Уистити

– Вот почему так: человек умер давно, как говорится, со всеми рассчитался, заплатил высшую цену, а у тебя к нему всё равно претензии, как будто он тебе Афоня – рубль должен? Или у тебя к нему незакрытый жил-был-пёс: "А помнишь, как ты меня гонял?" А он тебе: “А помнишь, как с переездом помог/от штрафа отмазал/на спине катал/горчичники ставил?” А ты упрямо – нет, гони рубль с процентами, да и всё тут! А он: слушай, ты же плакал на похоронах, гнида. А ты киваешь, но пальчиком эдак клеёночку скребёшь, ногтиком эдак циферки рисуешь. – Толик поскрябал пластиковый столик, размашисто нарисовал на чайной лужице несколько нулей, смахнув при этом горбушку хлеба на пол. – Гнида и есть!

Андрей кашлянул, но промолчал. Горбушку всё же поднял, подул на неё, поколебавшись, сунул в пакет с очистками от пасхальных яиц.

–…И тот человек становится призраком. А что ему ещё остаётся, Ты ж ему… галушки пожалел, вот он и навещает. Ты ж его за резинку тянешь, вот он и притягивается! Сидит на трубе, приходит во сне, жадничает. Бессмысленно и беспощадно.

Костя продолжал задумчиво тасовать колоду карт. Хотя зря, похоже. Если Толик-Рупор оседлал какую-нибудь околофилософскую тему, тут уж понятно, что езда ему предстоит долгая. А вещать Толик может бесконечно, даже если в зрителях у него только галька на пляже. В иные минуты Костя был Толику благодарен за то, что он заполнял собой всё имеющееся пространство, закрывал грудью брешь неловкого молчания. Беда только, если пространство, как сейчас в купе, тесное, и тогда чувствуешь себя как тот незадачливый охотник из фильма, которого в сарае распластало по стене и прибило к окну внезапно надувшейся лодкой.

– Я вот не понимаю, ты что, на полном серьёзе собираешься в карты сейчас играть? – возмутился Андрей.

– Ну мне надо чем-то руки занять!

– Ты, Костян, ничуть не изменился. В школе козюли тягал из носа, чтобы руки занять…

– Иди в жопу! – Костя кинул колоду в Андрея, карты рассыпались

– Давай, займи руки – собери карты.

– Я лучше тебе нюх начищу, вот и занятие полезное! – беззлобно огрызнулся Костя.

–…А потом что? – Толик, похоже, к любым сторонним репликам относился, как к мухам. Отмахнулся и продолжил. – А потом он тебе свой список выкатывает, ответочку, так сказать. У него-то времени свободного побольше твоего, не занят всякой чепухой. Готов принять ответочку-то?

Толик выставил кулаки и поводил ими в воздухе, как боксёр, направляя воображаемый удар на каждого из двух попутчиков.

 Костя подобрал с пола последнюю из разлетевшихся карт и вернулся на кушетку.

– Толик, неужели ты эту пламенную речь о Вадике толкнул? Надо было прямо там, над гробом, чего сейчас-то?

Толик поднял брови и почесал в затылке:

– Нет, при чём тут Вадик? Я так… о жизни. О себе. Мысли вслух.

– У тебя всё всегда о себе, любимом. Ты и на моей свадьбе умудрился устроить получасовую презентацию о своём первом сексуальном опыте… С моей будущей женой, блин! – Костя схватил бумажный стаканчик с остывшим чаем и махом допил.

– Это был мой чай, – заметил Толик, по-бульдожьи выпятил нижнюю губу и пробубнил:

– Прости, Кость! Галка ж всё равно тебя выбрала. У тебя у одного тогда «Ауди» была новая. А о козюлях невесте было знать необязательно!  – Толик скрутился в бублик, прикрыв голову руками, потому что Костя вскочил, насел на него и принялся шутливо мутузить.

– Чмо ты, Рупор! Язык твой поганый засунуть бы тебе… в дузло!

Всклокоченные, красные сели рядом друг с другом, взяли по крашеному яйцу и чокнулись как рюмками.

Андрей посмотрел на них, встал и вышел, закрыв за собой дверь в купе. Отодвинул шторку и долго смотрел в окно, и в стремительно надвигающихся сумерках видел домики разной степени заброшенности, сосны и берёзки разной степени кривизны и немного себя – согбенного, будто придавленного.

Отчего именно вдоль железной дороги птицы вьют гнёзда так кучно на деревьях, словно репей в ветках понатыкан? Как если бы их отбросило волной взрыва или раскидало чьей-то бесноватой рукой, выпростанной из-под времянки прошлого. Или это изгнанники памяти, только и ждущие подходящего состава, чтобы споро и спешно пошвырять внутрь свои тюки-гнёзда, всё же зная наперёд, что их выпнут обратно. Птицы-беженцы, которым нигде не рады.

Спустя какое-то время стало совсем темно. Андрей всматривался в темноту и не мог видеть ничего, кроме себя. Собственная унылая несвежая физиономия раздражала. Он вспомнил, как отец говорил, что в такой темени проще разглядеть то, что находится дальше, чем ближе.

Редкие огни придорожных фонарей проскакивали мимо слишком быстро, как ответы на вопросы, которые он не успевал задать.

Почему-то подумалось, что Вадик теперь совсем один. Он не любил быть один. «Уистити» называла его Вера Александровна, учительница начальных классов. Никто тогда толком не понимал, что это означало, потому дети дразнили Вадика просто Титей. Уже много лет спустя на встрече бывших одноклассников постаревшая Вера Александровна присела рядом с Вадиком, положила голову ему на плечо и сказала: «Уистити мой. Ты же в садик не ходил, в школе робел, и всё ходил со мной, вцепившись в мой палец, ну точно как обезьянка уистити. Глазёнки огромные, круглые от страха, а сам тощенький, маленький. Так и проходил до третьего класса».

Вадик пережил учительницу всего на год. Интересно, знала ли Вера Александровна, что уистити ещё и отмычка? Вот и влез Вадик без спроса в его, Андрея, семью, даром что тощий и неказистый был и ростом не вышел. Что-то его Наташа увидела в тихом Вадике, что-то родственное распознала, раз ушла к нему сразу и бесповоротно. А теперь Вадик умер, а он не успел его простить. Зацепился Уистити и держится изо всех сил.

– Уходи! – выдохнул Андрей в темноту.

За окном загрохотал идущий параллельно встречный состав.

Было странно, но не страшно не видеть его. Состав издал гудок – затяжной, как в конце раунда.

Андрей отшатнулся от окна, будто его могли ударить, и задёрнул шторку. Внезапно их поезд снизил скорость, затормозил и встал в темноте.

Открылась дверь купе, Толик высунул патлатую голову и сделал страшные глаза:

– Попандос! Это Вадик нас догнать хочет, попросил поезд остановить!

– Толик, ты баран! – Андрей впихнул Толика обратно в купе и сам вошёл следом.

Костя сидел, скрестив ноги, с колодой в одной руке и пустым стаканчиком в другой, как попрошайка на вокзале.

– Раскидывай на четверых, Кость. Всё равно стоим.

Тот не удивился, быстро разложил карты на четыре по шесть, вытащил козырь, положил на столик и накрыл сверху остатками карт, как стакан накрывают коркой хлеба.

– У меня «шестёрка»! – подал голос Толик.

– Ходи, Рупор!

Поезд тронулся и поехал.