать фамилии из своего списка.

Агранов посмотрел на рисунок, потом на Зотова. В его взгляде читалось нетерпение молодости, жажда действия, немедленного, решительного.

– Но что это может быть? Воровской символ? Сектантский знак? Может, просто случайный набор линий, чтобы сбить нас с толку?

– Он ничего не делает случайно, – отрезал Зотов. Он встал, прошелся по тесной кухне. Шрам на руке снова тянуло, словно невидимыми нитями его дергали из прошлого. – Вспомни квартиру Гроссмана. Кровавый театр. Это было для всех. Послание воровскому миру, нам, всему городу. А у Рубинштейна – тишина. Один удар и знак, вырезанный стамеской в стене. Личное. Он меняет стиль. Он играет. И этот знак – часть его игры.

Он остановился у окна. Москва просыпалась. Внизу, во дворе-колодце, загремели мусорные баки. Заскрипел первый утренний трамвай где-то на Садовом. Город начинал свой новый день, не ведая, что под его кожей разгорается пожар.

– Нам нужен кто-то, кто смотрит на мир не так, как мы, – медленно проговорил Зотов, поворачиваясь к Агранову. – Не как милиционер и не как бандит. Кто-то, для кого символ – это не просто рисунок, а текст. Кто-то с другими глазами.

Агранов непонимающе молчал. А Зотов уже натягивал свой плащ. В его голове созрело решение. Холодное, рискованное, но единственно верное. Он поедет туда, где логика не боится смерти. Где она препарирует ее каждый день.

Элина Волкова встретила его в своем кабинете, примыкавшем к секционному залу. Кабинет был полной противоположностью ее рабочего места – светлый, с горшком герани на подоконнике и стопкой книг на углу стола. Пахло не формалином, а хорошим кофе и чем-то неуловимо женским, кажется, духами. Она сидела за столом, просматривая какие-то бумаги, и подняла на Зотова усталый, но ясный взгляд.

– Опять принес мне работу, Иван Григорьевич? – в ее голосе не было упрека, только констатация факта. – Надеюсь, на этот раз клиент в одном экземпляре и без лишних украшений на стенах.

– На этот раз я пришел к тебе, Элина Сергеевна. Не к эксперту, а к человеку, который умеет думать, – сказал он, останавливаясь у стола. Он достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, на котором был аккуратно перерисован тот самый знак. Он положил его на стол перед ней. – Что это?

Она взяла листок, повертела его в руках. Ее тонкие пальцы с короткими, практичными ногтями двигались с той же уверенностью, что и тогда, когда держали скальпель. Она долго смотрела на рисунок, слегка наклонив голову. На ее лице отражалась работа мысли – сосредоточенная, глубокая.

– Похоже на рунический символ. Или какой-то оккультный знак, – сказала она наконец. – Но линии слишком… геометричные. Слишком простые. Руны более витиеваты. А для оккультизма не хватает симметрии. Это больше похоже на что-то утилитарное. Клеймо. Тавро. Или… тактический знак.

Последние два слова она произнесла почти шепотом, и Зотов почувствовал, как по спине пробежал знакомый холодок.

– Тактический? – переспросил он.

– Да. Так обозначают на картах подразделения, маршруты, склады. Военная вещь. Очень специфическая область. Я в этом не разбираюсь. Но… – она на мгновение задумалась, прикусив кончик авторучки, – у меня есть знакомый. Профессор истории из МГУ. Лев Борисович Анненский. Старикан невыносимый, мизантроп и педант, но у него вместо головы – каталог всех войн двадцатого века. Он специализируется как раз на германской армии. На ее структуре, символике. Если кто и может это опознать, то только он.

– Мне нужно с ним поговорить.

Элина покачала головой, и легкая усмешка тронула уголки ее губ.

– К нему так просто не попадешь. Он не любит людей в форме. Особенно из твоего ведомства. Считает их всех тупицами с чугунными лбами. Но он меня уважает. Мы с ним иногда спорим о методах датировки останков. Оставь это мне. Я позвоню ему. Опишу знак. Без подробностей, откуда он. Скажу, что это для научной работы. Старики тщеславны. От такой наживки он не откажется.

Зотов кивнул.

– Спасибо.

– Не за что, – она отложила листок в сторону. – Это интереснее, чем определять время смерти по степени окоченения. Когда узнаю что-нибудь, я позвоню на Петровку. А теперь иди, майор. У тебя вид человека, который не спал со времен Курской дуги. А у меня отчеты сами себя не напишут.

Он вышел из морга на улицу. Солнце уже поднялось выше, но тепла не давало. Его лучи были бледными и жидкими, как бульон в больничной столовой. Москва шумела, жила, спешила, и эта обыденность, эта рутина казалась теперь Зотову чудовищно хрупкой. Он чувствовал себя человеком, стоящим на тонком льду и слышащим, как под ним, в темной глубине, ворочается и набирает силу что-то огромное и страшное.

День на Петровке тянулся, как резиновый жгут. Полковник Пузанов вызывал его к себе, орал, требовал результатов по «бандитской версии», грозил карами и отстранением от дела. Зотов слушал его вполуха, кивал, а сам думал только о знаке. Он механически опрашивал мелкую уголовную шушеру, которая могла быть связана с «Профессором», слушал их лживые, испуганные показания, и все это казалось ему бессмысленным кукольным театром, в то время как настоящая драма разыгрывалась за кулисами.

Телефонный звонок раздался под вечер, когда кабинет уже опустел, а за окном зажглись первые фонари, размазывая по мокрому асфальту длинные желтые полосы. Зотов схватил трубку так резко, что едва не смахнул ее с аппарата.

– Зотов.

– Это Волкова, – голос Элины в трубке звучал глухо и как-то по-новому серьезно. – Я говорила с профессором. Иван Григорьевич, тебе лучше приехать. Это не телефонный разговор.

В ее голосе не было обычной иронии. Только холод. Холод экспертного заключения, от которого веет могилой.

Через сорок минут он снова был в ее кабинете. Герань на подоконнике уже утонула в густых синих сумерках. Горела только настольная лампа. Элина сидела за столом, перед ней лежал раскрытый толстый том на немецком языке с готическим шрифтом на обложке и несколько листов бумаги, исписанных ее четким, бисерным почерком. Она не предложила ему сесть.

– Мой профессор сначала долго ворчал, – начала она без предисловий, – говорил, что это дилетантский рисунок. Но потом замолчал. Попросил уточнить детали. Я сказала, что видел очевидец. И тогда он полез в свои книги. Он перезвонил мне час назад. Голос у него был… странный. Будто он увидел привидение.

Она взяла в руки листок с рисунком Зотова.

– Это не просто тактический знак. Это эмблема. Неофициальная, внутренняя. Знак одного из самых специфических и засекреченных подразделений Третьего рейха. Разведывательно-диверсионный полк «Бранденбург-800».

Зотов молчал. Название ударило его, как удар прикладом под дых. Он слышал его. Слышал там, на войне. Это имя шепотом передавали в разведсводках, им пугали новобранцев. «Бранденбург». Диверсанты, говорившие по-русски без акцента, носившие советскую форму, действовавшие в глубоком тылу. Волки в овечьей шкуре. Убийцы, владевшие десятками способов бесшумно перерезать горло.

– Профессор объяснил мне его значение, – продолжала Элина, и ее голос звучал ровно, как у лектора, но Зотов видел, как напряжены ее пальцы, сжимающие бумагу. – Круг – это земной шар. Их зоной ответственности был весь мир. Две вертикальные линии – это две колонны, символ врат, через которые они проходят на вражескую территорию. А горизонтальная черта… это кинжал. Лезвие, положенное на карту. Символ тайной операции, удара из тени.

Она подняла на него глаза. В свете лампы ее зрачки казались огромными, темными.

– Их готовили не воевать. Их готовили сеять хаос и смерть. Они были мастерами маскировки, внедрения, ликвидации. Они не оставляли следов. Их девиз был: «Цель оправдывает любые средства». Профессор сказал, что большинство из них погибли или были уничтожены СМЕРШем еще во время войны. Но некоторые… некоторые растворились. Исчезли. Превратились в ничто.

Тишина в кабинете стала такой плотной, что, казалось, ее можно резать ножом. Зотов подошел к окну, распахнул его. В кабинет ворвался сырой ночной воздух, запах мокрой листвы и бензинового выхлопа. Он достал папиросу, закурил. Огонек спички на мгновение осветил его лицо, и оно было лицом человека, заглянувшего в бездну и узнавшего ее.

Теперь все вставало на свои места. Идеально, чудовищно, безупречно.

Немецкая пуговица. Штык-нож. И этот знак. Это не были случайные улики. Это была декларация. Убийца не просто мстил. Он сообщал, кто он. Или кем он себя считает. Он действовал по их методике. Проникновение, изучение объекта, быстрая и эффективная ликвидация. Он проводил диверсионную операцию в самом сердце Москвы. А Гроссман, Рубинштейн и остальные из списка были его целями.

– Он не мститель, – сказал Зотов в темноту за окном, выдыхая дым. Голос его был хриплым. – Он солдат. Он ведет свою собственную войну, которая для него так и не закончилась. А мы для него… просто помеха на линии огня.

– Но кто он? – тихо спросила Элина. – Выживший «бранденбуржец»? Немец, который каким-то образом оказался здесь? Это же… это звучит как бред.

– Может, и бред, – Зотов обернулся. Его лицо в полумраке казалось высеченным из серого гранита. – Но этот бред убивает вполне реально. И он думает, как они. Он планирует, как они. Он наносит удар, как они. Чтобы его поймать, мне нужно вспомнить, как мы охотились на них тогда, в сорок третьем, в белорусских лесах.

Шрам на его руке горел огнем. Память услужливо подбросила картинку: ночь, моросящий дождь, запах прелой листвы и крови. И лица двух молодых ребят из его разведгруппы, лежащих с перерезанным горлом. Их убили такие же «призраки». Тихо, без единого выстрела.

Он затушил папиросу о подоконник.

– Спасибо, Элина. Ты сделала больше, чем весь мой отдел за три дня.

– Что ты будешь делать? – в ее голосе звучала неподдельная тревога.

– То, что должен. Пойду на войну.

Он вышел из кабинета, не прощаясь. Он шел по пустым гулким коридорам морга, и каждый его шаг отдавался эхом, как удары метронома, отсчитывающего время до следующей смерти. Расследование уголовного дела кончилось. Началась контрразведывательная операция. И противник был ему известен. Не по имени. По почерку. По тому ледяному профессионализму, с которым он убивал. Это был враг из прошлого, самый страшный враг, потому что он был невидим, безжалостен и считал себя абсолютно правым. И Зотов знал, что этот враг не остановится, пока не закончит свой список. Или пока его самого не вычеркнут из списка живых.