Убийства на Никольской улице
- -
- 100%
- +
Вольский развернул газету. Его взгляд сразу выхватил небольшую заметку на третьей полосе, затиснутую между объявлением о гастролях итальянской оперной дивы и рекламой «целебного эликсира от всех недугов». Заголовок, набранный жирным, кричащим шрифтом, резанул по глазам: «ЦВЕТОЧНИК НА НИКОЛЬСКОЙ? ТАИНСТВЕННАЯ СМЕРТЬ В ПОДВОРОТНЕ».
Он пробежал глазами текст. Факты были изложены скупо, но сдобрены таким количеством ядовитых намеков и дешевой мелодрамы, что у Аркадия свело скулы. «Несчастная жертва порока», «зловещий почерк», «полиция в недоумении», «добропорядочные граждане в страхе». И самое главное, чего он так опасался, – упоминание о цветке. «…В руке покойной был зажат диковинный белый цветок, словно последнее подношение от неведомого демона или ангела-мстителя…» Завершалась заметка риторическим вопросом: «Как долго еще тень загадочного убийцы будет омрачать блеск нашей первопрестольной столицы?» Подпись стояла короткая, как выстрел: «С. Клюева».
Вольский скомкал газету. Ярость, холодная и острая, как стилет, пронзила его. Это было не просто нарушение тайны следствия. Это была диверсия. Теперь каждый второй в Москве будет знать ключевую деталь, уникальный почерк убийцы. Это могло спугнуть его, заставить залечь на дно или изменить тактику. Хуже того, это могло породить волну подражателей, безумцев, которые завалят полицию ложными следами. Он чувствовал себя так, словно искусный карточный шулер только что выдернул у него из-под носа главный козырь и показал его всем зевакам за столом.
Не говоря ни слова своему помощнику, он поднялся, взял с вешалки пальто и шляпу и вышел на улицу. Он знал, куда ему нужно идти. Редакция «Московского листка» располагалась здесь же, неподалеку, в одном из оживленных переулков, отходивших от Никольской. Это была территория врага, и он шел туда, чтобы объявить войну.
Редакция встретила его гулом, суетой и запахом хаоса. Воздух, плотный и кислый от свинцовой пыли, типографской краски и дешевого табака, вибрировал от низкого, утробного гула, доносившегося из подвалов, где работали печатные машины. В огромной, прокуренной комнате стояли в беспорядке столы, заваленные горами бумаги, гранками, листами с правками. По полу были разбросаны скомканные листы. Молодые люди в расстегнутых жилетах и с испачканными чернилами пальцами сновали из угла в угол, выкрикивая что-то друг другу. В углу непрерывно и нервно стучал телеграфный аппарат, выбивая на бумажной ленте новости со всего света. Все это напоминало Вольскому не присутственное место, а растревоженный муравейник, где каждый двигался по своей, лишь ему понятной траектории. Порядок, логика и тишина, царившие в его собственном мире, здесь были не просто нарушены – их не существовало в принципе.
– Мне нужна госпожа Клюева, – обратился он к первому попавшемуся сотруднику, вертевшему в руках длинный лист свежего оттиска.
Тот смерил Вольского оценивающим взглядом, задержавшись на добротном пальто и строгом выражении лица.
– Софья Андреевна? А вы, простите, по какому делу? От поклонников с букетами она просила отбиваться тростью, а от судебных приставов – прятать ее в шкафу.
– Я судебный следователь Вольский. По делу об убийстве на Никольской.
Усмешка сползла с лица газетчика. Он кивнул в дальний угол комнаты.
– Вон там, за бумажной горой. Если осмелитесь.
Аркадий двинулся в указанном направлении, лавируя между столами. За самой высокой баррикадой из книг, газетных подшивок и пустых чайных стаканов он увидел ее. Она сидела спиной к нему, склонившись над столом, и что-то быстро писала. На спинке ее стула висел строгий жакет, сама же она была в простой белой блузке с закатанными до локтей рукавами. Каштановые волосы, выбившись из сложной прически, падали на шею непослушными завитками. Она не обернулась на его шаги, словно все ее существо было поглощено работой.
– Софья Андреевна Клюева? – его голос прозвучал в этом шуме неожиданно громко и официально.
Она вздрогнула, резко обернулась, и он впервые увидел ее лицо. Оно не было красивым в классическом, салонном понимании этого слова. Но оно было живым, подвижным, умным. Большие карие глаза смотрели на него с любопытством и легкой насмешкой. На щеке – маленькое чернильное пятнышко. Она была моложе, чем он ожидал, лет двадцати четырех, не более.
– Она самая, – ответила она, и ее голос оказался под стать взгляду – ясным, с легкой ироничной хрипотцой. – А вы, должно быть, и есть тот самый следователь Вольский, который так любит осматривать покойниц на коленях. Мне вас описывали как человека… педантичного.
Вольский проигнорировал укол. Он положил на край ее стола скомканный номер «Листка».
– Это ваше? – спросил он, указывая на заметку.
– Мое, – она не выказала ни смущения, ни страха. – Каждое слово. Неужели нашли грамматическую ошибку? Я буду убита горем.
– Вы понимаете, что вы наделали? – Аркадий с трудом сдерживал гнев. – Вы опубликовали ключевую деталь, известную только следствию и убийце. Вы поставили под угрозу все расследование!
– Ах, вы о цветке? – она легкомысленно махнула рукой, и тонкое запястье мелькнуло из-под рукава блузки. – Помилуйте, господин следователь, какой же это секрет? Об этом шепчется вся Хитровка. Мой информатор сообщил мне об этом через час после того, как вы покинули место происшествия. Ваши полицейские чины болтливы, как сороки, особенно после второй стопки.
Она смотрела на него прямо, без тени подобострастия, и этот взгляд выводил Вольского из себя. Он привык, что с ним говорят либо со страхом, либо с уважением. Она же говорила с ним как с равным, если не свысока.
– Это не меняет сути дела, – отчеканил он. – Я требую, чтобы вы прекратили печатать любые спекуляции на эту тему. Тайна следствия охраняется законом. Я могу возбудить против вас и вашей газеты дело.
Софья Клюева рассмеялась. Смех у нее был негромкий, но искренний.
– Возбуждайте, – сказала она, откидываясь на спинку стула и скрещивая руки на груди. – Пока вы будете составлять свои протоколы и перекладывать бумажки, мы напишем еще три статьи. О том, как доблестные правоохранители вместо поимки убийцы пытаются заткнуть рот прессе. Публике это понравится. Тираж вырастет. Закон – это прекрасный инструмент, господин следователь. Особенно когда он в руках тех, кто пишет заголовки.
Он смотрел на нее и впервые в жизни не знал, что сказать. Его логика, его аргументы, его угрозы – все разбивалось о ее веселый, несокрушимый цинизм. Она не играла по его правилам. У нее были свои.
– Вы не понимаете, – произнес он глуше, меняя тактику. – Речь идет о человеческих жизнях. Убийца на свободе. Он читает вашу газету. Он видит, что стал знаменит. Это может подтолкнуть его к новым преступлениям.
– Или это подтолкнет ваше начальство выделить вам больше людей и средств, чтобы вы его наконец поймали, – парировала она. – Не будьте наивны, господин Вольский. Вы думаете, я написала это ради забавы? Такие дела, как это, имеют свойство тихо умирать в архивах. Особенно когда жертва – «несчастная падшая женщина», на которую всем плевать. Ее спишут на пьяную драку, на несчастный случай, на что угодно, лишь бы не портить статистику. Моя заметка – это гарантия того, что дело не «замнут». Теперь оно на виду. Теперь вы обязаны найти убийцу. Так что, можно сказать, я сделала вашу работу. Можете не благодарить.
Она была невыносима. И она была права. Права в своем циничном понимании того, как работает система. Он почувствовал, как его собственная праведная ярость начинает давать трещину, уступая место горькому осознанию ее правоты.
– Что еще вам известно? – спросил он, понимая, что его визит из акта устрашения превращается в допрос, в котором он сам оказался в роли просителя.
– Больше, чем вам, – она усмехнулась, наслаждаясь своей маленькой победой. Она наклонилась вперед, ее взгляд стал серьезным. – Я ведь не просто так приехала в Москву из Петербурга. Я приехала по слухам.
– По каким слухам?
– А по таким, – она понизила голос, и в ее тоне больше не было иронии, только деловая сосредоточенность. – Что ваша Катенька с Никольской – не первая. И даже не вторая.
Вольский ощутил, как земля, такая твердая и надежная еще минуту назад, едва заметно качнулась у него под ногами. Гудение типографских машин в подвале вдруг показалось ему биением гигантского больного сердца.
– Что вы имеете в виду? – его голос сел.
– Я имею в виду, что за последний год в Москве и ее окрестностях было найдено еще как минимум два тела. Молодые женщины. Обе из «того самого» сословия. И обе… – она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза, – с очень странными ботаническими деталями. В одном случае, говорят, это была ветка дикой розы. В другом – фиалки. Но почерк один. Тихая, безмолвная смерть. И этот странный, поэтический жест. Цветок.
– Почему об этом ничего не известно? – прошептал Вольский. – В полицейских сводках ничего подобного не проходило.
– А вот это, господин следователь, самый интересный вопрос, – Софья снова откинулась на спинку стула. – Потому что оба дела были закрыты с невероятной поспешностью. Одно списали на самоубийство от несчастной любви, другое – на тиф. Никаких газетных заметок, никакого шума. Все было сделано очень тихо и аккуратно. Слишком аккуратно. Будто кто-то очень влиятельный не хотел, чтобы эти истории получили огласку. Чтобы кто-то, вроде вас, не начал их складывать вместе и видеть в них систему.
Он молчал, пытаясь осознать услышанное. Если она говорила правду, то его дело обретало совершенно иное, чудовищное измерение. Он имел дело не просто с маньяком, начавшим свою кровавую жатву. Он столкнулся с серией убийств, которую кто-то могущественный и влиятельный старательно скрывал. Его конфликт с Сидоровым в подворотне, его желание списать все на несчастный случай – может, это было не просто ленью и некомпетентностью? Может, это была часть той же системы сокрытия?
– Откуда у вас эти сведения? – наконец спросил он.
– У хорошего журналиста, как и у хорошего следователя, должны быть свои источники, – она загадочно улыбнулась. – Скажем так, у меня есть друг в одном из полицейских архивов. Человек сентиментальный и очень любящий хороший коньяк. Он помнит эти дела. И ему они тоже показались очень странными.
– Имена. Даты. Места. Мне нужно все, что у вас есть.
– А что я получу взамен? – ее глаза снова лукаво блеснули.
– Правду, – просто ответил Вольский. – Вы получите правду, и сможете написать о ней. Когда придет время.
– «Когда придет время»… Звучит так же обнадеживающе, как «когда рак на горе свистнет», – она вздохнула. – Ладно. Я вижу, вы не так безнадежны, как большинство ваших коллег. Вы хотя бы умеете слушать.
Она выдвинула ящик стола, порылась в бумагах и извлекла оттуда небольшой, аккуратно исписанный листок.
– Здесь все, что мне удалось узнать. Имена жертв, примерные даты, места обнаружения. Сведения скудные, почти слухи. Но это начало. Отправная точка. Но учтите, господин Вольский, – она протянула ему листок, но не выпускала его из пальцев, – это улица с двусторонним движением. Я делюсь с вами. Вы делитесь со мной. Эксклюзивное право на публикацию всех подробностей, когда вы его поймаете. Идет?
Он на мгновение заколебался. Вступить в сговор с этой… газетчицей? Делиться с ней информацией, рискуя карьерой? Это противоречило всем его принципам, всему его служебному уставу. Но он посмотрел на листок в ее руке, на эти имена, которые могли стать ключом ко всему, и понял, что у него нет выбора. В этом мутном, лживом городе, где улики скрывают, а дела хоронят в архивах, эта циничная, дерзкая девица могла оказаться его единственным союзником.
– Идет, – сказал он и взял листок.
Ее пальцы на мгновение коснулись его руки. Они были теплыми и сухими.
– Вот и славно, – сказала она, и в ее голосе впервые прозвучали нотки удовлетворения, лишенного иронии. – А теперь, если вы не возражаете, мне нужно написать статью о пожаре на Рогожской заставе. Редактор ждет. Убийцы – это, конечно, интересно, но горящие склады приносят куда больше убытков добропорядочным купцам, а значит, и больше волнуют нашу публику.
Она отвернулась, снова склонившись над своим листом, давая понять, что аудиенция окончена. Вольский постоял еще мгновение, глядя на ее сосредоточенный профиль, на выбившийся локон, и, не прощаясь, повернулся и пошел к выходу.
Он шел сквозь редакционный шум, но больше его не слышал. В ушах у него звучали слова Софьи Клюевой. Он вышел на улицу, в холодный, серый день. В руке он сжимал бесценный листок бумаги. Он пришел сюда, чтобы остановить утечку информации, а уходил с новостью, которая превращала его расследование из загадки в заговор. И он думал о том, что в этом городе, окутанном туманом лжи и лицемерия, свет истины порой пробивается из самых неожиданных источников. Даже со страниц бульварной газеты, напечатанной на дешевой, серой бумаге.
Второе подношение
Дни, последовавшие за визитом в редакцию «Листка», походили на медленное погружение в холодную, мутную воду. Листок, исписанный убористым почерком Софьи Клюевой, лежал на столе Вольского под тяжелым бронзовым пресс-папье в виде двуглавого орла, и казался не уликой, а ядовитым семенем, из которого могли произрасти самые чудовищные догадки. Два имени, две даты, два места, разнесенные во времени и пространстве, – Анна Рябова, найденная прошлой весной в овраге у Рогожской заставы, и Марфа Игнатьева, выловленная из Яузы в конце лета. Официальные заключения – «самоубийство на почве меланхолии» и «скоропостижная смерть от лихорадки с последующим сокрытием тела». И в обоих случаях – тихий, подковерный шепот, дошедший до ушей газетчицы: цветы. Ветви цветущего шиповника. Пучок полевых фиалок.
Аркадий Петрович часами сидел над этими скудными строчками, пытаясь нащупать связь, выстроить логическую цепь. Он поднял из архива дела, насколько это было возможно. Бумаги были составлены с удручающей небрежностью. Осмотры мест происшествий были поверхностны, показания свидетелей – если они вообще были – путаны и противоречивы. Все кричало о желании как можно скорее закрыть, сдать в архив, забыть. И каждый раз, утыкаясь в эту стену казенного равнодушия, он мысленно возвращался к той неестественной, почти восковой белизне лилии на грязном снегу Никольской. То был не просто цветок. То была подпись художника, оставленная на полотне. Картины его были ужасны, но стиль – безупречен. И если Клюева была права, он писал их уже давно.
Мысль о том, что он идет по следам не случайного душегуба, а методичного, умного и, возможно, защищенного кем-то сверху чудовища, не приносила страха. Она рождала иное, более сложное чувство: смесь холодного азарта и тяжелого, гнетущего предчувствия. Он был не просто следователем, распутывающим одно преступление; он был археологом, раскапывающим погребенное зло, и каждый слой снятой земли мог обрушить на него своды всего склепа.
Эта лихорадочная, внутренняя работа была прервана самым грубым и неотвратимым образом. На третий день после обнаружения тела Катеньки Смирновой, когда серый, безликий рассвет едва начал отклеивать город от ночной тьмы, в дверь его кабинета постучали. Не робкий стук письмоводителя, а короткий, властный удар, не терпящий промедления. На пороге стоял городовой, заиндевевший, с красными от мороза щеками, и его взгляд был полон той особой смеси страха и возбуждения, которую Вольский уже научился узнавать безошибочно.
– Ваше благородие, Аркадий Петрович, – выдохнул он облако пара. – Полицмейстер велел вас срочно. На Никольскую. Опять…
Слово «опять» повисло в стылом воздухе кабинета, тяжелое, как могильная плита. Тепло, которое он с таким трудом сберегал в себе, разом иссякло, оставив лишь сухой, звенящий холод в жилах. Он не стал ничего спрашивать. Он молча поднялся, надел пальто, и его движения были выверенными и механическими, словно он был не человеком, а часовым механизмом, заведенным на исполнение страшного долга.
Пролетка неслась по еще пустынным улицам, и цокот копыт отдавался от стен домов гулким, тревожным эхом. Никольская уже не спала. Но ее пробуждение было не деловитым и будничным, как обычно, а лихорадочным, больным. На дальнем конце улицы, там, где она почти упиралась в Кремлевскую стену, у величественного здания Синодальной типографии, уже собралась толпа. Она не шумела, не напирала, как это бывает при пожаре или драке. Она стояла в каком-то оцепенении, образуя темное полукольцо, в центре которого, как на сцене, разворачивалась трагедия. Полицейские, выставив оцепление, с трудом сдерживали молчаливое давление любопытных.
Вольский вышел из пролетки и двинулся сквозь толпу. Люди расступались перед ним, и он слышал их шепот, испуганный и жадный: «Следователь… тот самый…», «Говорят, опять цветок…», «Дьявол в городе объявился, не иначе…». Заметка Клюевой сделала свое дело. Она не просто сообщила о преступлении – она создала миф, дала убийце имя, пусть и прозвище. Цветочник. И теперь этот миф жил своей жизнью, разрастаясь, обрастая слухами, проникая в умы москвичей быстрее любой чумы.
Место преступления на этот раз было выбрано с демонстративной, вызывающей наглостью. Не темная подворотня, не глухой двор. Тело лежало на широких гранитных ступенях, ведущих к главному входу в типографию, под строгим взглядом каменных львов, держащих в лапах щиты с вензелями. Место людное, освещенное, почти парадное. Убийца не прятался. Он выставил свою работу на всеобщее обозрение, словно бросая вызов всему городу, всей системе правосудия.
Жертва, еще одна молодая женщина в поношенной одежде, лежала на спине, раскинув руки, в позе, напоминавшей распятие. Голова ее была запрокинута, открывая тонкую шею со знакомой, едва заметной бороздой. Снег, тонким слоем припорошивший ступени за ночь, вокруг нее был нетронут. Ее принесли и положили сюда, как кладут на алтарь жертвенное животное. И в ее правой руке, сжатой так же крепко, как у Катеньки Смирновой, белел цветок.
Та же лилия. Идеальная, с упругими, влажными лепестками, она казалась живой и теплой на фоне мертвенно-синей кожи и холодного гранита. Ее чистота была оскорбительной. Ее красота – кощунственной. Вольский смотрел на нее, и в его душе поднималась волна темной, бессильной ярости. Это был не просто почерк. Это была насмешка. Знак превосходства. Убийца не просто лишал жизни, он играл, он наслаждался своей властью, своим извращенным чувством прекрасного. Он вел диалог, и этот цветок был его репликой, адресованной лично ему, Вольскому. «Ты знаешь, что это я. Ты знаешь, что я здесь. Попробуй, поймай меня».
– Кто нашел? – его голос прозвучал глухо и хрипло.
– Сторож из типографии, – ответил подошедший околоточный, тот самый Сидоров, но теперь в его голосе не было и тени прежней самоуверенной лени. Он был бледен, и его руки слегка подрагивали. – Обход делал перед заутреней. Чуть ума не лишился, бедолага.
– Личность установлена?
– Похоже, что да. Известная в околотке девица, Ольга «Рыжая». Промышляла тут же, у ресторации Тестова.
Вольский опустился на колено, игнорируя пронизывающий холод камня. Все повторялось с дьявольской точностью. Ни следов борьбы, ни признаков ограбления. Только тихая смерть от удушения и этот безмолвный, белый свидетель. Он осмотрел одежду, руки, лицо жертвы. Но искал он уже не улики. Он искал отклонение, ошибку, любую деталь, которая нарушила бы этот безупречный, чудовищный ритуал. Но ошибок не было. Убийца был педантичен, как аптекарь, и точен, как палач.
Поднявшись, он огляделся. Газовые фонари, еще не погашенные, бросали на площадь желтый, нездоровый свет, выхватывая из утреннего сумрака лица в толпе – бледные, искаженные страхом и любопытством. И в этот момент Аркадий Петрович осознал с абсолютной, леденящей ясностью: это война. Невидимая, безмолвная война, объявленная ему и всему его миру порядка одним безумцем. И эта ступенька с мертвым телом – поле боя. Он проиграл первое сражение.
Дорога в Судебные установления показалась ему путешествием в иной, довоенный мир. Здесь, в тишине гулких коридоров, пахнущих сургучом и архивной пылью, еще царили покой и порядок. Но Вольский знал, что это иллюзия. Весть о втором убийстве уже летела по телеграфным проводам, просачивалась сквозь толстые стены, и скоро этот покой будет взорван.
Его вызвали к начальнику немедленно. Статский советник Фёдор Иванович Лыков, непосредственный руководитель Вольского, был человеком, который, казалось, состоял из сплошных компромиссов. Полный, обрюзгший, с усталым, мудрым взглядом и мягкими, почти женственными руками, он прослужил в сыске тридцать лет и давно променял юношеский идеализм на тяжеловесный прагматизм. Его кабинет, обитый темным дубом, с массивным письменным столом и тяжелыми бархатными портьерами, был его крепостью, защищавшей от хаоса внешнего мира.
Лыков сидел в своем огромном кожаном кресле, и облако дорогого сигарного дыма окутывало его, словно туман. Он не предложил Вольскому сесть. Он молча смотрел на него несколько долгих мгновений, и в его взгляде не было ни гнева, ни сочувствия – лишь глубокая, вселенская усталость.
– Докладывайте, Аркадий Петрович, – произнес он наконец, и его голос был таким же мягким и тяжелым, как бархат на окнах.
Вольский доложил. Сухо, четко, по-военному, перечисляя факты, избегая эмоций и догадок. Он говорил о второй жертве, о месте обнаружения, о полном совпадении почерка преступления. Когда он закончил, в кабинете повисла тишина, плотная, почти осязаемая, и в ней отчетливо слышался скрип пера делопроизводителя в соседней комнате и далекий, приглушенный бой часов на Спасской башне.
– Итак, – Лыков стряхнул пепел в массивную малахитовую пепельницу. – Что мы имеем в сухом остатке? Две мертвые девки. Две одинаковые нелепости с цветами. И панику, которая к полудню охватит весь город. «Московский листок» уже, надо полагать, верстает экстренный выпуск с аршинным заголовком. Я прав?
– Так точно, Фёдор Иванович, – подтвердил Вольский.
– Прекрасно, – Лыков криво усмехнулся. – Просто прекрасно. Знаете, что мне сказал сегодня утром по телефону градоначальник, князь Долгоруков? Он не спрашивал о ходе расследования. Он не интересовался уликами. Он спросил меня, Аркадий Петрович, не собираемся ли мы допустить, чтобы в Москве завелся свой собственный Потрошитель, как в ихнем туманном Лондоне. Он употребил именно это слово – «Потрошитель». Он читает заграничные газеты, наш князь. Это дурно сказывается на его пищеварении и, как следствие, на моей карьере.
Он замолчал, выпустив еще одно кольцо дыма.
– Какие у вас версии, голубчик? Только, умоляю вас, без мистики. Я в том возрасте, когда в дьявола уже не веришь, а в глупость и жестокость человеческую – веришь с каждым днем все больше.
– Это не мистика, Фёдор Иванович. Это система, – сказал Вольский, чувствуя, как его собственный голос становится тверже. – Я полагаю, мы имеем дело с одним и тем же лицом. Убийца действует расчетливо, хладнокровно и, я бы сказал, артистично. Он не просто убивает, он оставляет послание. Это серийное преступление. И я боюсь, что Катерина Смирнова и эта, вторая… они не первые в этом списке.
Он решил рискнуть.
– По неофициальным каналам до меня дошли сведения о еще как минимум двух схожих случаях за последний год. Дела были закрыты по другим причинам, но почерк… эти странные, неуместные детали… он прослеживается.
Лыков медленно поднял на него свои тяжелые веки. Его взгляд, казавшийся сонным, вдруг стал острым и пронзительным, как буравчик.
– Неофициальные каналы? Это вы о газетчиках-щелкоперах? Аркадий Петрович, голубчик мой, я вас брал на службу за ваш острый ум и приверженность фактам, а не за веру в бабьи сплетни, напечатанные на оберточной бумаге. Оставьте конспирологию госпоже Клюевой, у нее это лучше получается. У нас есть два трупа. Нам нужен один арестованный. В кратчайшие сроки.
– Но если это серия… – начал было Вольский.
– Если! – Лыков ударил ладонью по столу, и малахитовая пепельница подпрыгнула. Сигара выпала из его пальцев. – Если у бабушки были бы усы, она была бы дедушкой! Вы следователь, а не романист! Ваша задача – найти связь между этими двумя девицами. Общий знакомый, сутенер, клиент. Причина должна быть простой и грязной, как и вся их жизнь. Ревность. Деньги. Долги. Копайте там! Найдите мне пьяного мастерового, которого отвергли обе. Найдите купчика-самодура, который у них бывал. Найдите кого угодно, чью вину можно будет доказать в суде! Мне нужен результат, Аркадий Петрович, а не теория о московском Люцифере с охапкой лилий!
Он тяжело дышал, его лицо побагровело. Впервые Вольский видел его таким – не усталым циником, а разгневанным, загнанным в угол чиновником. Он понимал, что на Лыкова давят сверху, и тот, в свою очередь, переносит это давление на него. Система работала как гидравлический пресс.
– Фёдор Иванович, но улики… – снова попытался он.
– Какие улики?! – взорвался Лыков. – Цветок – это улика? Это поэзия, черт бы ее побрал! Сумасшедший какой-то развлекается! Так найдите мне этого сумасшедшего! Я вам дам наводку. Полиция как раз прихватила вчера одного проповедника у Китай-города. Юродивый, кликушествует, кричит о Содоме и Гоморре, призывает очистить город огнем от блудниц. Вот вам и мотив, и безумие в одном флаконе. Займитесь им. Потрясите его как следует. Может, и расколется.