Убийства в Департаменте полиции

Через час Вольского вызвали к Хвостову. Генеральский кабинет, обычно наполненный солнечным светом и запахом дорогих сигар, теперь был погружен в сумрак. Тяжелые бархатные портьеры были задернуты, и лишь одна лампа на массивном столе выхватывала из темноты багровое, одутловатое лицо генерала и его руки, нервно теребившие серебряный нож для бумаг. Хвостов не предложил сесть. Он прошелся по ковру, отбрасывая на стены гротескную, мечущуюся тень. Он напоминал зверя, запертого в собственной клетке.

– Ты этого хотел, Вольский? – начал он глухо, не глядя на Аркадия Петровича. – Ты разворошил это осиное гнездо. Теперь наслаждайся жужжанием.

Вольский молчал. Он знал, что сейчас любое слово будет истолковано против него.

– Вся ответственность на тебе, – Хвостов наконец остановился и вперил в него свой тяжелый взгляд. – Я даю тебе чрезвычайные полномочия. Можешь допрашивать кого угодно, от письмоводителя до моего адъютанта. Можешь вскрывать любой кабинет, читать любую бумагу. Мне нужен результат. Мне нужно имя. И я хочу получить его до того, как слухи просочатся за эти стены и дойдут до ушей государя. Если это случится, полетят головы. И твоя, Аркадий Петрович, будет первой.

Это была не угроза, а констатация факта. Вольский стал для генерала одновременно и скальпелем, и козлом отпущения. Хирургом, который должен вырезать опухоль, но если пациент умрет на столе, вина ляжет на инструмент.

– Я не даю тебе людей, – продолжил Хвостов, понижая голос до змеиного шипения. – Потому что не знаю, кого из них тебе давать – помощников или соучастников. Бери кого сочтешь нужным, на свой страх и риск. Но помни: каждый, с кем ты говоришь, может оказаться тем, кого ты ищешь. И каждый может лгать, чтобы спасти свою шкуру или подставить другого. Ты теперь в яме со скорпионами. Твоя задача – найти самого ядовитого, пока они не сожрали тебя.

Он сел в свое огромное кресло, которое жалобно скрипнуло под его весом, и махнул рукой.

– Иди. Работай. И докладывай только мне. Лично. Каждые три часа. Свободен.

Выйдя из генеральского кабинета, Вольский на мгновение остановился в полутемном коридоре. Чрезвычайные полномочия. На деле это означало абсолютное одиночество. Ему дали право подозревать всех, а значит, доверять он не мог никому. Он был теперь чужим среди своих, следователем в стае волков, обязанный по запаху определить того, кто уже попробовал крови. Он спустился в свой кабинет и запер за собой дверь. Первым делом он достал чистый лист бумаги и начал составлять список. Не улик, не фактов. Имен. Список всех, кто имел доступ, мотив, возможность. Список тех, чьи души ему предстояло вывернуть наизнанку. Лист быстро заполнялся, превращаясь в перечень его коллег, его подчиненных, его начальников. Он смотрел на эти имена и понимал, что с этой минуты каждое из них для него – лишь гипотеза, требующая проверки.

Первым в списке значился поручик Дмитрий Орлов. Молодой, высокий, с безупречным пробором в светлых волосах и той породистой красотой, что так ценится в гвардейских полках. Орлов был из тех, кого называют баловнями судьбы: знатный род, блестящее образование, протекция в высших сферах. В Департамент он попал недавно, но уже успел зарекомендовать себя как человек деятельный и крайне амбициозный. Он не скрывал, что метит на место покойного Ляпунова, и смерть статского советника расчистила ему путь. Слишком удобно.

Вольский застал его в собственном кабинете – Орлов, не дожидаясь официального приказа, уже распоряжался, перебирая бумаги, примеряя на себя роль хозяина. При виде Вольского он вытянулся, но в его глазах блеснуло холодное раздражение.

– Господин надворный советник. Чем могу служить следствию?

Голос его был ровным, хорошо поставленным, но Вольский уловил в нем едва заметную фальшивую ноту, как на расстроенном рояле.

– Можете, поручик. Расскажите, где вы были вчера утром, в момент смерти господина Ляпунова.

Орлов усмехнулся, чуть изогнув тонкие губы.

– Разумеется. Я был у себя в кабинете. Готовил отчет для его превосходительства. Дежурный офицер может подтвердить. Как и мой письмоводитель. Безукоризненное алиби, не находите?

Он говорил с легкой, почти оскорбительной иронией, словно все это – досадное недоразумение, отвлекающее его от важных государственных дел.

– Ваши отношения с покойным? – продолжал Вольский, игнорируя его тон.

– Служебные. Ипполит Матвеевич был… консервативен. Его методы работы, скажем так, не всегда соответствовали духу времени. Я неоднократно предлагал ему реорганизовать работу отдела, но он предпочитал действовать по старинке. Это создавало определенные трения.

«Трения». Какое изящное слово для ненависти честолюбца к своему начальнику-ретрограду.

– Вы знали о его долгах?

– Слухи доходили, – Орлов пожал плечами. – Но в нашем кругу, господин надворный советник, долги – не порок, а лишь досадная привычка. Уверяю вас, есть люди с долгами куда более значительными, и они не спешат бросаться из окон.

Он подошел к окну, тому самому, ляпуновскому, и посмотрел вниз.

– Если вы ищете убийцу, – сказал он, не оборачиваясь, – я бы посоветовал вам присмотреться к тем, кому Ипполит Матвеевич действительно перешел дорогу. Он занимался экономическими делами. Контракты, подряды, акцизы… Это куда более грязный мир, чем банальные карточные долги. Там крутятся такие деньги, из-за которых не то что из окна выкинут – в гранит набережной закатают.

Он говорил это с видом знатока, человека, посвященного в тайны, недоступные простому сыщику. Он не защищался, он нападал, пытаясь направить следствие по выгодному ему руслу. Вольский смотрел на его точеный профиль, на холеные руки, и видел перед собой хищника. Молодого, сильного, нетерпеливого. Но был ли он убийцей? Или просто стервятником, слетевшимся на труп, чтобы урвать свой кусок?

Следующим был Евграф Савельевич Плеве. Архивариус. Он был полной противоположностью блестящему Орлову. Плеве казался ровесником тех дел, что он охранял. Сухонький, сгорбленный, с лицом, похожим на печеное яблоко, и руками, покрытыми коричневыми старческими пятнами. Он словно впитал в себя всю пыль и тлен своего подвального царства. Его кабинет, а вернее, каморка, притулившаяся в углу архива, пахла мышами, клейстером и страхом.

Вольский нашел его за разбором каких-то бумаг. При виде следователя Плеве вздрогнул так, что с его плеч на бумаги посыпалась перхоть. Он вскочил, уронив пенсне на цепочке.

– Ваше высокоблагородие… Аркадий Петрович… Чем могу…

– Можете, Евграф Савельевич. Сядьте. – Голос Вольского прозвучал в тесной каморке оглушительно громко.

Плеве рухнул на стул. Его руки, лежавшие на столе, мелко дрожали.

– Вы хорошо знали Якова Фомича Катина?

Старик судорожно сглотнул. Его глаза, выцветшие, водянистые, забегали по сторонам, ни на чем не останавливаясь.

– По службе… Как и все… Он часто сюда спускался. Требовал дела… всегда спешил… нервничал…

– О чем вы с ним говорили в последний раз?

– Не помню… право слово, не помню… О бумагах, как всегда… Он искал какое-то старое дело… Давно списанное… Ругался, что у меня не порядок… Он всегда ругался…

Плеве говорил прерывисто, заикаясь. Он напоминал Вольскому маленькое, затравленное животное, которое чует запах охотника и ищет, куда бы забиться.

– Какое дело он искал? – нажал Вольский.

– Не могу знать! – почти взвизгнул старик. – Он номер не назвал! Только год… кажется… десятой давности… А может и не десятой… Память у меня уже не та, ваше высокоблагородие… Старый я…

Он лгал. Лгал неумело, панически. Вольский видел это по тому, как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в край стола, по капельке пота, медленно сползавшей по его морщинистому виску. Этот человек что-то знал. Или о чем-то догадывался. И это знание его ужасало. Он был не убийцей, нет. Он был свидетелем. Возможно, случайным. Тем самым маленьким человеком, который видел слишком много и теперь боялся собственной тени.

– В день убийства вас кто-нибудь видел? – спросил Вольский, меняя тактику.

– Я… я был здесь. Все утро. Один. Я всегда один… Ко мне редко кто заходит… – Плеве съежился еще больше, словно слова Вольского были физическими ударами.

Вольский поднялся. Давить на старика сейчас было бесполезно. Он бы скорее умер от разрыва сердца, чем сказал правду. Его нужно было оставить. Дать страху доделать свою работу. Рано или поздно он либо заговорит, либо совершит ошибку.

– Если что-нибудь вспомните, Евграф Савельевич, немедленно сообщите мне, – сказал он уже от двери.

Старик лишь судорожно кивнул, не поднимая головы. Выйдя из архива, Вольский вдохнул спертый, но все же живой воздух коридора, как пловец, вынырнувший с большой глубины. Он только что говорил с человеком, который был уже мертв. Убит не прессом для бумаг, а собственным страхом.

Ночь опустилась на запертый Департамент. Газовые рожки в коридорах шипели, отбрасывая на стены длинные, колеблющиеся тени. Здание, днем похожее на гудящий улей, теперь стало гробницей. Каждый шаг отдавался гулким эхом, каждый скрип двери заставлял вздрагивать. Вольский сидел в своем кабинете, окруженный рапортами, протоколами допросов и собственными мыслями, которые были темнее и запутаннее любого дела. Он допросил еще с десяток человек. Каждый давал гладкие, непротиворечивые показания. У каждого было алиби, подтвержденное двумя, а то и тремя свидетелями. Круг подозреваемых не сужался, он превращался в туман, в котором каждое лицо казалось одновременно и невинным, и виновным. Он искал хищника, а видел лишь стаю испуганных, огрызающихся друг на друга волков.

В дверь тихо постучали. Вошел Захар Белецкий. Он выглядел уставшим, но собранным. В руках у него была стопка бумаг и два стакана с горячим чаем.

– Решил, вам не помешает, Аркадий Петрович, – сказал он, ставя один стакан на стол перед Вольским. – Вы совсем себя не бережете.

– Спасибо, Захар Игнатьич. Есть новости?

Белецкий сел напротив. Его присутствие было единственным, что вносило в этот хаос подобие порядка. Он был надежен, как гранитная набережная Невы. Исполнительный, толковый, без лишних вопросов. Вольский поручил ему собрать всю информацию о личной жизни и связях убитых.

– Кое-что есть, – начал Белецкий, раскладывая бумаги. – Ляпунов, как и предполагал поручик Орлов, был замешан в темных делах. Я навел справки через своих людей в порту. Он «крышевал» контрабанду английского сукна. Незадолго до смерти у него был серьезный конфликт с одной из артелей. Они что-то не поделили. Так что мотив с той стороны имеется.

– А Катин? – спросил Вольский, прихлебывая горячий, сладкий чай.

– С Катиным сложнее. Он жил один, бобылем. Тихий, незаметный. Единственная его страсть – сутяжничество. Он несколько лет вел тяжбу с дальними родственниками из-за наследства – какого-то захудалого именьица под Псковом. Дело дошло до Сената. Судя по бумагам, он был близок к победе. Родственнички его, говорят, люди отчаянные, могли и на крайние меры пойти.

Белецкий излагал факты четко, ясно, без эмоций. Идеальный рапорт. Его версии были логичны. Они выводили след убийцы за пределы Департамента, туда, в большой, грязный мир денег и мести. Это было так соблазнительно – ухватиться за одну из этих нитей, арестовать каких-нибудь контрабандистов или озлобленных псковских дворян и закрыть дело. Генерал Хвостов был бы счастлив.

– Хорошая работа, Захар Игнатьич, – сказал Вольский. – Но это не объясняет одного.

– Чего именно, Аркадий Петрович?

– Пуговицы. Старой, солдатской. Какое отношение она имеет к контрабандистам или псковским наследникам? – Вольский достал из ящика стола оловянную пуговицу, найденную в архиве, и положил ее на стол. Она тускло блеснула в свете лампы. – Нет. Это послание. Знак. И он предназначен для нас. Убийца здесь. Он играет с нами. Все эти нити, ведущие наружу, могут быть ложными. Он может сам их нам подбрасывать, чтобы мы бежали по его следу, пока он готовит новый удар.

Белецкий долго смотрел на пуговицу. Его простое, открытое лицо было серьезным.

– Вы правы, – наконец сказал он. – Я об этом не подумал. Мы заперты здесь с ним. Это как на корабле во время шторма, где завелся убийца. Некуда бежать.

Он поднял на Вольского свои ясные, прямые глаза.

– Что будем делать, Аркадий Петрович?

Вольский почувствовал внезапный прилив благодарности к этому человеку. В атмосфере всеобщего недоверия его спокойная уверенность и готовность действовать были как глоток свежего воздуха.

– Будем копать здесь, – сказал он твердо. – Завтра с утра поднимем личные дела всех сотрудников Департамента. Всех до единого. Будем искать тех, кто служил в армии в семидесятых. Тех, кто мог носить такой мундир. Круг должен сузиться. Он где-то ошибся. Оставил эту пуговицу. И она приведет нас к нему.

– Будет исполнено, – просто ответил Белецкий.

Когда он ушел, Вольский еще долго сидел в тишине. Он снова посмотрел на свой список. Орлов, Плеве… десятки других имен. Теперь к ним добавится еще один фильтр – армейское прошлое. Расследование обретало контуры, превращалось из хаотичного опроса в методичный поиск. Но от этого не становилось легче. Он чувствовал себя врачом, который, изучая симптомы болезни, с ужасом понимает, что она поразила весь организм. Департамент, призванный быть иммунной системой империи, сам был болен. Коррупция, карьеризм, страх, старые обиды – все это было питательной средой для того зла, которое сейчас пустило метастазы. Он искал не просто убийцу. Он вскрывал гнойник, и не было никакой гарантии, что его самого не захлестнет ядовитым содержимым. Он подошел к окну. Туман за стеклом был плотным, как войлок. Города не было видно. Была только эта серая, непроницаемая завеса. И он был за ней, запертый в каменном саркофаге со своими подозрениями, один на один с врагом, у которого было лицо его товарища по службе.