Бисквит королевы Викторииф

Наконец все старшие смолянки построились и двинулись следом за наставницами. Когда настал черёд класса Ирецкой, Варя подавила зевок и шепнула Эмилии:

– Порой мне кажется, что со всеми этими правилами и построениями я куда более похожа на своего старшего брата-офицера, чем мне хочется.

Эмилия тихонько хихикнула и кивнула.

– Представим, что мы солдаты на марше? – едва слышно спросила она.

– Уж лучше герои, которые возвращаются с победой.

– Впрочем, не стоит, – Эмилия вдруг заметно погрустнела. – C’était une idée stupide[15].

– Pourquoi[16]?

– Потому что в мире неспокойно. Папенька писал. Говорит, Европа, как пороховая бочка. Того и гляди взлетит на воздух. Если в институте вдруг будут обыски, ничего не прятать. А ещё лучше от лишних вещей вообще избавиться и внимания не привлекать, потому что он немец.

К концу своего признания Драйер сделалась окончательно несчастной.

– Вздор, – Варя мотнула головой. Она старалась говорить как можно тише, чтобы прочие девушки их не слышали, но, кажется, негромко переговаривались все, расценивая дорогу в храм как крайне приятную прогулку. – Ваш папенька уже давно обрусел. На вашей маме женился. Столько лет России прослужил. Ни вас, ни его подозревать не в чем. Тем более в политических интригах. И никто у вас ничего искать не станет.

Эмилия неуверенно повела плечами.

– Пожалуй, соглашусь с вами, Варенька. Но разве папу подобными речами убедить? Он волнуется. Газеты читает. В собрание ходит. Слушает там разговоры, от которых волнуется ещё крепче. Маменьку беспокоит. И меня. Твердит, чтобы я не высказывалась. А мне и нечего высказываться. Я, если желаете знать, не столько обысков боюсь, сколько необходимости расстаться с дорогими сердцу немецкими вещицами, которые мне бабушка прислала.

– Вы всегда можете спрятать любимые безделицы у меня, – с ободряющей улыбкой заверила её Воронцова, а потом вдруг спросила, словно спохватившись: – А представьте, что вам нужно спрятать нечто очень ценное лично для вас в институте, какое место вы бы для этого выбрали?

Эмилия задумчиво нахмурилась.

– Смотря что мне предстоит прятать.

Варя притворилась, будто вовсю сочиняет, потянула с минуту, а потом предположила вслух:

– Допустим, папино письмо на немецком.

– Но он никогда мне на немецком не пишет, – горячо возразила Драйер.

– Я же сказала, допустим. Пусть это будет… любовная записка от тайного поклонника, – Воронцова кокетливо поиграла бровями.

Эта шутка подняла Эмилии настроение, словно той и вправду предложили спрятать послание от кавалера. Девушка зарумянилась и принялась шёпотом перебирать подходящие места:

– В матрас, конечно, нельзя. Отыщут сразу. В одном из классов, может? Или в дортуаре, в ножке стула, чтобы всегда под рукой было.

– У нас не бывает полых ножек у стульев, – развеселилась в ответ Варя. – Думайте ещё.

– Ах, вы несносны, Варенька. Мы в храм идём, а вы воображаете такие опасные авантюры.

– Что же в них опасного? Всегда можно сказать, впервые видите эту бумажку. И мало ли на свете Эмилий.

– Ну, хорошо-хорошо. Я бы её спрятала… – Драйер глубоко вдохнула через нос, мысленно выбирая место понадёжнее. – Спрятала бы среди каких-то любимых вещей, где мне будет всегда радостно её видеть. Например, под двойное дно в шляпную коробку, где храню пудреницу, зеркальце и шпильки. Или в кабинете музыки, в папке с нотами вместо закладки. Или вам бы доверила на хранение, как моему дорогому другу.

Воронцова поймала руку Эмилии и слегка сжала.

– Я бы тоже вам доверила личное письмо без колебаний, – заверила она, а сама подумала, что хорошо бы поискать тайник среди тех вещей, которые Кэти любила больше всего. Вдруг это и не тайник вовсе, а тоже своего рода закладка в учебнике.

Варя бы ещё с удовольствием пофантазировала вслух на пару с Эмилией, но они уже пришли.

Собор, как и всегда в часы воскресных богослужений, был полон народу, охваченного одним общим чувством смирения, раскаяния и благодати. Варя искренне радовалась этим эмоциям, которые одинаково овладевали всеми: равняли людей независимо от достатка и положения в обществе. В том крылась особая, непостижимая сила церковного слова, способного усмирить всякие различия и тревоги.

Варя трепетно любила Смольный собор, который виделся ей совершенно отличным от маленьких, тесных церквушек и сумрачных старых храмов. Здесь было просторно и светло благодаря множеству больших окон, которые располагались так, что ни единого тёмного места не оставалось. Даже под высоченными сводами имелись круглые окошки, которые и в пасмурный день пронизывали помещение светом.

Легко и сладко дышалось внутри. Мерцали красные огоньки лампадок. Блестели живым, будто жидким золотом свечи. Скорбно и одухотворённо глядели на прихожан лики с икон. Тонко пахло горелым фитилём, воском и ладаном. Всё это складно, торжественно и так верно переплеталось в единую картину.

Варе отлично помнился один примечательный случай из её детства, когда все младшие Воронцовы гостили летом у бабушки в имении. В маленькой деревенской церкви, битком набитой прихожанами, нечем было дышать. Стоявший близко к зажжённым свечам мальчик-гимназист вдруг побледнел, закачался и упал в обморок от нехватки воздуха. Его быстро привели в чувство и проводили на улицу. Он, бедняжка, от стыда раскраснелся и не смел поднять глаза на хлопотавших вокруг женщин. Кому-то этот случай показался забавным, но Варе было ужасно жаль того мальчика. С тех пор во время богослужений она не только молилась, но и невзначай приглядывала за младшими братьями, а сама старалась не вставать близко к кадилам[17], в которых перед иконами рядами горели свечи, чтобы ненароком не закружилась голова.

В Смольном соборе подобной духоты не бывало. Даже сегодня, когда народу внутри собралось порядочно, воздуха и места хватало всем.

Священник, желтолицый и седой, обладал столь зычным, глубоким голосом, что его было слышно одинаково хорошо даже на паперти[18]. Ближе всех к аналою[19] стояли дети. Они глядели на него во все глаза с тем пугливым послушанием на лицах, какое обыкновенно вызывают в детях почтенные духовники. Дети крестились и клали поклоны чуть ли не усерднее взрослых.

Смолянки в одинаковых белых платках стояли ближе к клиросу[20]. Они не смешивались с остальными прихожанами и не отходили друг от друга далеко, а если одна из них желала подойти к иконе, поставить свечку и помолиться, то после обязательно тихо возвращалась к остальным. Классные дамы зорко присматривали за воспитанницами даже в храме.

Стройное пение хора подчёркивало возвышенную благодать в соборе. Переливчатые, как ручейки, голоса усиливали это неописуемое, спонтанное чувство раскаяния за всё на свете, которое читалось на лицах прихожан. Запах фимиама[21] и мелодичный звон кадила успокаивали душу, вселяя в неё то умиротворение, за которое Варя особенно любила православные храмы.

Сегодня все её молитвы были о милой, робкой Кэти. О Катеньке Челищевой, которую Воронцова всем сердцем желала отыскать и просила у Всевышнего сберечь, не дать сгинуть безвинному дитя в руках безжалостных и беспринципных людей, посмевших выкрасть её прямо из института.

Варя на миг зажмурилась и мысленно задала вопрос, цела ли девочка. Разумеется, никто ей не ответил, но и неприятной тревоги на сердце не было. Лишь тишина. Словно бы все её беспокойства напрасны и пусты, Ангелу Хранителю лучше знать, как позаботиться о девочке.

Воронцова подняла взор к иконостасу, а затем ещё выше – на паникадило[22] над головою. Хрусталь и золото блестели в нём ничуть не тусклее, чем в люстрах во дворцах петербургской знати. Вот только символизировали паникадила вовсе не богатства и тщеславие, а Небесную Церковь, собравшую истинно верующих людей.

Её милые подруги – в эту благостную минуту сплошь смиренные – казались Варе добрыми созданиями без греха и злого умысла. Все они воспитаны в строгости. Все стыдливы и праведны, лишены жеманности и кокетства. Разумеется, Воронцова понимала, что с годами многие из них поменяются до неузнаваемости, очутившись в обществе. Но сейчас все они так хороши, что не хочется верить, будто кто-то мог оказаться причастен к пропаже Кэти или взять на душу иной грех.

Эти размышления под чтение молитв и пение хора вдруг прервались сами собой столь же внезапно, как и возникли.

Варя вздрогнула, будто ощутила спиной лёгкое прикосновение, от которого поднялись волоски на коже. Девушка напряглась и осторожно повернула голову, стараясь не вертеться слишком заметно. Такое случалось и прежде, когда, к примеру, Воронцова ловила на себе пристальный взгляд учителя, пытавшегося поймать учениц на списывании, и теперь краем глаза пыталась отыскать причину своего беспокойства. Ей пришлось оглянуться через правое плечо, чтобы наконец понять, кто же наблюдает за ней столь бессовестно вместо того, чтобы внимать богослужению с таким же благоговением, как прочие прихожане.

Он стоял чуть в стороне, возле колонны. Отросшие волосы тёмными кудрями обрамляли загорелое, молодое лицо с резкими, красивыми чертами и премилой ямочкой на волевом подбородке. Юноша был одет скромно. Графитовое пальто на нём выглядело полинявшим, а вишнёвый шейный платок видывал лучшие дни лет этак пятнадцать-двадцать назад. В опущенной левой руке он держал за козырёк снятый с головы картуз. Правой крестился, когда крестились остальные в храме. Но будто отчёта себе до конца не отдавал, что и к чему, как верующий, но малограмотный человек.

Яков. Он поймал Варин взгляд и чуть склонил голову набок. Его губы дрогнули, сдерживая улыбку.

Воронцова признала его тёплые карие глаза тотчас, как заметила. Внутри будто что-то натянулось и завибрировало, как струна. Эта мимолётная, звенящая радость сменилась испугом: узнать Якова могли и другие девушки, видевшие его прежде в сентябре. Кроме того, если он пришёл, это вовсе не значило, что повод действительно благой. Однако оставлять его появление без внимания не следовало.

Варя выждала пять долгих минут, после чего молча взяла у Ирецкой из специальной корзинки три купленные заранее свечки и пошла их ставить. Марья Андреевна на свою воспитанницу едва взглянула: знала, что та возвратится через пару минут, да и в соборе ей ничего не угрожает.

Сердце стучало в груди бешено. Варе померещилось, что голова всё же кружится от запаха ладана и воска. Только бы в обморок не упасть, как тот гимназист.

Она прошла мимо Якова и остановилась под иконой. Медленно поставила первую свечу и перекрестилась. Склонила голову.

– Варвара Николаевна, – с насмешливым укором прошептал за её плечом знакомый голос. – У вас такое лицо, словно вы мне не рады.

– Глупости, – Варя отвернулась так, чтобы её нельзя было увидеть из той части храма, где стояли прочие девушки. А ещё, чтобы Яков не заметил, как запылали у неё щёки. – Вы рискуете. Вас могут узнать.

– Мне это совершенно безразлично.

– Но мне – нет.

– В нашу последнюю встречу вы обещали мне разговор. Признаюсь, я ходил по набережной за институтом не один день. Я бы гулял и дальше, но холодает всё пуще, знаете ли. Если бы вы не посетили сегодня церковь, пришлось бы, наверное, наряжаться горничной и идти в ваш институт, узнавать, как вы поживаете и куда пропали.

Воронцова мельком глянула на его профиль, пока юноша крестился перед иконой. Пыталась понять, к чему тот клонит. Вид у него был сосредоточенный, оттого Варя и предположила вслух:

– Вы за деньгами?

– Что?

Кажется, Яков смутился. Он даже повернулся к ней от неожиданности, позабыв о всякой осторожности. На лице читалось смятение. А ещё отчётливо выделялась свежая ссадина на правой скуле. Наверняка подрался в том же трактире, где работал и над которым проживал.

– За оказанную в сентябре помощь, – напомнила Воронцова и тотчас прикусила язык, потому что к ним вплотную приблизились две пожилые дамы весьма солидного вида и, кажется, приметили их беседу.

Почтенным прихожанкам явно не понравилось вольное общение молодёжи прямо посреди священного места, но Варя торопливо удалилась от них подальше до того, как дамы успели открыть рты. Девушка остановилась у иконы, возле которой никого не было, а её одноклассницы и вовсе терялись из виду за чужими спинами.

Она дождалась, когда к ней снова присоединится Яков, и повторила вопрос:

– Я обещала вам плату за ваше содействие в минувшем месяце, вы ведь за этим пришли?

Юноша поморщился. Смял в руке картуз. Открыл рот, чтобы что-то возразить, но прошедший мимо мужчина случайно задел его плечом и принёс извинения. Когда же Яков снова повернулся к Варе, то сдержанно сказал:

– Если вы стеснены в средствах, это может подождать. Не тревожьтесь.

Девушка искоса глянула на него и мысленно отругала себя за внезапную и столь неуместную радость от встречи с Яковом, а ещё за постигшее её разочарование от осознания: дело вовсе не в его желании встретиться и поговорить, а лишь в денежном долге. Да и ни к чему им друг другу радоваться. Не друзья всё же.

– Вовсе нет, – с нарочитым безразличием прошептала Варя. – Приходите сегодня во время вечерней прогулки в сад за институтом. Скажем, к иве на набережной.

– Где бревно лежит?

Ей показалось забавным, что он помнил про бревно, однако Воронцова сдержала улыбку.

– Именно. Уверяю, что сегодня приду и отдам вам обещанную сумму целиком. Не переживайте, это в последний раз, когда вы из-за меня мёрзнете возле Невы на семи ветрах. Расплачусь, и больше не увидимся.

Яков неопределённо хмыкнул, вроде как усмехнулся. Кивнул.

– Воля ваша, барышня, – он пожал широкими плечами, а потом просто отошёл, уступая место другому прихожанину, который тоже хотел поставить свечу.

Варя сдержалась, чтобы не оглянуться Якову вслед. Отчего-то ей показалось, что она несправедливо с ним обошлась. Впрочем, если он всё-таки придёт за деньгами, она ещё сможет с ним поговорить. А к тому времени подумает, что сказать в здравом уме. Воронцова уже успела себя отругать за столь безжалостные формулировки. В конце концов, Яков ничем её не обидел, напротив, лишь заботился о ней, даже когда она не просила. А та все человеческие отношения свела к деньгам. Жестоко вышло. И её не оправдывало ни смущение, ни переживания за пропавшую Кэти, ни возложенные на её плечи поиски тайника, которые не давали покоя.

Чувство стыда, душное и навязчивое, ожило внутри, когда Варя мысленно повторила всё озвученное Яковом. Он ведь не упоминал денег вовсе. Только отметил, что хотел выяснить, куда Воронцова пропала. Беспокоился. А она про деньги заговорила… Хороша сыщица, ничего не скажешь! Внимательнее нужно быть. Не теряться, как дитя, в беседе. Иначе упустит что-нибудь действительно важное.

Девушка, наконец, перешла к третьей иконе и зажгла оставшуюся свечку.

На сей раз она мысленно попросила, чтобы у неё хватило благоразумия не испортить общение с Яковом окончательно.

Если только он сам не пожелает распрощаться навсегда. Деньги расплатиться с ним у неё были. Варя предусмотрительно попросила у матушки средств на покупку новых книг и заказ учебной литературы на японском. Кроме того, она продала подругам несколько своих французских научных журналов, через служанку заложила совершенно ненужную костяную шкатулку и во время краткой поездки домой на прошлых выходных забрала некоторые свои сбережения. Ей должно было этого хватить.

Почему-то денег было не жаль. Жаль терять человека, с которым её, если разобраться, не связывало ничего.

Быть может, они ещё будут друг другу полезны? Об этом стоило поговорить.

Варя возвратилась к подругам и встала так, чтобы Ирецкая заметила её не сразу. Специально, чтобы классная дама подумала, что Воронцова отлучалась лишь ненадолго. Но Марья Андреевна, кажется, вовсе не обратила на то внимания. Она молилась со всей искренностью глубоко верующего человека.