Убийства на линии фронта

Картотека прошлого

Архив городского управления встретил Громова запахом, который невозможно было подделать или спутать с чем-то другим. Это была концентрированная эссенция прошлого: аромат сухого клейстера, вековой пыли и ушедшего времени, запертого в тысячах картонных папок. Воздух здесь был неподвижен и плотен, словно желе. Высокие, до самого потолка, металлические стеллажи уходили в полумрак, теряясь в перспективе, как аллеи в заброшенном парке. Единственным источником жизни были косые столбы света, пробивавшиеся сквозь мутные, немытые с довоенных времен окна. В этих столбах, словно мириады крошечных духов, лениво танцевали пылинки. Тишина была почти материальной, ее нарушал лишь скрип старых половиц под ногами Громова да сухой, шелестящий шорох переворачиваемых им страниц, похожий на шепот призраков.

Он сидел за единственным столом, заваленным папками с личными делами убитых. Лампа с зеленым абажуром бросала на стол теплый, уютный круг света, который казался островком порядка и разума посреди океана хаоса и забвения. Перед ним лежали две тонкие папки, две человеческие жизни, сведенные к набору стандартных бланков и казенных характеристик. Афанасьев Аркадий Петрович, инженер. Зайцев Иван Григорьевич, майор-интендант. На первый взгляд, между ними не было ничего общего, кроме насильственной смерти и города, в котором они жили.

Громов работал методично, как хирург, препарирующий ткани в поисках очага болезни. Его пальцы, привыкшие к холоду стали и шершавости карт, аккуратно перелистывали пожелтевшие листы. Он начал с военного периода. Как и ожидалось, их пути не пересекались. Афанасьев, как ценный специалист-мостостроитель, почти всю войну провел в тылу, восстанавливая разрушенные переправы и строя новые. Его география – это Урал, Сибирь, а на фронт он попал лишь в сорок пятом, в инженерные части обеспечения, уже на территории Германии. Майор Зайцев, наоборот, прошел войну от звонка до звонка. Кадровый офицер, он начал ее на западной границе, попал в окружение, вышел, был ранен, а после госпиталя осел в интендантской службе, где и сделал свою карьеру, двигаясь вслед за наступающими армиями. Разные фронты, разные задачи, разные миры. Жетон мертвеца Кравцова, штрафника, погибшего в сорок третьем, теперь выглядел не просто странностью, а злой, издевательской шуткой.

Громов откинулся на скрипучем венском стуле, потер уставшие глаза. Народная молва о «братстве мстителей» рассыпалась в прах при первом же соприкосновении с фактами. Эти люди не могли быть связаны общим фронтовым прошлым. Значит, связь нужно было искать раньше. До войны. Он снова взял в руки папки, на этот раз открывая раздел трудовой биографии.

Именно здесь, в сухом перечислении мест работы, дат и должностей, он почувствовал первый, едва заметный укол интереса. То, что ищут другие следователи – яркие события, конфликты, взыскания – его не волновало. Он искал паттерн, систему, скрытую в монотонном потоке данных.

Афанасьев. После окончания института в тридцать шестом году – распределение в проектное бюро Наркомата путей сообщения. А в тридцать девятом – перевод. Короткая, скупая строчка: «Переведен в распоряжение Главного Управления Военно-Строительных Работ №12». И через полтора года, в самом начале сорок первого, снова перевод, уже в гражданский трест.

Громов замер. Он открыл дело Зайцева. После окончания военного училища – служба в пехоте. А в тридцать девятом, в том же самом тридцать девятом году, строчка, написанная другим почерком: «Откомандирован в ГУВСР №12 на должность начальника участка снабжения». И, как и у Афанасьева, в начале сорок первого – возвращение в строевую часть.

Сердце пропустило удар, а затем забилось ровно, мощно, разгоняя по венам холодное пламя догадки. Вот она. Едва заметная ниточка, тонкая, как паутина, но прочная, как стальной трос. На короткий период, меньше двух лет, прямо перед самой войной, пути инженера-проектировщика и будущего офицера-снабженца пересеклись в одной и той же малоизвестной, полувоенной организации. Главное Управление Военно-Строительных Работ. Структура, занимавшаяся строительством секретных объектов: укрепрайонов, аэродромов, подземных командных пунктов. Место, где крутились огромные ресурсы, материалы и деньги. И место, о котором оба убитых, судя по их дальнейшим биографиям, предпочли бы не вспоминать. Война была лишь сценой, кровавой и масштабной, отвлекающей на себя все внимание. Но пьеса, как теперь понимал Громов, была написана задолго до первого выстрела. И актеры, игравшие в ней, начали умирать только сейчас.

Он закрыл папки. Запах пыли больше не казался ему запахом забвения. Теперь он пах скрытыми тайнами и застарелыми преступлениями. Круг света от лампы больше не был островком уюта, а стал похож на круг, очерченный на допросе, за пределы которого нельзя выйти. Громов поднялся. Лестница, ведущая из подвального помещения архива наверх, была крутой и темной. Поднимаясь по стертым каменным ступеням, он чувствовал, как ноет старое ранение, но эта привычная боль лишь обостряла ясность мысли. В его голове больше не было призраков войны, мстителей и ритуалов. Теперь там были чертежи, сметы и бетон.

Выйдя на улицу, он вдохнул влажный, соленый воздух Порт-Арска. Город жил своей нервной, напряженной жизнью. Ветер с залива гнал по тротуарам палую листву и обрывки газет. У булочной вилась привычная очередь, но люди в ней стояли молча, сдвинув плечи, словно ожидая не хлеба, а удара. Громов видел, как по городу расползается страх, липкий и холодный, как осенний туман. Но теперь он знал, что источник этого страха – не мистическое проклятие войны, а вполне земная, расчетливая воля человека. Человека, который методично зачищал следы своего прошлого.

Его путь лежал в единственное место в городе, где мертвые говорили правду, если уметь их слушать. В морг.

Холодный кафельный дворец Елены Орловой встретил его запахом хлорки и тишиной, которую нарушало лишь мерное капанье воды где-то в недрах здания. Сама Елена стояла у окна в своем кабинете, спиной к двери, и смотрела на унылый пейзаж больничного двора. Она не обернулась, когда он вошел, словно почувствовала его присутствие.

– Они нашли третьего, Игорь Матвеевич? – спросила она ровным, лишенным эмоций голосом.

– Пока нет. И я надеюсь, не найдут, – ответил Громов, закрывая за собой дверь. Он подошел и встал рядом. На подоконнике в медицинских колбах стояли осенние ветки с багровыми листьями. Этот маленький островок жизни выглядел вызывающе неуместным в царстве смерти.

– Оптимизм. Редкое качество для вашей профессии, – она наконец повернулась к нему. Свет из окна падал на ее лицо, подчеркивая тонкие, умные черты и тень усталости в глазах. Она была без халата, в строгом темном платье, которое делало ее похожей не на врача, а на скорбящую по всему человечеству.

– Это не оптимизм. Это план, – сказал Громов. Он вынул из кармана два жетона и положил их на металлический стол. Алюминиевые овалы тускло звякнули. – Жетон Кравцова. Кравцов погиб в сорок третьем. Его тело опознано и захоронено. Жетон Белкина. Рядовой Белкин, согласно архивам, пропал без вести в сорок втором под Ржевом. Еще один призрак.

Елена взяла один из жетонов, повертела в тонких, сильных пальцах.

– Значит, вся эта история с мстителями, в которую так охотно поверил город…

– …и мое начальство, – закончил Громов, – это спектакль. Дымовая завеса. Кто-то очень хочет, чтобы мы пошли по этому следу, увязли в поисках несуществующего братства и упустили главное.

– А что главное?

– То, что их связывало не на войне, а до нее, – Громов пристально посмотрел ей в глаза, решая, насколько можно доверять. Что-то в ее спокойном, аналитическом взгляде подсказывало ему, что можно. – Оба, и Афанасьев, и Зайцев, короткое время перед самой войной работали в одной строительной организации. Военно-строительной.

Елена слушала внимательно, не перебивая. Она не выказывала удивления, лишь ее брови едва заметно сошлись у переносицы, словно она сопоставляла его слова с чем-то, что видела сама.

– Это многое объясняет, – сказала она наконец. – Точнее, это объясняет мои собственные сомнения. Я пересмотрела результаты вскрытия обоих. И чем больше я на них смотрела, тем меньше верила в ритуальную версию.

Она подошла к своему столу, взяла папку и открыла ее. Внутри были фотографии. Крупные, детальные снимки тел, ран, символов. Громов невольно напрягся. Он видел смерть во всех ее проявлениях, но эта холодная, задокументированная объективность всегда действовала на него угнетающе.

– Это не ритуал, Игорь Матвеевич, – ее голос звучал теперь по-другому, в нем появилась страсть исследователя. – Это цитата. Понимаете разницу? Ритуал – это действие, идущее изнутри, наполненное верой и эмоциями. А цитата – это имитация, внешнее подражание. Посмотрите сюда.

Она указала кончиком карандаша на фотографию символа, нацарапанного на лбу Афанасьева.

– Видите? Линия ровная, нажим одинаковый по всей длине. Нет ни одной помарки, ни одного следа дрогнувшей руки. Человек, который мстит, который находится во власти аффекта, так не действует. Его рука будет дрожать от ярости или ненависти. Он будет резать, а не выцарапывать. А это… это работа человека, который боится крови, но вынужден с ней работать. Он действует по инструкции. Холодно, точно, отстраненно. Как чертежник, который переносит рисунок с кальки на ватман.

Громов наклонился над фотографиями. Он видел лишь уродливые знаки на мертвой коже. Она же видела психологический портрет убийцы.

– То же самое с символом на груди, – продолжала Елена, ее голос завораживал своей уверенной логикой. – Кровь нанесена аккуратно, без подтеков. Словно кистью. Убийца не торопился, но и не упивался своим творением. Он просто выполнял задачу. Создавал картинку для нас с вами. И в этой картинке есть еще одна фальшивая нота.

– Какая?

– Расположение тел. Оно слишком… правильное. Слишком симметричное. Слишком похоже на то, как укладывают покойников в гробу. Убийца не бросил их, как это сделал бы обычный бандит. Он их уложил. Придал им позу. Это не похоже на ярость мстителя. Это похоже на педантичность… похоронного агента. Или патологоанатома, – она криво усмехнулась. – Он не оскверняет тела. Он их, как ни дико это звучит, «упорядочивает». Убирает за собой.

Громов выпрямился. Образ, который рисовала Елена, был жутким в своей обыденности. Не фанатик, не безумец, одержимый идеей мести, а холодный, расчетливый исполнитель. Чистильщик.

– В нашем деле здоровый цинизм – это форма гигиены, – тихо сказал он, скорее для себя, чем для нее.

– Именно, – кивнула она. – Поэтому я и не верю в этих народных героев. Герои так не поступают. Так поступают бухгалтеры, которые сводят кровавый дебет с кредитом.

Их разговор прервал стук в дверь. В кабинет заглянул молодой санитар.

– Елена Сергеевна, привезли результаты из лаборатории. По тому осколку.

– Спасибо, Петя. Положите на стол.

Когда санитар вышел, Елена взяла со стола небольшой листок бумаги и протянула его Громову.

– Помните осколок синего стекла, который вы нашли возле тела Зайцева?

Громов кивнул. Он почти забыл о нем, поглощенный работой в архиве.

– Я отправила его в криминалистическую лабораторию. Думала, может, от фары или от очков. Ответ пришел только что.

Громов взял листок. Несколько строк, напечатанных на машинке. Химический состав, спектральный анализ, плотность. И в конце – заключение.

– «…фрагмент является осколком защитного светофильтра марки С-4, применяемого в очках для газосварочных и электросварочных работ».

Он перечитал строку еще раз. Сварщик. Слово повисло в стерильном воздухе морга. Оно было неуместным, чужеродным, но в то же время идеально ложилось в ту картину, которая начала вырисовываться в его голове. Военно-строительное управление. Чертежи. Сметы. Бетон. И сварка.

Он поднял глаза на Елену. Их взгляды встретились, и в этот момент он понял, что нашел не просто компетентного специалиста. Он нашел союзника. Человека, который, как и он, видел мир не таким, каким он казался на поверхности, а умел заглядывать в его темные, скрытые глубины.

– Сварщик… – медленно произнес он. – Спасибо, Елена Сергеевна. Это… это очень важно.

– Я знаю, – просто ответила она. – Теперь у вас есть не только мертвые инженеры и снабженцы, но и вполне живые рабочие. Круг подозреваемых расширяется. Или сужается?

Громов не ответил. Он аккуратно сложил листок с заключением и убрал его во внутренний карман. Миф о мстителях, который так старательно выстраивал убийца, окончательно рухнул, погребая под своими обломками ложный след. Расследование вышло из тумана догадок на твердую почву фактов. Теперь у него была ниточка – ГУВСР №12. И у него был материальный след – осколок стекла от маски сварщика. Это было немного. Но для Игоря Громова этого было достаточно.

Он вышел из морга в сгущающиеся сумерки. Холодный воздух показался ему обжигающе свежим. Он больше не слышал испуганного шепота горожан. Он слышал гул стройки, визг металла и шипение сварочного аппарата. И где-то там, в этом мире цифр, контрактов и синих искр, прятался не призрак войны, а вполне реальный, расчетливый и безжалостный убийца. И Громов уже шел по его следу.

Третья жертва

Третий звонок не застал Громова врасплох. Он ждал его. Он сидел в своем кабинете, когда город за окном уже окрасился в глубокие, фиолетовые тона вечерней мглы, и слушал, как тикают часы на стене. Каждый щелчок маятника отмерял не секунды, а вероятность. Он не пил чай, не читал дело. Он просто сидел в тишине, наедине с картой Порт-Арска, на которой теперь горели два красных флажка, как две незаживающие раны, и ждал, когда появится третья.

Телефон закричал в десять вечера. Голос дежурного был уже не просто взволнованным – в нем звенела откровенная паника, которую он тщетно пытался прикрыть уставной сухостью.

– Товарищ старший следователь… У нас еще один. В Центральном парке. У фонтана «Дети». Все… все как в прошлые разы.

Громов молча положил трубку. Он не почувствовал ни удивления, ни злости. Лишь холодную, тяжелую пустоту, какая бывает на пепелище после пожара. Убийца не просто продолжал. Он ускорялся. Он нащупал пульс города и теперь методично вгонял в его артерии свой яд, наблюдая, как страх парализует его волю.

Центральный парк культуры и отдыха имени Кирова встретил его мертвой, неестественной тишиной. Обычно по вечерам здесь еще гуляли запоздалые парочки, слышался смех, шуршание шагов по гравийным дорожкам. Сейчас же парк был пуст и гулок, словно вымер. Оцепление, выставленное наспех, едва сдерживало небольшую, но возбужденно гудящую толпу у главных ворот. В свете милицейских фар их лица казались бледными, искаженными масками любопытства и ужаса. Новость разнеслась по городу со скоростью огня по сухому торфянику. «Мстители» нанесли новый удар.

Громов прошел сквозь оцепление, не обращая внимания на шепот, который волной прокатился за его спиной. Воздух был пропитан запахом мокрой земли и гниющей листвы – сладковатым, тленным ароматом умирающей осени. Фонари, окутанные плотными коконами тумана, роняли на землю тусклые, неверные круги света. Голые ветви деревьев переплетались над головой, словно черные нервные волокна, и царапали свинцовое, низкое небо.

Фонтан «Дети», замершая на зиму группа бронзовых ребятишек, тянущих руки к небу, стал центром этой новой, жуткой мизансцены. У его подножия, на одной из чугунных скамеек, сидел человек. Он не лежал, не был брошен в неестественной позе. Он сидел прямо, откинувшись на спинку, положив руки в перчатках на колени, словно просто присел отдохнуть после долгой прогулки и задремал. Но голова его была слегка наклонена набок, а подбородок упирался в дорогое кашне, на котором расплывалось темное, почти черное в слабом свете пятно.

Громов подошел ближе. Его ботинки глухо стучали по влажной плитке. Рядом уже работали криминалисты, их движения были точными и тихими, словно они боялись потревожить покойника. Борис Маркович, судмедэксперт, поднял на Громова усталые глаза.

– Здравствуй, Игорь. Полюбуйся. Наш художник сменил галерею. Из портовых трущоб перебрался в парковую зону. Повышает культурный уровень.

Громов не ответил. Он смотрел на убитого. Человек был одет безупречно: тяжелое, идеально сидящее пальто из качественного сукна, шляпа, аккуратно лежащая рядом на скамейке, сверкающие штиблеты. Лицо, застывшее, серое, было незнакомым. Пухловатое, холеное лицо человека, который хорошо питался и много времени проводил в кабинете. На вид – лет пятьдесят.

Все атрибуты были на месте. На лбу, под полями несуществующей шляпы, виднелась знакомая спиральная царапина. Громов присел, осторожно отогнул лацкан пальто. На белоснежной рубашке, выведенный кровью, красовался уродливый глаз. И в его центре, как зрачок, – очередной алюминиевый жетон, приколотый все той же аккуратной английской булавкой.

– Полонский, Семен Борисович, – доложил лейтенант Сомов, появившийся из-за спины Громова, как тень. Голос его был глухим. – Старший референт Финансового управления Военного округа. Очень большая шишка. Его водитель ждал у театра, он должен был забрать его после совещания. Не дождался, поднял тревогу. Нашли его здесь час назад. Гуляющая собака наткнулась.

Громов взял пинцетом жетон. Новая фамилия, новый номер. Еще один солдат, сгинувший в безымянных котлах войны. Он поднял глаза от тела и огляделся. Парк. Общественное место. Десятки окон окрестных домов смотрели прямо сюда. И снова – ни одного свидетеля. Убийца был не просто наглецом. Он был невидимкой.

– Что-нибудь нашли? – спросил Громов, обращаясь к криминалисту.

Тот пожал плечами.

– Обычный набор. Следы десятков людей, прошедших здесь за день. Окурки, обрывки газет. Ни гильз, ни следов борьбы. Похоже, его убили не здесь. Привезли и усадили. Разыграли очередной спектакль.

Громов выпрямился. Нога заныла тупой, тянущей болью. Он посмотрел на бронзовых детей, застывших в вечном порыве. Их пустые глазницы, казалось, с укором смотрели на взрослых, которые творили весь этот ужас. Паника… Теперь она не просто шептала в очередях. Она выплеснулась на улицы. Убийство высокопоставленного чиновника в самом центре города – это уже не месть обиженных ветеранов. Это был вызов. Прямой, наглый вызов всей системе. И Громов знал, кто первым отреагирует на этот вызов.

Кабинет начальника Управления Уголовного Розыска полковника Фадеева был полной противоположностью аскетичной келье Громова. Огромный, обшитый дубовыми панелями, он пах дорогим табаком, воском для натирки мебели и властью. Тяжелые зеленые шторы были задернуты, отсекая серый утренний свет. Горела только массивная бронзовая лампа на столе, освещая строгое, тяжеловесное лицо самого полковника и бросая блики на графин с водой и портрет Сталина на стене. Фадеев не предложил Громову сесть. Он стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел на город, который больше ему не подчинялся.