Звук далекий, звук живой. Преданья старины глубокой

Как хорошо подражать классике

«Надгробное слово» – вероятно, самый выдающийся памятник красноречия в истории русской словесности. Его написал (скорее всего, именно написал, а не произнёс) родной племянник игумена Иосифа (Санина) – инок Досифей (Топорков).

Необычайно изощрённая, воистину эллинская речь; знакомый хоть немного с творениями Иоанна Златоуста легко поймёт, откуда автор почерпнул образцы своего стиля – взять хотя бы то место, где он обещает «очистить корень лопатой красноречия». При этом стоит заметить, что нагромождение образов нисколько не убавляет цельности всего произведения, которое читается на одном дыхании – это и есть то, что называется мастерством. Мастерство автора и сейчас пробирает до костей; на мастерство указывает и то, что, несмотря на крайнюю вроде бы отвлечённость повествования, оно насыщено живыми подробностями из жизни самого героя и его родных (несчастный парализованный страдалец-отец, благочестивая мать, пытающаяся встать со смертного одра и идти куда-то за святыми Мариями).

Когда-то в веке этак 19-м про иного говорили: «русский европеец», имея в виду не только образованность, но и то, что всем образом жизни и даже мышления данный человек впитал европейский культурные устои. Досифей Топорков – это в полном смысле слова «русский эллин», интеллигент Московского государства (предпочитающий батоги называть по-гречески, как в XIX в. их назвали бы в интеллигентской переписке по-французски), человек сумевший стать совершенно адекватным той классической греко-византийской культуре, которая столетиями поражала воображение наших соотечественников и казалась недостижимым идеалом. Вот в лице Топоркова мы, наверное, имеем высшую точку русского культурного «византиизма».

Надгробное слово в память Иосифа Волоцкого

Истинно, что всякий, наделенный даром слова, обречен на пребывание в беспросветном окружении страданий и бедствий, превосходящих всякое терпение и способных колебать и поражать сердца, заставляя находящихся в смятении раздирать одежды и обманываться в своих начинаниях. И нам, братия, надлежит здесь страдать от окружающего злосчастия, в тысячи раз превосходящего силу любого терпения, как, впрочем, и пострадали уже – от того, чему не найдется равного в сонме скорбей.

Да, что может еще сравниться с испытанным нами лишением, с таким горем, упавшим на наши сердца и не только способным поколебать и сломить нас внешне, но проникающим до самого нутра? Терзаем не только одежды, но и души; стираем себя в порошок и слепнем – не оттого, что стараемся уединиться в темной келье, а потому что сам свет восхода гасится туманом слез! Мы претерпели потерю. Не имущества или мимолетной славы вместе с сонмом почитателей; не надежду на расширение угодий и тому подобных привилегий с их увеличением стад и скота; не чести рода или просторных комнат, не горячей любви дорогих нам родных, друзей и знакомых – мы потеряли любимого отца: я говорю о блаженном отце нашем Иосифе, одноименном ветхозаветному Иосифу Прекрасному, кормившему Египет пшеницей во время голода и удивившего стойкостью в целомудрии как Ангелов, так и людей. Только наш Иосиф не просто сумел накормить всех, живших на земле, на которой он родился, но и подвизавшихся вместе с ним накормить и окормить духовно. Ветхий Иосиф, одержавший победу над египтянкой, был женат и имел детей; наш помрачения египетского, т.е. страстей сего мира, избежал и «египтянку», возбудительницу сладострастия, – и не в одночасье, а всю жизнь – побеждал сам и учил побеждать других, пребывавших вместе с ним, которые, помня слова Господа, ради блага для своей души оставили всё и пришли к нему.

Но в каких словах можно донести до слушающих облик отца? Не знаю. Поэтому нам надо утешиться в нашей печали и восстановить свой ум в твердости – не утешениями родственников или близких друзей, а чтением Божественного Писания Ветхого и Нового Завета, и тем, что каждый в нем найдет соответствующее постигшему нас горю. Итак, будем оплакивать потерю нашего любимейшего дорогого отца, от которого мы породили – не телесно, конечно, а духовно – плод покаяния, по своим кельям без отвлечения на беседы, подобно птицам пустынь, уединяющимся каждая в своем гнезде.

Братья, будем бояться падения в названные страсти: пленение миром, властолюбие, выискивание недостатков и прочие. Устремимся от них прочь, помня, что и нам надлежит в свое время отойти, с возгласами и восклицаниями – не истошными, разумеется, а тихими, умиленными и скорбными, говоря каждый себе: «Увы мне, увы, душа моя, заплачь и запричитай, лишившаяся внезапно преподобного отца и пастыря совершенного!»

Где вы теперь, отец? Где вы, пастырь добрый?

Он взят от нас, пастырствовавший, как Давид, в смирении, кротости и незлобии сердца и, как Моисей, вместо понукания своих овец бравший на себя их строптивость и непослушание, носивший на плече смирения, любви и терпения нужды, лишения и трудности нрава, никогда не поднимая жезла гнева, а до конца ожидая покаяния. И мы сейчас болеем сердцем оттого, что остались заблудившимися в горах междоусобиц или среди потоков властолюбия, пожирающие своих верблюдов, а чужих комаров оцеживающие. Плачем и причитаем с болью, не можа сказать ничего, кроме как: о горе, горе, ушел от нас умелый рулевой, правивший нашим жизненным кораблем и своим милосердием спасавший от бури и гибели во греховной пучине нашу странническую скудость. И вот мы остались без заступничества на волнах соленого моря окаянной жизни мира сего и с болью и горечью говорим: восхищен от нас неутомимый предводитель на коротком пути нашей жизни, на вымощенном светящимися царственными добродетелями любви, смирения, терпения, ношения тягот ближних и многими другими, пути, ведущем шествующего по нему к жизни, – да он и сам был драгоценным собранием таковых.

Мы, по немощи нашей, бродим все больше вблизи поворота на дорогу строптивости, на которой приходится ожидать нападения разбойников, т.е. предводителей страстей беспокойства и ненависти или соблазна судить чужого вместо того, чтобы заниматься исправлением собственного ума – каковой соблазн и порывается все время ввергнуть нас в поток погибели. Потому – быть нам уклонившимися на ту стезю, раз нет у нас сейчас ни той любви, которую отец наш питал к Богу, ни того христианского милосердия к братии – а мы не стараемся даже стяжать его смирения и милости к ближнему, когда не только физические чужие лишения, но и душевные воспринимаются, как свои.

Увы, увы, братия… В какое же время мы лишились отца и опытного пастыря, пращею своего учения, словно зверей, отгонявшего от нас страсти! И вот отошел от стада преподобный – скорбят и горюют, и страдают овцы, лишившись сладостной его любви.

Как в добродетели не сравнивались с блаженным современники, так и в речах он был бесподобен. Да, он жил в наши дни и происходил из нашей среды, но не был таким, как мы, а был как бы насажден в небесном винограднике и возрос от воистину доброго корня – но ведь и плод оказался достойным корня! Сад духовный красив, и плоды в нем сладки; а достоинство любого дерева познается через вкушение его плода.

Итак, рассказ о блаженном отце нашем Иосифе.

Подарил его миру город – не первый среди крупных, но ставший вровень с ними – имею в виду Волоколамск, – а родиной ему было село с самым обычным названием Язвище, расположенное близ этого города, – там и родился преподобный. Произошел он не от какого-нибудь сорного, а от самого что ни на есть благородного корня, и я сейчас, после совершения его непорочной во Христе жизни, покажу вам этот корень, очистив его словесной лопатой от земли забвения, не только назвав имена, но и рассказав обо всем, что пожелают узнать стремящиеся к пониманию всего течения жизни преподобного.

Род блаженного происходил из Литвы. Переехал в русскую землю его прадед Александр Саня; дед, прозываемый Григорием Саниным (в иночестве Герасим), был человек очень благочестивый и любил повторять своим знакомым: «Только бы дал нам Бог Царство Небесное… Ведь рай-то нам и был отечеством, да мы его потеряли – и вот вновь Господь нам даровал его Своим вочеловечением!» Иван Григорьевич, как звали его отца, уподобился известному непорочному страдальцу – пусть и не в помойной яме1 лежал, а на одре, но так же удостоился струпьев того, а вдобавок и сотрясения всего тела, не имея возможности даже шевельнуть головой или протянуть руку для принятия пищи, или самому повернуться, без помощи смотрящего за ним. И так он страдал не на протяжении семи, а на протяжении почти двадцати лег, пять из них в мирском, а пятнадцать – в иноческом звании, в котором получил имя Иоанникия, накопив за то время богатство благодарности Богу, подобно тому же самому праведнику, которое сохранил до последнего своего вздоха, и если всесильный Промысел не дал ему освобождения от таких страданий в седмину, то зато ввел его в восьмой век разрешенным от всех уз. Это, к сведению желающих знать, составляет одну часть рассказа, после которой я желал бы перейти ко второй.

Мать его звали Мариной. После тридцати лет по-иночески постнического испытания она заслужила имя Марии. О трапезе ее стоит ли говорить! Хлеб (или еще что-нибудь столь же непритязательное), вода; масла она почти совсем не вкушала, только чуть-чуть на господские праздники – в порядке разрешения. В милостыне не жалела и необходимого, а что касается осуждения ближнего, то не попускала того и в мыслях и не хотела слышать ничего такого даже краешком уха. В свободное время она занималась молитвой и рукоделием, обычно в темном доме, не зажигая огня. Впрочем, полное ее благонравие далеко превосходит все то, что о ней говорили.

Ее глубоко чтил правивший городом Князь Борис Васильевич, посылая ей дары со своего стола (а она все раздавала нищим).

Перед своим отшествием ко Господу она немного занемогла и стала звать поименно каждую из тезоименитых ей Марий: Марию Иаковлеву, Марию Магдалину, Марию Египетскую и говорить: «Вот, госпожи, иду. Вот, госпожи, иду с вами». Она повторяла так много раз, порываясь на самом деле идти, удерживаясь только немощью. И это она повторяла все дни до своей кончины, а однажды, оставшись без присмотра, встала и вышла из комнаты, но изнемогла и была вынуждена сесть. Прислужницы подняли ее и положили обратно на постель. Она вновь стала повторять: «Вот, госпожи, иду», – и с этими словами отошла ко Господу.

В день погребения ее истомленного многими трудами тела было совершено отпевание, и гроб положили под помост церкви св. священномученика Власия.

Вот я краем коснулся этой темы, показав вкратце слушателям корень благолепия, дабы было видно, что плод достоин корня, от которого произрос он, наш блаженный.

Итак, по истечении семи лет, на восьмом году от роду, маленький Ваня на удивление всем до конца прочел все Священное Писание, тем уже показав, что иметь ему долю в восьмом веке. До 20 лет он прожил в мирском звании; но ему еще предстояло показать плод трудов своих: по словам Господа, всякий книжник, наученный Царствию Небесному, оставляет ради него вместе с состоянием и данное родителями имя. Родился он в день памяти святого Иоанна Милостивого, но хотя при пострижении взял имя Иосиф, до самой смерти оставался также ревнителем милостивости своего святого. Впрочем, после перемены имени стал подражать и Иосифу – в целомудрии, желая господствовать если не над Египтом, то над страстями, и для этого отдал себя в руки преподобного отца нашего Пафнутия, поступив в его обитель, над устроением которой тот трудился в городе Боровске. Там впоследствии он и отца своего принял в иночество, став служить ему в его страданиях.

Родители и родные устроили по нем плач, пронзенные острой стрелой печали из-за его отбытия; они горько сокрушались по поводу неожиданного ухода своего любимца в дальние края, и лишь немного утешались тем, что стали получать известия о нем.

Блаженный пребыл в послушании у о. Пафнутия, насколько нам известно, восемнадцать лет, живя согласно его воле, и Пафнутий увидел в нем истинного ревнителя и даже как бы родного сына. Иосиф стал постепенно первым из подобных ему учеников старца, не только в смысле сочетания в одном лице многих добродетелей вдобавок к терпеливости и незлобию сердца, но оказался и обладателем замечательных качеств, выделявших его среди подвизавшихся в обители: острый ум сочетался у него с основательностью, свобода речи – с хорошим голосом, совершенно не сравнимым ни с чьим другим, который при пении или чтении в церкви звучал соловьиной сладостью, обращая внимание и услаждая слух окружающих. В разговоре он на память приводил Священное Писание, в монастырской службе был искуснее всех своих собратьев.

Роста он был среднего, с благообразным лицом, как и древний Иосиф, носил округлую средней длины бороду; волосы в то время у него были темно-русые, в старости – белые. В положенное время неукоснительно совершал церковное общее и келейное правила, молитвы и коленопреклонения; в прочее время занимался рукоделием или по хозяйству. Питался очень умеренно: иногда раз в день, иногда через день.

Он был исполнен всех добродетелей, божественных и человеческих; слава о нем, о его праведной жизни стала распространяться повсюду.

То же увидел в нем и блаженный о. Пафнутий, познав духом, что он способен к духовному руководству и, не желая, чтобы созидалось на чужом основании, то есть чтобы он начальствовал в старом монастыре, предложил ему самому найти такое же место и там основать обитель.

Однако после кончины старца, блаженного Пафнутия, Иосиф по желанию самого самодержца русского Великого князя Ивана Васильевича и по просьбе братии был вынужден принять на себя руководство обителью блаж. Пафнутия. Он принял начальство, не дерзая ослушаться самодержца, и пребыл в нем один год. Но увидев, что нравы в обители не согласуются с его собственным нравом, он оставляет начальство, и вновь самодержец понуждает его, и он во второй раз пробует начальствовать. Так он провел еще один год и, поняв, что никакой пользы от этого ни ему самому, ни пребывающим с ним не будет, поручил управление достойнейшим из братии, а сам, взяв с собой одного из учеников, Герасима Черного, отправился с ним по монастырям, расположенным здесь же и за Волгою, желая с Божьей помощью обрести место, подходящее для безмолвия. Найдя же таковое, сделал своего ученика старцем, а себя поставил в подчинение ему, одевшись в самую бедную одежду.

Но – не может укрыться город, стоящий на вершине горы, отовсюду узнают блаженного по виду, по словам, по рассказам, и где бы он ни появился, начальствующие и братия склоняли его на настоятельство. И он, поняв, что жить в безмолвии его не оставят, снова вспомнил слова преподобного отца Пафнутия и решил уйти на свою родину, в Волоколамск, как тот, который совершенно очистился и может с пользой возвратиться к своим, чтобы как самому спастись, так и спасти кого из ближних.

Особенно понуждал о. Иосифа к тому кн. Борис Васильевич, так что когда он вернулся в 1479 г., благочестивый князь поручил ему найти пригодное для основания обители место.

О. Иосиф послал вперед одного охотника, чтобы тот нашел место. Охотник пошел – и перед ним закружился вихрь, как бы указывая путь. Так тот пришел на берег реки Струги, когда в землю из ясного неба ударила молния!

Охотник поразился, но не стал о том никому рассказывать, кроме самого преподобного; через какое-то время, однако, рассказал и всем – ко всеобщему изумлению.

После этого туда пришел сам преподобный с бывшими при нем братиями и начал с ними очищать место от леса, в тех местах густого и непроходимого. Очистку произвели с большим трудом, но все же возвели деревянную церковь, трапезную и несколько келий. Первым на всякую работу всегда выходил сам Иосиф.

Поначалу не было и мельницы, и муку мололи вручную; при этом преподобный, закончив утреннее славословие и обычное правило, приходил молоть в рабочее помещение вперед всех.

…Некий инок был принят Иосифом из другой обители. И вот он застает отца мелющим. Он поразился и, решив, что такое занятие унизительно для старца, попросил его поручить это дело ему. Тот позволил.

На следующий день инок вновь застает старца мелющим и с ужасом говорит

Батюшка, что вы делаете! Давайте я, – и вновь подменил его.

И так он поступал много раз, пока не покинул обитель со словами:

– Нет, не перемолоть мне этого игумена…

После устройства всего необходимого для обители преп. Иосиф стал строить каменную церковь, вместе с учениками обтесывая камень, поднимая его на стены и обрабатывая его там – как некогда Великий Афанасий Афонский. Начал строительство церкви он в 1484 году от Рождества Христова, закончил в 1486 году. Расписана и украшена священными божественными образами она была безвозмездно утонченнейшим художником, носившим имя Божий Дар2, вместе с отцом и другими помощниками. О великолепии обители и о ее украшении, впрочем, смысла говорить нет, благо она у всех на виду. Начало ей было положено совсем недавно, но она уже превзошла многих, став вровень с самыми знаменитыми.

Что же было дальше? Вселукавый сатана воздвигает бурю против Церкви в лице новгородских еретиков – а их помрачили эти порождения ехиднины, богоборцы-иудеи – покрывшись христианством, как овечьей шкурой, они наполнили души людей еврейским ядом.

Святой отец, услышав о том, восскорбел душой и воспламенился сердцем; начал обличать богоборческую ересь и писать правителям, архиереям и всем видным деятелям и просто всем христианам, чтобы никто не слушал богопротивного учения, чтобы восставали против возмутителей, разоблачали их и отправляли в заключение! И так те семена злочестия, которые сеяли еретики, были истребляемы его письмами.

Написана была им и целая книга против них, обличающая их богопротивные взгляды. Довелось ему, между прочим, писать и новгородскому архиепископу Геннадию, которого он этим подвиг на ревность во славу Божию – и тот, как некогда Илия, дыша ревнованием ко Христу Вседержителю, велел еретиков сажать на неоседланных лошадей лицом к хвосту и водить по всему городу, чтобы люди плевали на них и говорили: «Вот враги Сына Божия и Пречистой Богородицы», – о чем он сам написал нашему отцу. Так злочестивая ересь была разоблачена.

А тем временем О. Иосиф непрестанно посылал самодержцам – Великим князьям Ивану и его сыну Василию – и всем благочестивым князьям письма, в которых звал всех единодушно подняться против безбожных еретиков, поддерживая в каждом намерение подняться против их учения.

И самодержцы – благочестивый Великий князь всея Руси Иван и сын его Великий князь всея Руси Василий – сняли с них покров из овечьих шкур и прокляли их на соборе, приговорив одних к торговой казни посредством μαγκλαβιον3, других – к тюремному заключению. С тех пор все стали ненавидеть злочестивых еретиков, увидели, что они враги истине, стали их обличать и гнушаться ими.

Блаженный наш отец столь владел даром слова, что все покорялись его речам. В этом он был настоящим Иоанном Златоустом, соединяясь с ним еще в милостыне, борьбе с еретиками и проповеди покаяния. Сколько приходило к нему отягченных грехом, которые получали пользу от его слов и наставлялись на добродетель. А если кто терпел мучения от нападения какой-нибудь страсти, то после беседы с блаженным отцом получал избавление – не только от нападения, но и от самой страсти.

Слова его были пронизаны теплотой и снисходительностью к немощи каждого – словом, для всех он сделался всем, и любой, страдавший душевным или телесным недугом, после беседы с ним уходил воспрянувшим. Когда один из философов побывал у Иосифа и беседовал с ним, то потом сказал своим спутникам: «Я увидел старца, в котором как бы ожили древние риторы и сам великий Златоуст!»

Когда случалось, что кто-нибудь из его учеников, одержимый непослушанием и непокорством, уходил из обители блаженного и возводил на него хулу, то если не приходил в чувство и не каялся перед ним, Бог не оставлял его без наказания. Бывало также, что и из чужих монастырей возводили на Иосифа хулу и делали попытки устроить ему неприятности, но Бог сохранял его ото всех, а неприятели сами терпели ущерб.

Однажды случился голод и не на один год. Земская четверть зерна стоила 40—50 денег серебром. Блаженному же приходилось содержать по 400—500 и более человек. Кончился монастырский хлеб; деньги, одежду и скот отдали без остатка нуждающимся. Иноки по такому поводу стали роптать на настоятеля. Тот же послал занять хлеба в соседний монастырь, а братию призвал положить упование на Бога. И через короткое время обитель посетил Великий князь всея Руси Василий, который, узнав о затруднениях, пожертвовал тысячу четвертей ржи, тысячу четвертей овса и 100 рублей деньгами. А весной в монастырских селах урожай увеличился больше, чем в других местах! И до самой своей кончины блаженный отец неукоснительно кормил и одаривал милостыней нуждающихся, а Бог все больше умножал его запасы.

Каждый год на праздник Бессмертного Успения Богоматери в обитель приходило больше тысячи нищих, получавших там пропитание накануне и в самый праздник; дав каждому по сребренице, игумен отпускал их и говорил ученикам: «Будете и после меня так поступать – не оскудеет ваш монастырь до конца дней». Впоследствии как-то правители умалили свои пожертвования, насельники не нашли в себе сил поступать, как прежде, – и тут же последовало обеднение. По молитвам блаженного они поняли причину наступившей бедности и, вспомнив его слова и положившись на его молитвы, снова стали поступать по его заповеди – тотчас в монастыре наступило изобилие во всем более, нежели раньше.

Под конец жизни ослабшему в старости, лежащему в немощи и упражнявшемуся в молитве блаженному отцу было откровение о случившемся под Оршей сражении. Он сказал присматривающему за ним брату:

– Сегодня, брат, случилось великое несчастье под Оршей по грехам нашим, – и все рассказал по порядку.

Через несколько дней пришло известие о случившемся, заставившее того брата удивиться пророчеству отца.

Поддерживаемый тем же братом, блаженный отец как-то раз шел на вечернее славословие, как вдруг показался человек, приближающийся к монастырю с громким и ужасным воплем. Отец остановился, прислушался и сказал спутнику:

– Ой, брат, лютый же в нем бес… И отец вошел в церковь, а незнакомец продолжал идти с тем же ужасным воплем, потом вошел в церковь, стал возле преподобного, начал сосредоточенно молиться и… вышел из церкви здоровым, вполне осмысленно начав разговаривать с окружающими!

Окончательно ослабев, отец наш повелел носить себя в церковь на каждую службу и оставлять там в особом месте, что ученики его и исполняли вплоть до его кончины. Прожил преподобный Иосиф в своем монастыре 36 лет, а всего 76 лет.

В 1515 г. после праздника Рождества Преславной Богородицы он скончался с наступлением дня Воскресения Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, 9 сентября, на память святых и праведных бого-отец Иоакима и Анны во время пения славословия, отдав Богу свою чистую душу после трех последних вздохов, которыми прообразовал Святую и Живоначальную Троицу.

Братия с пением исходного песнопения – «Святый Боже», при котором всякий плакал, обрядили тело великого труженика и понесли его на себе в церковь, как некогда доблестные сыны праотца Иосифа, тоже с пением – не радостным, но плачевным.

«Отошло от нас сияние, – говорили одни, – которым мы освещались больше, чем солнечными лучами. Угас светильник, сиявший над нашими сердцами и рассеивавший тьму, мешавшую видеть душеполезное. Великая беда окружила нас ныне, ибо отнят у нас великий сосуд Божиих даров, в котором были и любовь нелицемерная, и странноприимство Авраама, и незлобие Иакова, и целомудрие Иосифа, и терпение Иова, и милость Моисея, и кротость Давида».