Память плоти. Психологический детектив

Корректор Венера Ахунова

© Елена Михайловна Джейхан, 2021

ISBN 978-5-0055-6226-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Я умерла. Почти. А как прикажете это назвать? Ха! Мне и приказать что-либо нельзя, если я больше не человек, я Тело, да, я умерла, а тело нет. Какая ирония: когда я начинала карьеру модели, я гордилась этим именем. Мы преклонялись перед божественными Синди, Наоми и Клаудией и копировали их во всем. Девочки услышали, что Синди Кроуфорд называют «Тело», и немедленно назвали так и меня. И, черт возьми, это было справедливо – я была умопомрачительно хороша: никаких плоскодонных прелестей, никаких выступающих ключиц, никаких мужчин-собак, бросающихся на кости. Они бросались на мою стоячую грудь, на мою африканскую попу, на мою персидскую талию. Мне пришлось уйти из модельного бизнеса и податься в мисски: на мне тупо не сходились дизайнерские шмотки, пошитые на худосочных андрогинов. Интересно, как я выгляжу теперь? С одной стороны, кома второй степени – это вам не спа, но с другой, с капельниц-то не разжиреешь.

Как же я боялась разжиреть, когда жила с Хозяином, особенно когда старалась произвести его плавный трансфер из папиков в мужья. Интересно, как теперь выглядит его новая сучка? «Лаура, ты моя сучка!» – ух, как меня это заводило. Казалось бы, мне двадцать один, ему на четверть века больше, но я просто текла от него. Да, Терлецкий всегда был хорош: умный, богатый, охренительный любовник. А голос: суховатый, на первый взгляд, тихий, но мощный какими-то скрытыми обертонами: куда там Иерихонские стены, любые стены крошились, когда он включался. А включался он в трех случаях: в своем кабинете на тридцать шестом этаже, в своей спальне в стиле Людовика IV и на полях для гольфа во всех странах мира, где мы с ним побывали. Сейчас он «работал» голосом, увы, не для меня… «Не для меня цветут сады». Судя по запаху Pola Selenion, который влез в мою палату в обнимку с его Clive Christian No. 1, он пришел с Мисиной, своей новой сучкой. Не стесняясь моего тела, они спорили:

– Ты только скажи, сколько мне ждать? – пела соловушкой Мисина.

– Леля, я не могу, пока она…

– Пока она не умрет, ты хочешь сказать. Некоторые по двадцать лет так лежат. Дэйвид, ты же сам говорил, что на нее больше не стоит.

– Так было до, сейчас я не могу. Это плохо для репутации.

– Ты меня совсем не любишь, – в голосе сучки звучала нотка обиженного ребенка.

Нехило, хорошо работаешь, девочка, но не с ним, умен, как бес, наш с тобой Хозяин. Черт! Только не надо трахать ее здесь! Это перебор, слышишь? Слава Богу! Отпустил… помацал чуток и отпустил. Стареешь. Когда со мной зажигал, тебя бы ничто не остановило: подумаешь, какое-то тело какой-то жены в коме. Уходят… хорошо… как-то слишком «шумно» с ними, фонят.

С тех пор как случилась беда, все изменилось: я изменилась, мое тело изменилось, мой мир изменился. Я больше не вижу, не могу открыть глаза, не могу пошевелиться, не могу говорить – список «не могу» бесконечен. Но я кое-что могу, у меня теперь новые трюки: я слышу, обоняю и осязаю как никогда. Новые, тонкие ощущения, натренированные трехмесячным существованием в моей сенсорной тюрьме. А еще я чую, как пресловутые лягушки, когда прячутся перед землетрясением, как собака воет перед смертью хозяина, как крысы бегут из дома перед пожаром. Теперь я чую опасность. Какова ирония: все чувствовать и ничего не мочь предпринять. Вот сейчас, например, я чую ее, но непонятно, от кого фонит: от него, от Хозяина, или от нее, красавицы-студентки, любовницы моего мужа, Леночки Мисиной?

И уж точно после аварии я чувствую ее всегда и во всем, каждой клеткой своего тела. Неужели это не было случайностью? И кто тогда пристроил мой мерс под самосвал, а меня прямиком сюда, в клинику? Вопросы как комары: не спрятаться, зудят.

Clive Christian удалился, остался только едва различимый Pola Selenion и приглушенный Леночкин голос в телефон: «Свалил. И я тебя. Не знаю, делаю, что могу. О репутации переживает, старый козел». Голос удалился до совсем не слышного.

Ах, вот оно что! Девочка не так проста! Терлецкий, твоя новая сучка – фейк! Йес!

Вадим, психолог наркологического диспансера №6, заглянул в блокнот, в котором он от руки корявым почерком записывал своих пациентов, час назад он уже заглядывал туда, но ему захотелось чуда: вдруг из блокнота исчезнет неприятное имя. Оно не исчезло, он посмотрел на часы: «Пять минут. Можно перекурить. Нужно перекурить. Да, перед дрянью по имени А. нужно перекурить». Ему было немного неудобно, что он мысленно с первого приема называл пациентку Алесю «маленькая дрянь», но совсем немного. Когда он смотрел в измученные глаза ее матери, ему хотелось назвать ее и покрепче. Он одергивал себя, но в голове стучало: «Дрянь, дрянь, дрянь!» Ей было девятнадцать, из них семь лет она употребляла: сначала что-то нюхала, потом таблы, трава, «горячий», «белый», «холодный». Она вынесла все из дома, «обслуживала» мужиков с рынка за дозу, ее отец умер на автобусной остановке от инфаркта, а мать рыдала без слез в кабинете Вадима: «Я сошла с ума: я хочу, чтобы ее не стало». Вадим не спорил и желание матери, учитывая обстоятельства, вполне понимал. Он думал так же: «Хочу, чтобы ее не стало». «В моем кабинете», – поправлял он свои мысли.

Вадим был к себе профессионально строг: понимал, что в его неприязни к пациентке А. был большой процент переживания профессионального фиаско, а его работа была тем немногим в жизни, чем он гордился. На пять-десять процентов ремиссии у наркоманов, согласно мировой практике, его двадцать, как в лучших клиниках, смотрелись впечатляюще. Конечно, он работал не один: врач-нарколог Юлечка, его давняя любовница и консультант Гриша по программе 12 шагов, с которыми они вели пациентов – они вместе играли в богов, вытаскивая из небытия заблудшие души, каждую пятую из того потока, который захлестывал их наркологические берега. А., конечно, была не пятой и даже не двадцатой. Зато на шкале безнадежности она занимала первые места: после клея Юлия ставила ей полиорганный синдром, а после той каши, которую А. в себя вливала, внюхивала и вдыхивала, было даже странно, что она не только жива, но даже умудрилась не подцепить ВИЧ, да и выглядела почти опрятно, конечно, в дешевой проституточьей униформе, но опрятно. Что держало А. на плаву, а главное, зачем она ходила к нему на приемы, Вадим не понимал, и это тоже тревожило его. Обычно он хорошо чувствовал пациентов, даже с высокой долей вероятности мог предсказать, кто из них «хорошо пойдет», но А. представлялась ему мутным облаком, в котором все же, по-видимому, неразличимо мерцал какой-то слабый источник света. От непонимания Вадим решил сегодня рискнуть, сработать на шок. А. ворвалась в кабинет Вадима сразу за ним, уселась на стул, провокативно раздвинула худые синюшные ноги в розовой мини-юбке и заныла.

– Вадим Саныч, а можно я вас Вадим буду называть? Вы же еще совсем молодой, и я молодая. А?

– Как ты себя чувствуешь, Алеся?

А. была чистой, Вадим это видел, иначе бы он отменил прием. Через пятнадцать минут он решился и предложил ей визуализировать тягу. Это было рискованно – провоцировать наркомана на контакт с тягой, но с А. нужно было рисковать, и Вадим, внутренне помолясь «Господи, помоги!», начал работу, и А. неожиданно отозвалась.

– Она малышка, маленькая меховая штучка, она сидит здесь, – А. ткнула в лоб пальцем с облупленным маникюром цвета фуксии. – Она такая уютная, миленькая, она мне ничего не сделает.

А. сглотнула, на ее лбу надулась жила, ее руки зачесались. Она заерзала, голос стал сладеньким, как у малышки. Вадим продолжил расспрашивать, пальцы А. шевелились, она гладила свою вену. Выждав, когда пациентка включится по полной, Вадим резко вырвал ее из тревожно-блаженных грез и поставил у зеркала. А. смотрела в зеркало, ее лицо неожиданно очистилось и приобрело осмысленное выражение. Вадим почти кричал:

– В глазах, за глазами. Смотри, Алеся, смотри на нее! Это не ты! НЕ ты! Ты видишь ее?

Алеся, не моргая, смотрела в свои глаза в зеркале. Изображение как будто двоилось: в зеркале отражалось чистое, измученное лицо несчастной девочки, и со сдвигом, может, на сантиметр, из-за ее глупенькой детской мордашки смотрело Оно. Вадим часто видел, как Зверушка, как он ее называл, показывает свой лик, он часто показывал лицо болезни своим пациентам в зеркале, и да, это срабатывало: пациент, может быть, впервые за долгие годы разотождествлялся со своей болезнью и видел ее ложно безобидный лик.

Алеся точно «хорошо пошла», Вадим это видел по ее серьезному взгляду, по морщинке на переносице, по слезам в уголках глаз. Он беззвучно дышал и молчал. Встреча состоялась, девочка выпросталась из липкого сиропа самообмана, она видела, как на мордочке милой «чебурашки» выражение сонного уюта сменилось адской яростью: Зверушка блестела глазами василиска и клацала зубастой пастью.

Алеся тяжело дышала, на лбу появилась испарина, она плакала. После диагностической Вадим собирался перейти ко второй части транса – терапевтической, он на мгновенье оглянулся, чтобы не промазать мимо стула, и не увидел, как Зверушка в мгновенье обернулась Зверем и проглотила Алесю, ее лицо в зеркале приобрело лживое и специфически шлюшечье выражение, она улыбнулась и ногтями одним резким движением разодрала свои предплечья до красных полос. Задрав юбчонку, рванула полоску стрингов, отшвырнула их под стол, порвала майку на груди так, что на пол полетели цветные пуговицы, весело и вызывающе взглянула на Вадима и заорала неожиданно громко и как будто радостно:

– Помогите! Насилуют!

Она орала до тех пор, пока в коридоре не послышался топот ног и в дверь не задолбили чьи-то уверенные кулаки. Вадим устало открыл дверь.

Сколько ни просил его главврач Батькович, сколько ни истерил на пятиминутках, Вадим не мог заставить себя работать с открытой дверью: не хватало деликатности, той безопасной интимности между психологом и пациентом, без которой никакие самые изощренные методики не работали. Вадим был в этом уверен, он закрывал дверь даже после того, как пережил нападение с ножом шизофреника Коли, который слез с иглы, но его хрупкая психика не справилась со столь кардинальными превращениями в его жизни. Тогда Вадим довольно-таки успешно встроился в бред больного, и они, можно сказать, рука об руку вышли из кабинета, чтобы сразиться с нашествием инопланетян.

Но сейчас все было по-другому. Батьковичу нужна была ставка для вышедшей из декрета жены нужного человечка из префектуры. Вадим это знал, и Батькович знал, что Вадим знает, все все понимали про эту гребаную жизнь. Хотя Вадим надеялся проскользнуть, отдать полставки и сохранить работу, но кольцо сжималось, главврач придирался к Вадиму и искал повода, и теперь повод был предоставлен. «Интересно, как он это обставит?» – Вадим курил и думал на крыльце диспансера, когда выскочила заполошная врачиха Юлька с испуганным лицом и шепотом «зовет». Вадим подшлепнул ее аппетитный зад, как бы подтверждая сексуальную перспективу, она даже не улыбнулась, и он уныло пополз в кабинет главного. Начальник важно смотрел в личное дело Ялова Вадима Александровича. Вадим сел на край стула с видом коровы, которую готовят на мясокомбинат. Батькович не тянул, не резал хвост по кусочкам, он вдарил сразу:

– Так, Ялов, звоним в полицию или пишем по собственному?

Вадим молчал. Батькович распалялся: должен же он был доказать себе, что не ссучился.

– Я тебе говорил: дверь не закрывать? Я тебе говорил: тихо сидеть? В бога решил поиграть: девку конченую полечить? Ты от чего ее лечить вздумал, она без мозгов давно?

Вадим заметил, что на столе Батьковича не только его дело, но и толстая медицинская карта Арефьевой Алеси Максимовны 1999 года рождения. Вадим вздохнул: «Орет, может, еще не решил?» Полутора ставок едва хватало на аренду убитой однушки в Кузьминках. На жизнь Вадим зарабатывал на тех пациентах, чьи родители еще имели веру и деньги на спасение своих непутевых чад. А источником частников был все тот же диспансер. На его территории все: и врачи, и психологи, и консультанты – набирали пациентов, а где еще их набирать, Вадим не знал. Это Юлька-докторица: капельницы может ставить, по объявлениям ездить. Опасно, но купировать запойных – прибыльное дело. У Вадима не было капельниц, ему нужно было устоять, удержаться, хотя бы полставки, хотя бы группу сохранить. Терапевтическая группа из двенадцати-пятнадцати человек была особой гордостью клинического психолога, ядро его успеха. Все знали: и пациенты, и их родители – попасть в группу к Ялову – все равно что ангел поцеловал – парни и девушки в ней были в ремиссии от девяти месяцев до двух лет, что равноценно чуду. Вадим приступил к борьбе:

– Денис Егорович, так как я мог ей отказать? Она записалась по району, или мать ее записывала. Она чистая уже недели три.

– Ты что, ее мочу на вкус проверял? Или Narcoscreen-ом тестировал? Ты сам себе придумал, что она чистая, а она на винте, может…

Батькович замолчал. Он почти попался, потому что был хорошим врачом и отлично понимал, что произошло, он даже уважал Вадима и хотел его сохранить, но ему нужен был ремонт в подвале и хотя бы одного этажа для платного приема, и Министерство финансировало только подвал, и без префектуры он бы не потянул, поэтому он молчал и думал, как ему и птичку съесть, и невинность соблюсти. Вадим пошел ва-банк:

– Группу не отдам.

Батькович поморщился притворно: полставки – как раз два занятия группы в неделю. Он кивнул:

– Кабинет сдашь. Пиши.

Потеря кабинета была чувствительным ударом, но он что-нибудь придумает. Вадим взял чистый лист, махнул заявление о переводе на полставки, переправил его на край стола начальника и спросил:

– Что Арефьева?

– Льют ей, уже полчаса льют, мать вызвали. Через час очухается. СтаршАя ей майку дала со Дня медика. Иди, Ялов, сильный у тебя хранитель, свечку поставь: из-под статьи тебя вынимаю.

Вадим ушел. Батькович уже сам верил в то, что спас неразумного Вадима от страшной участи, уже гордился собой, вот только глаза его не глядели на написанное корявым почерком заявление.

Палату в наиэлитнейшей клинике Москвы, в которой Лаура провела в коме пять месяцев после аварии, черепно-мозговой травмы и успешной, по словам звездного нейрохирурга, операции, она называла про себя «Мой саркофаг». Если бы она могла видеть, то удивилась, насколько далекой от этого названия выглядела комната, в которой она лежала: жалкие постсоветские потуги администрации клиники и жесткие финансовые ограничения ее владельцев привели к тому, что в комнате стояла новая, но недорогая мебель из ДСП, которая безуспешно изображала роскошь и домашний уют, и действительно умопомрачительная по виду, стоимости и функциям кровать для больных в коме, созданная швейцарским инженерным гением. Кровать выглядела так, как будто это был инопланетный корабль, готовый к взлету. К Лауре давно вернулись слух и обоняние, и ее постоянно выбивало из колеи сочетание запахов и звуков из девяностых с какими-то сигналами, казалось, попавшими в палату из будущего. Мебель катастрофически воняла клеем для ДСП и скрипела, а кровать благоухала электронами и мю-мезонами и при изменении положения издавала звуки галактической музыки.

Как бы то ни было, прошлой ночью Лаура Терлецкая загадочным образом исчезла из этой палаты. Даже если предположить невероятное, что пациентка вышла из комы и попыталась самостоятельно покинуть клинику, ей бы это не удалось: несмотря на массажи и иные терапевтические мероприятия, ее мышцы никак не могли после долгого бездействия унести ее тело куда-то в московскую ночную муть. А, значит, было преступное воздействие или, наоборот, пособничество в ее исчезновении.

События развивались стремительно: в пять утра санитар Лобков обнаружил ее отсутствие. Уже через несколько минут по иерархической цепочке известие докатилось до директора клиники Смолянинова. В семь поступил звонок в полицию, но не в колл-центр, как можно предположить, а на личный телефон некоего подполковника СоложЕницына, по прозвищу «Диссидент», который занимал какую-то мутную должность зам-зав-пом в Следственном комитете, а на деле был приставлен курировать все дела, которые так или иначе касались самых сильных мира сего. Муж Лауры Давид Иосифович Терлецкий, неизвестный, кроме как в узких кругах, а на деле настоящий средней руки олигарх из задних рядов списка «Форбс», был разбужен секретарем после долгих переговоров с директором клиники. Терлецкий самолично был соединен с СоложЕницыным, жернова завертелись, и потенциальное дело по статье 126 УК РФ «Похищение человека» было благосклонно принято Следственным комитетом и передано старшему следователю Лидии Ионовне Воронкиной.

Следователь как раз дочитывала роман с названием «Алые паруса Надежды» с главной героиней (Надеждой, естественно), которая вот-вот должна была счастливо замереть в горячем финальном поцелуе с суровым яхтсменом. Книга была предусмотрительно обернута непрозрачным листом бумаги, чтобы коллеги ни на мгновенье не заподозрили Лидию Ионовну в интересе к сентиментальной литературе.

До декабря прошлого года дежурный следователь спокойно принимал тревожные звонки дома в своей постели, но «новая метла» смела эти вольности, и теперь следователи по очереди ночевали в своих кабинетах.

Кабинет Лидии Воронкиной ей нравился так сильно, что она уже получила много замечаний от начальства из-за того, что предпочитает вести допросы в нем, а не в оборудованной по последним требованиям служебной моды допросной. У нее, правда, был сильный аргумент, что в допросную не пробиться, но перед самой собой она не скрывала, что именно в своем кабинете она чувствовала особые следовательские уверенность и кураж. Она сажала свидетеля или подследственного против окна и терпеливо писала что-то, краешком глаза наблюдая, как ее «гости», устав рассматривать массивный сейф с неразборчивой надписью «… 1934 год», начинали ерзать на неудобном стуле и, как ей справедливо казалось, готовы были на все, лишь бы исчезнуть из этого ледяного царства Снежной королевы. В кабинете Лидии были стол, два стула и сейф и больше ничего. Наверное, чем-то можно было посчитать шторы на окне, но они были настолько никакими, что да! Рассматривать там было нечего. И устав от пустоты и безжизненности, человек, действительно, бросался в допрос, как в спасительный резервуар, наполненный живительной влагой контакта и взаимодействия.

А в допросной следователь Воронкина чувствовала себя глуповатой троечницей, особенно когда молодой лейтенантик, сисадмин Питеров, пытался ей втолковать, как управлять пультом с двадцатью кнопками, которые что-то включали-выключали, заводили-разводили, открывали-закрывали. У Лидии Воронкиной от напряжения исчезал не только кураж, но и выключались память и логика. Какой уж тут хитрый допрос!

Теперь, в связи с нововведениями, следователи перетаскивали из кабинета в кабинет новомодную раскладушку на колесиках и в чехле. На этой раскладушке Лидию Воронкину и застал звонок СоложЕницына, не сказать, чтобы порадовавший ее: дело с женой олигарха в роли потерпевшей означало отсутствие нормального доступа к членам семьи пропавшей, мутные взаимодействия со службой охраны безутешного мужа и определенно неприятное понукание начальства. Лидия Воронкина службу любила, более того, после трагических событий, разрушивших ее семью, служба составляла основной смысл ее жизни. Но сейчас, помимо текущих убийств, она была тотально занята: как клещ, она вцепилась в дело о педофилии, в котором главным фигурантом светился некий депутат городской думы густонаселенного промышленного города на Урале. За депутатом-педофилом просматривалась преступная сеть растлевающих детей уродов, и Лидия надеялась за лето раскрутить дело до суда. Лидию Воронкину свои нежно называли Воронок: она умела начать и с железной неизбежностью довести дело до суда, представить обоснованные материалы, изобличающие преступника, и не позволить развалить его в суде.

Не зря в голосе СоложЕницына были слышны ликующие ноты: олигарху досталась одна из лучших. Одна их лучших покряхтела, записала адрес элитной клиники, откуда пропала Терлецкая, «черт, она еще и в коме!» и пошла пить кофе и собираться на место преступления.

К десяти утра в палате Лауры Терлецкой все было перевернуто вверх дном, а в коридоре не протолкнуться. Толпа людей, причастных к делу, собиралась тут с восьми, и, когда Лидия подъехала и пробралась на второй этаж, ее уже встретил сам СоложЕницын, он терся здесь час и вел себя как гостеприимный хозяин, полушепотом представляя важному гостю всех мало-мальски важных присутствующих и даже отсутствующего директора клиники:

– Так, директор клиники, доктор наук каких-то, в смысле медицинских, светило, фамилия Смолянинов, репутация безупречная, это его люди, – он показал на стайку красивых, как на подбор, докторов в белых халатах и медсестер в розовых костюмах, среди которых своей синей униформой и туповатым выражением лица выделялся молодой парень.

– Лобков, – «Диссидент» ткнул пальцем в парня, – санитар, который обнаружил, поднял, информировал.

Лидия устало черкнула что-то в блокноте, писать на ходу с руками, на которых висел ее темный плащ и объемная сумка, было неудобно. СоложЕницын спохватился, вытащил ее плащ и переложил на свой локтевой сгиб. Он попытался вытянуть и сумку, но тут Воронкина стояла насмерть – в сумке была вся ее жизнь: документы, ручки, косметичка, книга про трепетную Надежду, запасной худи, зонтик, бутылка с водой, ключи и папка с бланками, которые предстояло оформить. Несмотря на разнородный комплект, это была, наверное, самая аккуратная сумка женщины, которую только можно себе представить: каждый предмет был в чехле, сумочке или пакетике по размеру, мелкие вложены в крупные по своему функционалу, и все уложено в сумку горизонтальными слоями в соответствии с частотой употребления. В общем, психиатр сказал бы, что у Воронкиной легкая форма обсессивно-компульсивного расстройства, а сама Лидия Ионовна называла себя аккуратисткой. Диссидент продолжил экскурсию:

– А это ее лечащий врач: тоже доктор наук, – «экскурсовод» заглянул в свой список и поправился: – Извините, кандидат наук Митрофанова.

Доктор Митрофанова улыбнулась следователю Воронкиной едва заметной понимающей улыбкой: так улыбаются друг другу встретившиеся случайно женщины, которые много и тяжело работают и достигли определенного успеха в своей области. На лице Воронкиной тоже мелькнула понимающая улыбка, и мгновенно обе изобразили на лицах серьезную озабоченность: «Мол, хотите от меня уместного выражения лица, вот вам!» Лидия записала и Митрофанову. Она спросила:

– И где этот директор?

– Ублажает мужа потерпевшей. Боится, что разнесет эту лавочку.

Чем ближе они подходили к месту преступления, тем меньше в коридорах было белых халатов и розовой униформы, тем чаще мелькали белые презервативы (так называли защитные костюмы сотрудников, работающих на месте преступления). «О, господи, сколько ж их тут? В Москве, что ли, ничего не происходит? Ни в кого не стреляют? Никого не режут?» Все больше ситуация напрягала Воронкину, которой не нравился весь этот следственный шабаш, который вообще не напоминал обычно спокойную и вдумчивую работу бригады на месте преступления.

Она совсем обалдела, когда услышала доносящийся из конца коридора приятный баритон Кеши Араеляна, старшего следователя ГУКа (Главного управления криминалистики), и и. о. начальника подразделения. «И его притащили?» На самом деле, Лидия обрадовалась Араеляну как родному. Они пришли в Комитет почти одновременно, оба на второстепенные позиции, оба выросли на службе и относились друг к другу с большим пиететом. Иннокентий Араелян, высокий, красивый, худощавый, потомственный москвич и сын двух патологоанатомов, был прирожденным лидером, энциклопедически образованным криминалистом-аналитиком и, к полному взаимному удовольствию с Воронкиной, педантом. Его единственная странность была в том, что к своим тридцати годам он был не женат, что естественно породило много слухов среди комитетских гражданских женского пола: секретарш и буфетчиц. Говорили, что Араелян нестандартной ориентации, впрочем, эти слухи не помешали ему ни стать старшим следователем, ни претендовать на роль следующего руководителя криминалистической лаборатории. А сейчас он орал своим волшебным голосом:

– Лида, Воронкина, иди сюда, изумительно! Ты только посмотри, ты только представь!

Воронкина, наконец, подошла к палате. Это была огромная для больничной палаты комната, по полу которой с пакетами для сбора улик и щипчиками ползал один сотрудник Араеляна, другой искал отпечатки пальцев, а третий заканчивал упаковку личных вещей из тумбочки потерпевшей и ее постельного белья. По обе стороны от невероятной больничной кровати стояли какие-то приборы, которыми, по-видимому, и восхищался Араелян, стойки для капельниц, трехъярусная белая этажерка на колесиках с банками, кюветами и бесчисленным количеством пузырьков и баночек. Воронкина только посмотрела и сразу спросила: