- -
- 100%
- +
1
В 18… году я решил заняться пастушеством. Мне захотелось обойти родные горы и долины, ближе сойтись с народом и самому испытать радости и тревоги, неразлучные с жизнью пастуха.
У меня, человека гор, было небольшое стадо овец. Продав кое-какие земли, я увеличил свою отару, раздобыл себе ружье, в руку взял посох и превратился в пастуха.
Мои начинания были на первых порах жестоко осмеяны. Все говорили, что мне, феодалу, сыну знатного человека, не к лицу пастушество, но я не считался ни с кем, преследуя свои цели, думал только об осуществлении самых заветных своих желаний. Я хотел подойти вплотную к своему народу, узнать его сокровенные чаяния, пожить его жизнью, самому испытать все радости и печали, сопутствующие повседневной жизни труженика, – и разве мог я оставаться дома! Я добился своего, я познакомился и сблизился с теми людьми, которых я так жаждал узнать поближе (насколько мне это удалось, – об этом предоставляю судить моим читателям). А сейчас мне хочется рассказать вам несколько эпизодов из моей пастушеской жизни, и, надеюсь, это не будет лишено для вас некоторого интереса.
Лето было на исходе, овцы еще доились, как раз я собирался согнать в кучу овцематок, чтобы подоить их. В это время ко мне подошли два мохевца, совершенно мне не знакомые. По моей одежде они, разумеется, приняли меня за простого пастуха.
– Пусть будет обильна твоя отара! – приветствовали они меня.
– Да пошлет вам бог радости! – ответил я.
– Это чья отара? – спросили они.
Я назвал свою фамилию.
– Порази меня бог, а ведь метка-то на ушах у овец в самом деле ваша!.. Ни у кого больше нет такой метки! – воскликнул один из пастухов. – А сам ты чей? – спросил он.
– А я из Арахвети, мои милые! – ответил я на мтиулетском наречии. – Сын Якова Бурдулиани.
– В батраках работаешь или своя доля в отаре? – спросил пастух.
– Своя доля в отаре! – ответил я.
Пастухи помогли мне согнать овец.
– Парень, а как тебя зовут?
– Мамука, мои милые!
– А правда, что ваш барчук сам ходит со стадом?
– Ходит, клянусь именем Ломиси! – ответил я.
– Да неужто так сам и ходит? – удивились они.
– Да!
– Удивительно, ей-богу!
– А почему же? – спросил я, с волнением ожидая ответа.
– А как же не удивляться! Сын равного царю человека и пошел овец пасти!.. А-тьюю!.. – махнул он рукой.
– А что в этом плохого? Есть у него отара, он сам и пасет ее!
– Что плохого, говоришь!.. Сын владетеля Хеви и вдруг стал простым пастухом! – укоризненно сказал он.
– Деды его и прадеды тоже имели свои стада, но сами их не пасли, ей-ей!.. – добавил другой.
– Да, как же, стали бы они пастухами!.. Люди чиновные, все в орденах ходили…
– Тогда одно было время, теперь – другое! – попытался я оправдаться.
– Время тут ни при чем! Был бы твой барчук попутевей, получил бы должность пристава квешетского!
Меня обидели эти слова, и я уклонился от разговора; развернул свою отару, чтобы дать ей попастись на обильно поросшем кормами склоне, – было еще рановато сгонять ее на дойку.
Мои собеседники попрощались со мной, и я, огорченный беседой, ушел в свои мысли.
Надвинулся туман, и стал сеять мелкий дождь; я накинул на плечи бурку, надел на голову башлык и, зайдя спереди отары, остановил далеко забежавших овец, – мне хотелось, чтобы стадо медленней двигалось по пастбищу и усердней пощипывало траву.
Вдруг я увидел двух человек в штатской одежде, идущихпо направлению ко мне. Я с удивлением стал всматриваться. Если они приезжие, – так ведь дорога лежит по ту сторону горы, им незачем переходить на эту сторону.
Они приближались, высоко подняв палки, так как моя овчарка Басара с лаем бросилась на них. Я покликал собаку; она покорно вернулась, помахивая хвостом. Незнакомые, улыбаясь, заговорили со мной на ломаном русском языке:
– Собак, собак… Нет кусай?…
– Нет кусай, – успокоил я их.
– Баран, баран… – начал один из них, но не закончил фразы и, видимо, не умея говорить по-русски, обратился к другому на французском языке: – Как спросить его, куда они сбывают шерсть?
– Я сам не знаю, – по-французски же ответил тот.
Они стали беседовать между собой о хозяйстве, о шерсти, высказывая удивление, как нам удается размещать в горах такие большие отары. Все же они непременно желали узнать, куда мы сбываем шерсть и сколько пудов ее можно собрать и горах.
Я хорошо говорил по-французски и, не удержавшись, вступил в беседу.
– В горах много овечьих стад, население почти исключительно живет скотоводством, а шерсть закупают у нас здесь на месте армянские купцы, – сказал я.
Представьте себе удивление иностранцев, когда в глухих, далеких горах, где, по их представлению, живут одни полудикие варвары, не умеющие даже считать свыше тысячи, простой пастух, простой человек гор вдруг заговорил с ними на французском языке.
– Как! Вы говорите по-французски?! – изумленно воскликнули оба.
– Да, немного!
– Но как же так? А где научились?… Нет, это просто невероятно!
Мне захотелось подшутить над ними.
– У нас почти все пастухи говорят по-французски… – ответил я. – Я долго служил батраком в чужих краях и потому немного позабыл, а тут есть такие, которых невозможно отличить от французов.
– Что вы говорите?! Вот поразительная история! – изумлялись иностранцы. – А мы-то считаем их варварами!
Поговорив довольно долго и наскучив мне своей болтовней, они попросили меня спуститься вечером на станцию Казбек, где собирались заночевать, и рассказать им о жизни нашего народа, о его нравах и обычаях.
– Ты знаешь о существовании Англии и Франции? – спросили они.
– Знаю! – кивнул я головой.
– Он француз, а я – англичанин, – сказал один из них. – Все, что ты расскажешь, мы опишем в книгах, и эти книги прочтут все люди в наших странах. Приходи вечером обязательно. Мы дадим тебе за это денег, – добавил он.
– Спасибо, приду обязательно! – ответил я. Француз опустил руку в карман, достал оттуда один рубль и протянул мне.
– Вот тебе задаток до вечера, а вечером еще получишь.
– Спасибо, – ответил я, смутившись, – вечером приду, тогда дадите.
– Возьми, не стесняйся, – подбодрил меня другой.
– Нет, вечером, господин!
– Хорошо, тогда вечером получишь! – Они попрощались со мной. Я повернул отару и медленно погнал ее к нашему селу.
Вечером явился мне на смену мой товарищ пастух, вернувшийся с гор, куда он относил соль для овечьего стада. Следом за ним бежал парень, который каждую ночь приходил нам на подмогу.
– Мир пришедшим! – воскликнул я.
– Мир тебе! – ответили они.
– Как отара в горах?
– Что ей сделается?… Ягнят пастухи каждый день выгоняют к ледникам, они там так резвятся, что смотреть радостно на них… Здорово поправляются…
– Корм каков?
– Уф! – с восторгом воскликнул пастух. – И не спрашивай, – овцы округлились, совсем как огурчики стали… Знаешь, барыня просила тебе передать, чтобы ты домой поднялся. Гости, говорит, приехали, – добавил он.
– Кто такие? – спросил я.
– Мне откуда знать? Из города, говорят, приехали, офицеры какие-то.
– И женщины есть?
– Есть!
– Ладно. Тогда пойду. Надеюсь на вас, хорошенько следите за стадом, чтобы в пропасть не свалилось.
– Будь покоен, ничего со стадом не случится, присмотрим.
Я попрощался с ними, потрепал по спине верного своего пса, который даже под хозяйской лаской ни на мгновение не отрывал глаз от стада, и направился домой.
Был прекрасный лунный вечер, все вышли в сад при доме и угощались чаем. По оживленной беседе и смеху я понял, что гости были приятные и, подойдя поближе, узнал среди них одного своего близкого родственника. Мне захотелось поскорее подойти к ним, так как старик-родственник, с которым мы давно не видались, был близким приятелем моего отца. Я собирался переодеться, но гости уже заметили меня и стали звать к столу. Я извинился и подошел, – смешно было стыдиться пастушеской одежды перед своими людьми. Но представьте себе мое изумление, когда старик-родственник встретил меня такими словами:
– Ну-ну! Взгляните-ка на этого сына владетеля гор!
Моя протянутая рука повисла в воздухе, я в замешательстве смотрел на старца. А молодежь, моя родня, сбилась в кучу в уголке сада и от души смеялась надо мной.
– И не стыдно тебе? Совести нет у тебя?… – раздраженно спрашивал старик.
– Почему вы меня браните, сударь? Разве я в чем-нибудь провинился? – пролепетал я наконец.
– Ты еще спрашиваешь?… Ну, послушай, разве отец растил тебя пастухом? Ради этого истратил на тебя больше золота, чем весишь ты сам? Если уж так хотелось тебе сделаться пастухом, грешный ты человек, зачем тебе понадобилось уезжать в Россию, для чего ты деньги тратил? Поступил бы в обучение к моему «саркали», и тот отлично бы выучил тебя этому искусству!..
– Мой отец жил так, как ему нравилось, и я хочу жить так, как нравится мне самому! – ответил я с обидой в голосе и почувствовал, что краснею.
– Он пошел в народ, князь, захотел сблизиться с простыми людьми! – насмешливо улыбнулся юный офицер.
– Вас не касается, куда я пошел и с кем захотел сблизиться, – оборвал я его. – Но должен сознаться, что предпочитаю занятие пастуха вашей пустой болтовне, это дело, по крайней мере, полезнее!
Я повернулся и, пока шел по саду, слышал за спиной сердитые возгласы старца и смех молодежи.
– Сближение с народом, хождение в народ, что это значит? – кричал старик. – Лучше признаемся самим себе, что нынешняя молодежь никчемна, ни на что она не годится, ничем не может заняться.
– Отчего вы так изволите говорить? – тараторил офицер, – нельзя по одному судить обо всех… Наш родственник как раз потому и пошел в пастухи, что хочет отличиться; не все ведь такие.
– Да что и говорить, прославленное занятие, где же еще и отличиться?… – расслышал я последние слова старика и скрылся в комнату.
И оскорбления летели со всех сторон на мою голову. Одни презирали меня за то, что я не шел по проторенной дорожке, не заботился лишь о «чинах и продвижении по службе», другие ненавидели меня за то, что вместо пустой болтовни я смело взялся за трудное дело, и, наконец, третьи – те, к кому я стремился всей душой, чуждались меня, им нелегко было поверить, что человек, которому разрешено их грабить, искренно хочет работать вместе с ними, стать их братом!
Таков был мой дебют в той профессии, которой я отдал семь лет своей жизни. Я расскажу вам кое-что из пережитого мною за это время.
2
Наступила осень. Пастухи знали, что я все лето провел в горах, не отходя от стада, видели, что я жил на воле, вне дома, и не растаял, как сахар, чего ожидали многие, не скучал и не болел ни разу, хотя немало бурь и дождей шумело над моей головой. Все постепенно уверились, что я пастушествую с истинным рвением и не отступлюсь от любимого дела. За это время я подружился с несколькими пастухами и особенно – с жителем села Степанцминды Симоном Гигаури, который с первой же встречи поразил меня своей сообразительностью, своим проницательным умом.
В Симоне Сочетались все превосходные душевные качества горских пастухов. Ловкий, разумный и справедливый, он не способен был малую мошку обидеть; но всякая несправедливость глубоко возмущала его сердце, и он не щадил своих сил, чтобы отомстить за нее.
Все любили красивого, статного, правдивого юного Симона, все хотели войти с ним в товарищество. Вскоре стал он и для меня дороже других; на опытность его и умение ухаживать за стадом указывали во всем Хеви, как на пример, достойный подражания.
Итак, настала осень, а я все еще не мог найти себе никого в товарищи. Очевидно, мне не доверяли. Тогда я решил отправиться в Чечню один со своими чабанами. Там зимой паслись наши овечьи стада.
Однажды вечером, только мы согнали овец на ночную стоянку и только что уселись вокруг разведенного костра, как овчарка наша с лаем сорвалась с места и понеслась к откосу; один из пастухов вскочил и побежал за нею, чтобы отогнать ее от подходившего к нам человека.
– Добрый вечер! – приветствовал нас подошедший.
Пастухи, по обычаю, повскакали с мест и стоя ответили на приветствие:
– Да будет мирен твой приход, Симон!
Я пригласил прославленного в горах пастуха сесть рядом со мной. Все снова уселись и принялись за еду.
– Я к тебе! – обратился ко мне Симон, когда все мы немного подкрепились.
– Какое дело?
– Хотим войти к тебе в товарищество!
Я удивился. До сих пор мне никак не удавалось найти себе товарища.
– Согласен, – с радостью ответил я. – Но почему вы так запоздали, не известили меня раньше, ведь знали же, что я сам ищу товарища?
– Знать-то знали! Да только не верилось нам, что ты серьезно взялся за дело!.. Я и раньше собирался к тебе притти, но товарищи были против, а изменить им я никак не мог.
– Вот ты говоришь, что не мог изменить товарищам, а сам наговариваешь мне на них! А что, если я затаю в сердце своем вражду против них?
– Ну!.. Ты теперь сам товарищ наш и от тебя таиться – грех перед богом и людьми… Товарищ должен знать все, все, клянусь благодатью цверского ангела – хранителя войск!
– А почему тебе захотелось сдружиться со мной?
– Почему?… А потому, что ты грамотный!
– И еще почему?
– А еще потому, что казаки – народ каверзный, а такой, как ты, сумеет справиться с ними.
– Очень вас они притесняют?
– Очень, клянусь святым Гиваргием!.. Разве не знаешь сам, как они ко всему придираются.
На этом мы прервали нашу беседу, разостлали бурки поодаль от сбившейся отары и улеглись спать.
Только три сторожа-чабана не спали. Они всю ночь ходили вокруг отары, караулили, чтобы какая-нибудь овца не отбилась и не ушла.
Но вот забрезжило утро, потом солнце поднялось из-за горы и залило золотом всю окрестность.
Живительная ночная роса омыла бархатистую траву, и нежно заиграли краски цветов, словно желая усладить взоры солнца своей переливчатой прелестью.
Пастухи встали от сна, умылись и, со страхом думая о предстоящем пути, твердили вошедшие в обиход слова: «Боже, спаси нас от бесчинств казаков!»
Выгнали отару на корм. Я и Симон остались на становище, чтобы переговорить о том, когда нам слить наши стада, а также обо всех подробностях перехода в Чечню.
– Ты будешь у нас главным пастухом, – сказал Симон.
Я стал отказываться, не надеясь на свою опытность, говорил, что не знаю всех обычаев и правил пастухов, но Симон упорно настаивал на своем.
– Почему ты требуешь, чтобы я стал главным пастухом, когда есть гораздо более опытные люди?
– Потому, что ты всюду вхож, – ответил он, – если понадобится, ты сумеешь постоять за себя, не то, что мы, горемычные… Тебе еще, может быть, и удастся отбиться от казаков, а нам и думать нечего!..
Как видите, всем было известно, сколько притеснений приходится терпеть пастухам от казаков, которыми заселили эти места ради водворения мира.
– С тобой нас ни старшина, ни пристав не обидят, – добавил Симон, помолчав.
– Разве они тоже притесняют вас?
– Бог их знает!.. Пока добьешься от них билета, всю душу вымотают! – воскликнул он с досадой. – Без билета пускаться в Чечню нельзя, а разрешение дает пристав, а пристав требует свидетельства старшины…
– Ну и что за беда? Ведь это один раз в год приходится делать!
– Раз в год! Но зато уж и трудно это!..
– А почему?
– Вот почему, – улыбнулся он: – сначала требуется один общий билет на всю отару со всеми пастухами, потом еще по одному на каждых трех человек.
– А это зачем?
– Одних посылают за пищей, другим бывает нужно наведаться домой. Надо еще брать такой билет и для крупного рогатого скота отдельно… Словом, бог знает, сколько возни. Не приведи бог с ними связаться! Ничего, – поживешь нашей жизнью и узнаешь, как трудно приходится пастухам.
– Тебя самого, верно, обидели, потому ты так и говоришь, – сказал я.
– То-то и есть, что обидели! – начал Симон. – В прошлом году у меня в Ясиноватой стояла отара, а я должен был вернуться домой. Умерла у меня жена, надо было похоронить ее… Около середины зимы пришел ко мне человек и сообщил, что овечьи хлевы у нас погорели. Плохо мне пришлось, врагу не пожелаю. Я побежал к старшине за билетом. Тот отослал меня к приставу, а пристав живет в Квешети. Отсюда до Квешети верст шестьдесят будет. Туда и обратно – сто двадцать верст. Шутка сказать, пройти зимою такое расстояние, да еще по горам… Как быть? Попросил у старшины справку. До тех пор не давал, пока не выманил у меня пяти рублей за печать. Пошел я, благополучно, благодарение богу, перевалил горы, а пристав, оказывается, уехал по своим делам в Тбилиси. Есаулы сказали, что раньше месяца не вернется. Что мне было делать? Сердце кровью обливалось; все мое добро составляли овцы, хлевы сгорели, и я не знал в точности, все ли стадо сгорело или нет… Погоревал, погоревал и пошел обратно. В пути застигла меня вьюга, чуть снегом не занесло… Дома не мог оставаться. Решил итти без билета. Думал, – расскажу о своем горе, пожалеют, пропустят… Но у Дарьяла перехватили меня казаки. Билета у меня не было. Они задержали меня, связали мне руки и повели в Дзауг. Две недели держали в тюрьме. Потом отправили этапом в Душет. Две недели шли. А сердце горем обливалось!.. И там неделю продержали, потом отпустили… Слава богу, что стадо не погибло, – но как после этого могу я относиться к ним?
Слушая его рассказ, я с грустью думал о нынешнем недостойном времени, когда честному труженику неоткуда ждать себе помощи. Я горевал о судьбе народа, которым безответственные правители распоряжаются по собственному произволу, устанавливая для него свои законы и порядки, требуя от него непосильной дани.
3
Прошло некоторое время. Я подготовил пропускные билеты, и все мы, входящие в одно товарищество, собрались на покосном поле Шавхалиани за Тереком, как раз против Степанцминды. Мы перемешали наши стада и, предполагая на другой день двинуться в путь, собрали приношения и устроили прощальный пир.
Все молились, прощались с собравшимися друзьями и родственниками и вели себя так, словно уходили на войну или готовились к большим испытаниям. Поля ногайцев и чеченцев действительно находятся довольно далеко от нас, но ведь и там живет мирное население! Чего же тогда так боялись эти трудолюбивые люди, которые шли на такое мирное занятие, как уход за скотиной?… Я был неопытен, и все это казалось мне удивительным, так как я не мог себе представить, сколько бедствий и огорчений ожидает нас в пути.
На этом пиру пастухи в один голос решили, что в пути и на стоянках я буду у них главным распорядителем, а Симона, по моей просьбе, дали мне в помощники. Во время пира мне слали чашу за чашей, говорили тосты в стихах, в которых называли меня надеждой и опорой своей.
Солнце уже склонилось к западу, когда мы кончили наше пиршество и я приступил к исполнению своих обязанностей. Столько говорилось о трудностях, о грабежах и неизбежных стычках, что я все свое внимание сосредоточил в первую очередь на оружии. Я собрал пастухов и, проверив у всех оружие, остался очень доволен. Ружья и пистолеты у всех были начищены, курки в порядке, кремни новые, кинжалы отточенные, пороха и запалов в изобилии. Словом, они были готовы в такой степени, что хоть тут же выводи их в бой.
В ту ночь стада оставались на месте, а на другой день на рассвете должны были тронуться через казачью станицу Маханюрт в Брагун, где мы арендовали земли на зимние пастбища.
Я и Симон ушли в наше село уладить оставшиеся дела, попрощаться с домашними.
– Что-то очень уж мы готовимся, Симон, но не знаю, к чему? – сказал я.
– Готовиться надо заранее: когда беда придет, тогда уж поздно будет, – спокойно ответил он.
– Ты так говоришь, словно мы в поход выступаем? – улыбнулся я, желая вызвать его на разговор и узнать, что же все-таки ждет нас в пути.
– Какая разница, милый, в поход итти или стадо вести, – нигде без оружия не обойтись.
– Как так?
– Все преследуют стадо. И зверь, и человек, и погода, все – враги скота, все хотят урвать от стада, – сказал он, – вот почему пастух – несчастный человек. От любого занятия можно оторваться, а от отары ни на минуту не отойдешь… От непогоды каждый укроется, а пастух – хоть умри со стадом… И ночью надо бодрствовать, одним глазом следить, как бы отара не перепугалась, зверь бы на нее не напал или вор к ней не подкрался… Пастуху нет отдыха ни днем, ни ночью!
И в самом деле, читатель, представьте себе пастуха под открытым небом в темную, холодную ночь; дождь льет, как из ведра, холод пронизывает до мозга костей, ветер колет иглами, а он только плотней запахивается в бурку, – нельзя оставить баранту, нельзя оторвать ее от корма и надо постоянно быть начеку.
Помянув бога и хевских святых, мы вышли в путь.
Наше общее стадо мы разбили на пять отар. Головную отару сопровождал Симон, а сам я шел за последней. Симон вначале противился этому, но я решил, что так мне будет удобнее следить за всем стадом, и я настоял на своем.
Баранта растянулась по узкому, извилистому ущелью Медленно, осторожно двигаясь, она приблизилась к Дарьялу. Вдруг передние остановились и зашумели. Ко мне подбежал пастух и сообщил, что казаки не пропускают стадо. В целях поддержания спокойствия Дарьяла охрана имеет право проверять билеты у прохожих и проезжих.
Я подошел к охране узнать – в чем дело. Оказывается, казаки задержали передние партии баранты и загнали их в плетеный грязный загон. Чистая, мытая баранта стояла по колено в жидкой грязи. К тому же еще самцов поместили вместе с самками, и, конечно, ягнята теперь народятся раньше, чем успеет пробиться молодая трава, и, значит, у матерей не хватит молока и молодняк или погибнет, или вырастет слабым, хилым и шерсть у него будет плохая. А у овец от грязи заболят ноги, они не смогут ходить на корм, разрывать копытами снег и искать траву под ним. От этого они ослабеют и, если даже переживут зиму, все равно будут слабосильными и не дадут приплода.
Казаки, конечно, ничего этого не могли понять, и это не удивительно. Меня только поразила полная разнузданность и неразбериха в их действиях.
Меня окружили пастухи, свои и чужие, и стали умолять их спасти.
– Почему вас задержали? – спросил я их.
– Придрались к нам, требуют пятьдесят рублей, – тогда, мол, пропустим. Мы десять предлагали, – не согласны.
– Что вы, зачем давать им деньги? – сказал я. – Кто у вас старший? – обратился я к одному из стоявших тут же казаков.
– А тебе для чего? – ответил тот. – Ты наш начальник, что ли?
– Ты потом узнаешь, кто я! – сказал я сердито. – Кто старший над вами? – повторил я свой вопрос.
– Я старший! Говори, что тебе надо!
– Почему стадо задержали?
– На то наша воля. Задержали, и всё тут!
– Ты понимаешь, какой убыток наносишь пастухам?
– Пусть хоть совсем пропадают, – мне-то что?
Я убедился, что разговаривать с ним по-человечески невозможно, да и подозрительно мне показалось, что у «старшего» нет никаких знаков отличия.
Я направился к их казарме. В дверях передо мной вырос другой казак.
– Куда? – остановил он меня.
– Хочу видеть вашего командира.
– Он кутит, ему не до тебя.
– Ступай, скажи, что хочу его видеть. – Я назвал себя.
– Мы у тебя под командой, что ли? – засмеялся казак.
Я с трудом сдерживал гнев. Блюститель порядка кутит, а когда человек требует справедливости и человеческого обращения, его подымают на смех… К счастью, я хорошо говорил по-русски, с не знающим русского языка они обошлись бы еще грубей.
Я повернулся, кликнул ребят, велел им выпустить стадо и продолжал путь.
Как только бедняги услышали мое распоряжение, они, дай бог жизни, со всех ног кинулись исполнять его. Начисто снесли плетень и принялись выгонять стадо, которое весело бросилось на дорогу из грязной закуты.
Казак подскочил к одному пастуху и стегнул его нагайкой. Тот вспыхнул, схватил казака, стащил с забора, на который тот вскочил, и принялся избивать. Я с трудом вырвал у него казака. На крик: избиваемого выскочили другие казаки и набросились на пастухов. Их было человек пятнадцать, а пастухов, отборных молодцов, восемнадцать человек, и потому казаки скоро сдались и запросили пощады. Их командир, некий Белогоров или Белогорский, хорошо не помню его фамилии, выскочил пьяный, в одном нижнем белье и грозно крикнул: «К оружию!». Однако, увидев своих казаков в плачевном положении, вернулся в помещение, облачился в черкеску, не забыл даже привесить саблю и почтительно вышел ко мне с просьбой простить его подчиненных за бесчинства, совершенные ими.