Наша Победа. Мы – её дети

Открыл для себя ФРГ сразу после визита туда в мае 1978 года Леонида Ильича Брежнева. Он – ещё силён, мог пошутить, уже не курил, но выпивал почти всё, что предлагали выпить за мир и дружбу. Делегацию молодёжной прессы СССР встречала ассоциация Дойче югенд пресса, довольно бедная в финансовом отношении организация, но боевая, задиристая, её, как мы поняли потом, сильно поддерживало левое крыло Бундестага. А это уже не шуточки: несколько партий, состоящих в коалиции с лидирующей на выборах партией.

У нас – свой автобус с водителем Питером, молодым хамоватым немцем из нового поколения, не знавшего войны, который провёз двадцать советских журналистов от Гамбурга до Мюнхена. Признаюсь ныне: с делегацией встречался представитель органов, сказавший, что нам разрешено всё. Ну, буквально всё, вплоть до походов в злачные места, будто на нас, молодой поросли советской журналистики, решили проверить реакцию на все прелести Западного мира. И денег дали столько, что, поначалу, мы даже растерялись.

Видели мы знаменитый Репербан (улица "Красных фонарей"), центр ночной жизни Гамбурга, заходили в кафе и магазинчики с греховными показами. Но на меня более сильное впечатление произвёл Кёльн с его потрясающим собором, Бремен с памятником незабываемой с детства четвёрке музыкантов, Бонн с премьерным показом сериала "Звёздные войны". И ночной сбор неонацистов в пивнушке недалеко от железнодорожного вокзала в Мюнхене. Как нас ни прибили, одному богу известно. Старшее поколение немцев, может быть, даже участники войны, тайно рассадили нас, четверых "безбашенных журналистов", специально отбившихся от группы, вперемежку с собой за отдельными столами на 15-20 человек. Переводчиком для меня стал элегантный мужчина в пенсне, говорил он с сильным акцентом, ничего не утаивая. Он пояснял лишь: это мнение предводителя сектора националистов из сельской местности и говорит он о том, что они не хотят больше чувствовать себя виноватыми во второй мировой войне, это мешает жизни, работе, торговле, их национальному духу. Но, надо признать, на СССР, в принципе, никто не "пёр буром", больше ругали ГДР, Штази, Варшавский договор и гомосексуалов…

Потом мы вернулись к столу у самой стойки, там нас поджидали, условно говоря, наши отцы по возрасту, с десяток немцев, навеселе, но и заметно волнующиеся перед встречей. В силу понятных причин, наше общение было несогласованным с нашим куратором из органов, записей, естественно, не велось, осталась только память. Но главное из разговора помню и могу сказать: это поколение чувствовало вину за фашизм, за войну и зверства в России, так они называли нашу страну. И ещё: они не меньше переживали и стыдились своего поведения при гитлеризме, не раз говорили, что это был сон с дурманом, чудовищный и смертельный гипноз. Абсолютно точно помню, как несколько человек говорили о возможной денежной компенсации советским людям и что эти деньги, помимо государства, они готовы собрать по подписке со всех бывших участников войны. Кстати, в Бремене мы обедали в коллективе, по-нашему говоря, центральной сберегательной кассы (несколько тысяч сотрудников), там тоже услышал: немало немцев готовы сдать деньги для перевода русским, пострадавшим от войны, но дальше разговоров дело пока не движется, нет ни счёта, ни конкретных адресов для отсылки сбережений.

Провожали нас от пивной до третьесортной гостиницы несколько, самых трезвых, немцев, всю дорогу говорили, чтобы мы не гуляли вечерами: очень много совершается преступлений, поскольку в городе десятки тысяч мигрантов и что с ними делать – никто не знает. У входа в мрачное здание гостиницы стояло с десяток парней, нас ли ждали, нет, не знаю, но увидев, что четвёрку русских взяли в кольцо немцы, их отцы и старшие братья по возрасту, парни, молча, расступились, дали нам спокойно зайти во внутрь. Прощались на ресепшене бестолково, теснясь и толкаясь от скученности народа, но тепло и искренне, кто-то достал бутылку вина, пустили её по кругу, говорили о мире, пили за вечную дружбу и помощь друг другу, если не дай бог, что-то случится.

Эта встреча осталась в памяти на всю жизнь: не знаю, кем были те немцы в жизни, не ведаю их положения, рода занятий, но тепло, исходящее от них, ощущаю до сих пор, хотя, судя по своим родным и близким, погибшим и искалеченным на войне, я бы их должен был ненавидеть.

И вот ещё одна майская встреча уже в городе Дюссельдорфе. На Марктплаце – центральной площади – к нам подошёл бывший капитан тыловой службы Красной Армии, перебежавший в союзнический сектор в самом конце войны. Звали его Семён, хорошо одет, волосы набриолинены, разговорчив.

– Я живу замечательно… Плохо, что стал забывать русский, а, главное, украинский языки…

– А зачем вам эти языки? – спросили мы.

– У меня родина на западе Украины. Её оккупировали советы, мы этого не хотели. По мирной профессии я – нотариус. Специалисты нужны были и советам. А здесь всё немецкое. Сначала было нормально, жена, дети, трое, любят меня. Я их просто обожаю. Но всё чаще снится родина… Просто извёлся, хожу на вокзал, встречаю поезда, ездил в морские порты, чтобы посмотреть ваши суда, красный флаг…

– Это бессмыслица, – сказал кто-то из нас, – вы сами выбрали родину. Кого здесь нужно винить?

– Я никого не виню… Но я не предавал, за что меня судить трибуналом?

– Можно подумать, вы решили вернуться на Украину?

– Боже, я бы с удовольствием… Но меня тут же расстреляют!

– Разбираться точно будут: вы же перебежчик, дезертир… А вас сейчас ностальгия замучила? А с работой как?

– Я уже на пенсии, по состоянию здоровья, получаю около двух тысяч марок… Подрабатываю на местном заводике ночным директором… Ха-ха-ха, – смеётся перебежчик.

– А говорите, что забыли русский язык…

– Вы мне понравились, – сказал он, – зайдём в кафе, угощу кофе или пивом? Слежки не боитесь?

– Так мы все – гебисты, – тоже смеёмся.

– Юморные, вы ребята, не ожидал. Думал, зашоренные, лозунги будете кидать…

– Не будем… Выбор – ваш. Но и мы при своём мнении остаёмся: переспав с блудницей, утром скажем ей, что коммунизм мы всё-таки построим!

– Браво! Ха-ха-ха-ха… – смеётся громко, даже чересчур громко, неестественно получилось. Обалдел, наверное, от наших слов бывший тыловик, – вы думаете: проворовался, тыловая крыса, все секреты американцам выдал… А я в одной гимнастёрке убёг, с офицерской книжкой. Да и какие секреты на продуктовых складах?

Помолчал, посмотрел на часы, добавил:

– А вот один секрет вам скажу: знаю, придёт время, может, и я доживу, когда рухнет социализм. Но не историческим путём, искусственным… И я приеду домой, поклонюсь родным местам…

***

Прошло немногим более десяти лет после нашей встречи с дезертиром. Чудовищная трагедия со страной под названием СССР разметала пятнадцать союзных республик по разным границам. Утонул мировой социалистический лагерь кроме оставшихся островков в Латинской Америке и Китая в Азии. На родине тыловика-перебежчика маршируют новые патриоты…

Не знаю, жив Семён и попал ли на родину, по которой сильно тосковал? И как ему сейчас живётся, когда возродились старые идолы и новые ветераны несут забытые нацистские штандарты на 9-е мая, наш общий когда-то праздник – день Великой Победы.

12 – Ветераны – особый народ

Май 1985 года совместил для меня две знаменательные даты: 40-летие Великой Победы и шестьдесят лет исполнилось любимой миллионами читателей "Комсомольской правде", куда я не так давно перешёл работать. Только что прошёл знаменитый апрельский пленум компартии, провозгласивший курс на ускорение экономразвития. Новый лидер партии и страны Михаил Горбачёв пока ещё ни разу не упомянул слово "перестройка". Колосс "развитого социализма", на страх "нашим доброжелателям" за границей, настолько крепко и прочно стоял на ногах, что о кооперативах и приватизации никто и подумать не мог. А войска во главе с министром обороны, маршалом Сергеем Соколовым готовились к военному параду в честь Победы, Москва – ещё и к 12 всемирному фестивалю молодёжи и студентов.

Этой тёплой и солнечной весной меня не было в столице: послали в Румынию посмотреть, как там молодёжь готовится к фестивалю. Надо прямо сказать: готовились наши соседи плохо. На какой-то швейной фабрике ничего не могли рассказать о предстоящем событии, инструктор из местного комсомола, сопровождавший меня, краснел, сопел, подсказывал работницам, забыв, что сотрудник нашего посольства не молчит, шепчет мне на ухо все его ругательства в их адрес. А тут ещё одна напасть случилась: как-то проезжая мимо кладбища, я спросил сопровождающего, есть ли могилы советских солдат. Тот честно сказал, что не знает. Заехали, увидели картину: могилам нашим воинам отведена треть общих захоронений, дорожки заросли бурьяном, надгробия – обшарпаны, извёстка облупилась, высвечивая тёмные дыры на небольших обелисках. Видимо, десятилетия сюда не заходили живые люди…

Сотрудник посольства на глазах скукожился, позже, когда остались одни, попросил меня не говорить об этом эпизоде послу, заверил, что сам исправит эту проблему. Я сказал:

– Такое отношение к погибшим – даже не по-христиански выглядит…

– А вы думаете, местные считают нас освободителями? Они же с немцами заодно были… – он начал распаляться, дошёл до крика. Я остановил его, сказав, что он прав, но это – не частный случай, это – политика, значит, в наших взаимоотношениях есть изъяны.

– Вы только в газете не пишите об этом, – попросил он, – будет страшный скандал. Попробуем уладить всё по-тихому…

Вернулся я домой расстроенным, когда встречался с нашими собкорами, работающими в соцстранах, спрашивал о захоронениях погибших советских солдат. Мнутся, точно не знают, но врут умело:

– Столько мемориалов открыли, за день все не объедешь! Вот на днях буду освещать открытие…

– С участием их политбюро, понятно, там всё будет хорошо, – сказал я, – а в дальних городках, в селах как? Взяли бы на себя труд, съездили, посмотрели… Шлите заметки на мой отдел, выход в газете – гарантирую.

– А если нет? Больно уж тема непростая: ладно, отработка не будет засчитана, так ещё и по шапке схлопочешь…

Пока я крутился в отделе, собирался с мыслями, как обсудить эту проблему на редколлегии, один из собкоров, с которым я разговаривал, выступил с инициативой: взять шефство над захоронениями наших солдат в Восточной Европе. Начальство жало ему руку, а меня обязали лично проследить за поступающими материалами из стран, где есть могилы наших погибших воинов. Собкору я ничего не сказал: в конце концов, лишь бы всё работало на память о великой дате и людях, вырвавших эту Победу у фашистов.

А парад войск 9-го мая и всё, что было связано с ним, почему-то не отложился в памяти. Хотя многие помнили, что с 1965 года это был лишь второй парад в ознаменование Победы советского народа в Великой Отечественной войне. Ветеранов – море, они колонной прошли по Красной площади: самые молодые из них (1925г. рождения), призванные официально на войну, стали в этом году пенсионерами. Они ещё находили однополчан не только из дивизий и полков, но и батальонов, реже – рот… И ещё факт отмечу: я точно знал по отчётам госстата, что ветераны стали жить лучше, появились надбавки к их зарплатам и пенсиям, был хорошо организован для них отдых в санаториях – полноценный и бесплатный. Дачные наделы (памятные 6 соток), конечно, бесплатные тоже помогали с запасами овощей и фруктов на зиму.

В конце июля – на стадионе Лужники открылся 12 всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Я смог попасть только на генеральную репетицию. На скамейках зрителей – яблоку негде упасть. Рядом со мной в представительской ложе оказалось несколько ветеранов – участников майского парада Победы. Разговорились, узнав, что я из газеты, но писать о мероприятии не собираюсь, они осмелели, достали бутерброды, бутылочку водки, угостили меня и сами хорошо выпили. Понравился мне сосед – Сергей Иванович, фамилию я не расслышал, а переспрашивать – неудобно. Он какой-то молодой был, совсем не похожий на ветерана, острил, довольно смелые анекдоты про власть и милицию рассказывал, а когда повернулся ко мне грудью, я увидел золотую звезду Героя Советского Союза. Конечно, спросил:

– За что награда?

Улыбнулся, заговорил, не сразу:

– Героями были под Ростовым, где полёг весь наш взвод, а звезду получил я за форсирование Днепра. А там – ничего героического: первыми переправились, навели порядок на той стороне, в плен фашистов не брали, держали берег до прихода основных сил. А дальше – праздник: мы освободили родной Киев… – он пригубил пластмассовый стаканчик, – за Победу, за сей день! Да, хотел познакомить тебя с моим командиром, мы считаем его писателем…

– А вы, действительно, писатель? – спросил интеллигентного вида мужчина. На меня смотрели живые карие глаза, чуть ниже их – зарубцевавшаяся страшная рана на левой щеке, – не пугайтесь, молодой человек, ведь главное – я живой…

Он представился главным врачом одного из сочинских санаториев, капитаном Советской Армии в отставке, прошедшим войну от Ростова до Прибалтики. Я ответил, что журналист – это далеко не писатель, но для газеты иногда приходится и крупные материалы готовить.

– Давайте познакомимся… У меня в гостинице лежит рукопись книги, хотел бы просить вас посмотреть её опытным глазом.

– Но вы же совсем не знаете меня… – сказал я, надеясь, что ветеран чуточку перебрал.

– Я знаю и уважаю вашу газету. Об остальном мы договоримся, в издательство я собираюсь идти через день…

Так я познакомился с доктором, Геннадием Ивановичем, которому вражеская пуля изуродовала лицо в неполные двадцать лет. Он прошёл ускоренные курсы, командиром взвода попал в окопы придонских степей. Чудом остался жив. После войны мог, но не стал делать пластическую операцию, сказав себе: он – не красная девица на выданье, а семья и сотрудники привыкли к нему, приняли и такого.

Рукопись книги я проглотил буквально за день: так искренне, честно и правдиво написанного о войне я давно не читал. Много стихов вкрапил автор, хорошие, сильные стихи, трогают до слёз. Сказал Геннадию Ивановичу, что ему надо бы писателем быть, а не доктором.

– Я и здесь на месте, – ответил он, – а ты, если согласен поработать со мной, возьми список замечаний редактора и за дело. Гонорар отдаю тебе. Согласен?

– Я и без гонорара бы согласился…

– Нет уж, батенька! Каждый труд должен оплачиваться.

Редактировал рукопись вечерами, два месяца звонил ветерану домой, задавал вопросы, читал кусочки текста. На презентацию книги он пригласил меня в Сочи, торжество проходило в банкетном зале отеля, но были только свои – однополчане. Прощаясь, Геннадий Иванович попросил, чтобы я нигде и никогда не рекламировал его книгу и автора. Потом, вложив конверт мне в руку, добавил:

– Ты отлично поработал, спасибо от всех ветеранов нашего полка. Приезжай за здоровьем в любое время, приму, помогу, чем смогу…

В номере гостиницы я открыл конверт, там лежали деньги, почти трёхмесячная моя зарплата. Ни договоров, ни письменных обязательств мы не заключали, было только слово ветерана. Увидеться с Геннадием Ивановичем нам больше не удалось. Наверное, в этом есть моя вина: на море я не ездил, предпочитал деревню и рыбалку, а он не любил столицу всеми фибрами души. Книг он больше не писал, а для публикации своих стихов ему вполне хватало городской газеты…

13 – К барьеру!

В 80-х годах прошлого столетия журнал "Техника-молодёжи" (кстати, 5 млн. подписчиков, просто фантастика!) под руководством главредактора Василия Дмитриевича Захарченко проводил всесоюзные автопробеги на удивительных машинах, сделанных руками умельцев. Слышал я почти анекдот о том, как на лоджии сталинского дома "сомоделкин" построил сверхпрочный автомобиль из какой-то "гремучей смеси", которая в сотню раз превышала прочность тогдашних кузовов. На крышу его машины залезали с десяток мужиков да ещё и подпрыгивали на ней одновременно. Так вот, в самом конце строительства он вдруг задал себе вопрос: "А как спустить автомобиль на землю?" Пришлось пригнать со стройки мощный кран, кое-как смогли вытащить новинку техники с третьего этажа, разломав половину лоджии…

Автопробег длился, как правило, около месяца, машины нередко проходили 12-13 тысяч километров плюс в каждом более-менее приметном городке состоялись встречи с молодёжью и показ техники. Летом 1983 года колонна из четырёх с лишним десятков машин ехала по Белоруссии, Прибалтийским республикам с заездом в Калининград, командорами пробега были Аккуратов Валентин Иванович – легендарный штурман Полярной авиации, участник покорения Северного полюса, Иванов Михаил Иванович – генерал, разведчик, в войну – связной Рихарда Зорге, ну и сам Захарченко Василий Дмитриевич, воевавший на Калининском фронте и ставший в конце войны членом союза писателей СССР. Нередко на несколько дней в их команду, которую заодно называли и агитбригадой, вливались лётчики-космонавты СССР, чемпионы Олимпийских игр, чемпионы мира и Европы. Были и среди умельцев мастера спорта по автокроссу, но у них не было чемпионских регалий международного класса. В то время мы плохо были представлены на мировом уровне, в стране катастрофически не хватало машин для населения, так что – не до автогонок.

Сразу оговорюсь: я не любитель техники, на водительские права сдал лишь в нулевые годы, первую машину купил для себя, а через месяц сын – студент освоил её, стал хозяином "жигулёнка". Но мне нравились ребята – участники пробегов: какие-то "мило чокнутые" все, не дай бог, спросить о построенном автомобиле, прочитают лекцию со всеми подробностями и советами, как лучше эксплуатировать созданную ими чудо-технику. В то время ещё не шныряли по свадьбам "впитые чиновники" с выписками из указа о борьбе с пьянством, а в автоколонне уже действовал сухой закон. Выпить могли только члены агитбригады и журналисты, если местные власти устраивали торжественный приём. Но поскольку отправлялись в путь, как обычно, с восходом солнца, все торжества заканчивались после телепрограммы "Время". И так было везде, до этого и после, хотя автопробеги проходили по Грузии, Армении, Молдавии, по Черноморскому побережью и, конечно, по Востоку – до озера Байкал.

Сотни, тысячи людей собирались на площадях посёлков и городов, где выстраивались в одну-две колонны машины и где можно было открыть любую дверцу, пощупать любую деталь. Потом все дружно шли в дом культуры, если была непогода, или прямо на площади включались микрофоны и громкоговорители. Начинал встречи, как правило, Захарченко, представлял ветеранов Великой Отечественной войны – Аккуратова и Иванова, зал стоя приветствовал их. За десятки встреч я не переставал восхищаться и удивляться, слушая рассказы героического штурмана о том, как ещё в конце 41-го начале 42-го годов наши дальние ночные бомбардировщики летали бомбить Берлин. Правда, возвращались домой лишь единицы, остальные геройски погибали во вражеском небе. И ни у кого не возникало сомнения в целесообразности этих жертвенных вылетов, приказ выполнялся беспрекословно.

Генерал Иванов в войну служил в посольстве СССР в Японии, не раз выходил на связь с легендарным Рихардом Зорге, убеждён был в том, что его можно было спасти от казни, обменять на кого-то из арестованных японцев – резидентов, но Москва затянула решение вопроса, долго не признавая своим агентом. Генерал всегда говорил честно, что в смерти нашего разведчика есть и его вина, которую невозможно искупить. Кстати, он первым из иностранцев попал на пепелище Хиросимы, со своим водителем помогал пострадавшим, взял пробы грунта, доставил их в посольство. Водитель вскоре умер от лучевой болезни. Как выжил Михаил Иванович, до сих пор остается загадкой. Горько шутил: обмылся после посещения выжженного города русской водкой и пил ее, проклятущую, целую неделю, приходя в себя от увиденного и пережитого.

После ответов на многочисленные вопросы ветераны шли отдыхать, передав эстафету космонавтам, известным людям страны, именитым спортсменам. А потом – опять было много вопросов по самодельным машинам, конструкторы выходили к микрофону из зала, снова и снова рассказывали о своих детищах. Трижды участвовал я корреспондентом центральных газет в этих сумасшедших пробегах, со многими умельцами проехал тысячи километров, записывая их рассказы, а также воспоминания и штурмана, и генерала – на старенький магнитофон.

В дороге меня совершенно покорили люди в Белоруссии: пережили такую чудовищную фашистскую оккупацию, но не сломались, сохранили чувство собственного достоинства, гостеприимство, уважение ко всем народам, населяющим нашу многонациональную страну. И это видно было везде: в областном центре или в селе, на улице или у хозяев доброжелательного и тёплого дома.

Довольно прохладно реагировало на нас местное население в Латвии, но там проживало много русских, украинцев, представителей других народов страны, у них было немало машин в личном пользовании. Так что без зрителей мы не оставались, а заодно посмотрели и автодром в Резекне, но, мне показалось, что большой популярностью он не пользовался. А в Литве с нами неразлучно был функционер из комсомола республики, русский, проживший всю жизнь с литовцами и знающий всю подноготную историю их жизни, быта, "большой и светлой любви к русским", как он выразился. Звали его Витас: мальчишку из детдома – Виталия, когда-то давно усыновила литовская семья. Он привёз нашу агитбригаду в центральную гостиницу Вильнюса, где были заранее заказаны номера, долго говорил по-литовски с администрацией, вызывал кого-то из начальства. Я подошёл к нему, чтобы узнать, не нужна ли помощь. Парень был в полной растерянности, сказал, что пришла команда из совмина республики о снятии брони на все номера: ожидается заезд передовиков сельского хозяйства. Я попытался поговорить с главным администратором, тот мямлил что-то невразумительное, да ещё, как на грех, Василий Дмитриевич застрял где-то на турбазе, где разместили автолюбителей.

Вернулся к штурману и генералу, которые сидели на диванчике в ресепшен, подумал: жаль, что за день до этого улетел в столицу космонавт Владимир Джанибеков, его имя точно помогло бы "разрулить ситуацию". С другой стороны, начал я злиться, разве фронтовики, ветераны Отечественной войны (обоим было тогда уже за 70 лет) не заслуживают уважения и внимания со стороны персонала гостиницы. Подошёл к нашему сопровождающему, сказал твёрдым голосом:

– Веди меня к самому главному.

Отдельным лифтом поднялись с ним на второй этаж, не обращая внимания на секретаршу, вломились в кабинет, видимо, директора. Парень что-то торопливо шепнул тому, упомянул газету "Комсомольская правда". Из кресла поднялся коренастый мужчина с копной седых волос, посмотрел на меня водянистыми серыми глазами, выдавил:

– А что я могу сказать? Команда пришла сверху: бронь аннулировать…

– Назовите имя, должность отдавшего вам приказ, – я достал блокнот и ручку.

– Нет ничего проще: замминистра бытобслуживания населения, – и он назвал труднопроизносимую фамилию. Я попросил повторить по слогам.

– Кончайте ваньку валять, – сказал товарищ из комсомола, – вы же понимаете, что газета не оставит этот случай без внимания. Головы полетят, начиная с комсомола, кончая совмином. О вас я уже не говорю…

– У меня приказ, – отрезал чиновник, – я ничего не могу изменить. У нас нет льгот для ветеранов, ни своих, ни чужих… Хотите, звоните в министерство и закончим на этом разговор.

Спустился по аварийной лестнице вниз, снова подошёл к своим ветеранам, сказал, что с бронью пока бардак, будем ждать Василия Дмитриевича. Чуть потеснив Аккуратова, сел на диванчик и стал строчить заметку для газеты, заголовок вдруг родился сам по себе – "К барьеру!" Текст лёг на бумагу буквально за двадцать минут, хотя краем глаза я видел, как приехал шумливый и громкоголосый Захарченко, как с телефона администратора куда-то звонил, сначала кого-то просил, потом ругался, даже угрожал, наконец, положил трубку и пошёл к нам. Я воспользовался освободившимся телефоном, взял ещё горячую трубку и, выйдя на дежурного, назвал номер телефона газеты. На удивление, меня тут же соединили с машбюро отдела собкоровской сети, и я начал диктовать: "Срочно! В номер!"

Примерно через полчаса после моего звонка нас всех, агитбригаду и пяток московских журналистов, поселили по двое в номере, демонстрируя тем самым, как "забита" гостиница. Захарченко, боясь храпа, попросил меня быть его соседом, за что я благодарен ему: он приехал с какой-то встречи глубокой ночью, когда я уже крепко спал. А заметка в «Комсомолке» вышла утром: это была бомба для прибалтов, если вспомнить, что на дворе – 1983 год и что в стране ничего не было ярче и крепче дружбы народов и понятия советский человек. Кстати, мы так и не увидели наплыва в гостиницу тружеников местных полей и ферм, значит, это была всё же спланированная провокация.

Вечером Валентин Иванович привел в мой номер Михаила Ивановича, захватив вино и бутерброды. Они поочередно расцеловали меня, за разговорами мы незаметно опустошили и другие наши запасы. Аккуратов называл "местных чинуш" любимым словечком Ивана Папанина (дважды Герой, полярник, начальник Главсевморпути, у которого тот служил флаг-штурманом) – «засранцы». На всю жизнь я запомнил его фразу, прозвучавшую тогда примерно так: без России они никогда бы не вылезли из своих «беконовых» хуторов в лесах и что прибалты ещё "отблагодарят" нас в ближайшее время. Не раз потом, работая на первом съезде народных депутатов СССР и позже, когда видел, как по улицам прибалтийских городов тащутся в инвалидных колясках выжившие местные эсэсовцы, а рядом с ними – юные фашисты со стягами дивизий СС, я вспоминал слова ветерана – фронтовика, легендарного полярника. Но нет пророка в своём отечестве…