000
ОтложитьЧитал
Составитель Елизавета Никитична Муравьева
© Ольга Михайловна Толстая, 2025
© Елизавета Никитична Муравьева, составитель, 2025
ISBN 978-5-0067-0604-0 (т. 4)
ISBN 978-5-0067-0612-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ДОЖДЬ И СОЛНЦЕ
С иллюстрациями автора
Владимир Михайлович Толстой (1905—1988), Ольга Михайловна Толстая (ур. Родзянко. 1911—1999) с детьми Танечкой Толстой (1942) и Мишей Гнучевым (сын Ольги от первого брака).
От составителя
В нашей серии Странники поневоле выходит четвертая книга воспоминаний членов одной большой семьи. Это очень живой рассказ Ольги Толстой, дочери Е.Ф.Родзянко (книга 2) и родной сестры М.М.Муравьевой (книга 3). Этот текст сильно отличается от предыдущих трех. По сути «Дождь и солнце» не просто воспоминания о жизни, а очень живой, яркий и с большим юмором написанный рассказ, посвященный небольшому, но эпическому отрезку времени (конец второй мировой войны) – попыткам семьи не оказаться под оккупацией «освободительной» советской армии. Талантливая во всем, тетя Ольга еще сама и проиллюстрировала свой рассказ.
Читатель уже знаком с Ольгой по воспоминаниям ее сестры, моей мамы, Марии Муравьевой. Моя тетя Ольга девочкой уехала из России с родителями, тремя сестрами Анной, Машей, Ценкой и братом Владимиром. Трое остальных детей бабушки Родзянко родились уже во время бегства. Как и старшие сестры, Ольга училась в переехавшем из России в Сербию Институте благородных девиц, подробно описанном в книге 2. О дальнейшей ее жизни мама ничего не пишет и мы снова встречаемся с ней уже после описанной эпопеи, когда семья Толстых оказывается у нас во Франции.
Для понимания тонкостей рассказа вот вкратце, как сложилась жизнь Ольги по окончании Института. Она отправилась в Париж к своему дяде Николаю Родзянко, стала жить у него и учиться в художественной школе. В Париже она познакомилась со своим первым мужем, Александром Гнучевым, и с ним уехала в Конго, где муж работал. Там и родился их сын Миша. Когда Мише было три года они оба заболели нехорошей малярией. Испугавшись за маленького Мишу, она с ним вернулась в Сербию к своим родителям. Их брак с Сашей распался. Получив развод, она продолжала жить с родителями и сыном в Сербии.
Тем временем будущий папа маленькой Танечки, Володя Толстой, внук Льва Николаевича Толстого, по профессии архитектор, который жил во Франции и безуспешно там искал работу, поехал в Сербию, где Архиепископ сербской православной церкви Николай Велемирович нанял его для реставрации монастырей, разрушенных войной… Тут он и встретил Ольгу у наших бабушки и дедушки Родзянко. Свадьба их была в церкви пригорода Белграда Земуне в ноябре 1941 года. Танечка родилась в октябре 1942 года, в самый разгар войны. К октябрю 1943 года «освободительная» Советская армия собиралась войти в Белград.
Вот как дочь Ольги, Татьяна Владимировна Пенкрат, та самая Танечка из рассказа, которая сейчас живет в США, описывает этот период: «Дедушка и папа не отходили от приемника, пытаясь понять, как скоро Красная армия оккупирует Белград. Они понимали, что им надо уехать до прихода большевиков, чтобы не подвергаться репатриации, аресту или ссылке в Сибирь… Шли горячие споры и взволнованные разговоры. Тетя Ценка (Елизавета, младшая сестра т. Ольги и мамы. См. книги 2 и 3. Е.М.) со своим сынишкой Мишей, мужем Вовой Ветер и свекровью отказывались уезжать и не верили, что с ними может что-нибудь случиться. Тетя Анна колебалась, потому что дядя Сережа был в плену и она боялась, что когда он выйдет, он не найдет ее и их двух детей. Но время поджимало. Армии приближались. Решили ехать поездом и переехать на ту сторону границы с Австрией, чтобы постепенно оказаться в американской зоне. Хотя страшно было ехать на поезде, так как по железным дорогам бомбили. В конце концов решили рискнуть. Дедушка каждый день собирал всю семью на молитву. Я до сих пор вижу, как наша семья поет «Под Твою милость прибегаем Богородице Дева». Начались сборы, укладывали вещи в чемоданы и коробки, вязали тюки… Бабушка не забыла уложить бессменный ночной горшок и набрала целую коробку книг русских классиков для дальнейшего обучения в очередной школе десятилетнего Миши и тети Анниного Володи. Нам удалось втиснуться в поезд, следовавший в Австрию, среди паникующей и орущей толпы людей, спешащих уехать до прихода Советской армии.
В поезде произошел смешной случай. Бабушка решила опустошить переполненный ночной горшок через окно вагона. Она не заметила, что мужчина из следующего купе как раз открыл окно и высунул голову. Ему не повезло: он получил прямо по физиономии порцию ароматного содержания горшка… Его крики не повторить в приличном обществе.
На этом поезде мы вероятно и доехали до Уттендорфа. Целью дедушки и родителей было бежать в американскую зону. Но в то же время они не хотели долго оставаться в поезде, опасаясь бомбежек по путям. Помню, как они говорили, что бомбят все, и те и другие. Ехать на поезде было рисковано. Скорее всего Уттендорф была ближайшая австрийская станция. Я знаю, что мы проезжали Нови Сад и Загреб, то есть это был прямой путь из Югославии в Австрию».
Из дальнейшего рассказа видно, что дедушки и бабушки Родзянко с тетей Алинкой, а также тети Анны с детьми в Уттендорфе не было. Видимо, они проследовали дальше к родственникам или знакомым, так как позднее приехали к Толстым из Вены. Подробности ни мне, ни Тане неизвестны и, как оказалось, спросить уже некого.
Как и в предыдущих воспоминаниях клана Мейендорфов-Родзянко, читатель увидит и оценит, что семья и в этих тяжелейших условиях сохраняет бодрость духа, юмор и надежду на то, что Господь их не оставит.
Елизавета Муравьева
Куда ехать и как?
Ход военных событий забросил нас в Австрию, и в апреле 1945 года я с мужем и двумя детьми – Мишей десяти лет и Таней двух с половиной – оказались в местечке Уттендорф, в четырнадцати километрах от старого городка Браунау, расположенного на границе Баварии.
Война близилась к концу. Германия, зажатая кольцом союзных войск, горела, взрывалась и трещала по всем швам. Наша убогая сирена ежедневно завывала «алармы» (тревоги), жители прятались по домам, и я с замиранием сердца слушала хозяйское радио, сообщавшее о направлении неприятельских эскадрилий. Мы никуда не прятались и из дома не уходили, наше село было слишком захолустное, бомбардировка вряд ли ему угрожала, но снижающиеся истребители не раз обстреливали из пулемета стоявшие на станции поезда и грузовики, идущие по дорогам. Страшно было всегда за мужа, который должен был каждый день отправляться на работу в Браунау, и только молитва и надежда, что Бог сохранит его, успокаивали меня. Постоянное нервное напряжение стало чем-то привычным. Теперь в мирной обстановке, вспоминая все, через что мы прошли, кажется странным, что мы так спокойно решались на самое невероятное, и я благодарю Бога, что сохранил нас всех.
В начале апреля к нам приехала из Вены моя старшая сестра Анна с двумя детьми. Ее муж еще в сентябре 1944 года пропал без вести. Сыну ее, Володе, было тогда десять лет, а девочке Александре, или как ее прозвали в семье, Лине – семь лет. От почти непрерывных сидений в душных бункерах (Вена бомбардировалась беспощадно) у Лины сделалось воспаление желез и угрожал туберкулез. Анна решилась на риск и, бросив все, нелегально, в самый разгар бомбежек, несмотря на обстрелы поездов, по разоренным путям кинулась к нам. Всюду есть добрые люди, и ей с двумя детьми, с больной девочкой, в дороге помогли. Она благополучно добралась до нас.
Сначала мы все семеро ютились в нашей комнате, но вскоре, благодаря сочувствующему нам доктору, удалось найти ей комнату у крестьян. Тишина нашего захолустья и чистый воздух мало по малу поставили девочку на ноги. Анна же долго не могла прийти в себя от пережитых волнений. Сирена, на которую мы мало обращали внимания, бросала ее в нервную дрожь, ей все хотелось бежать, прятаться, уводить детей, но вскоре и она успокоилась.
События же на фронтах развертывались с головокружительной быстротой. К Вене подступали советские войска, и вскоре можно было ожидать падения города. Мой отец, мать и младшая сестра Алинка находились там. Судьба их нас очень волновала. Мы были бессильны что-либо сделать, чтобы их вытащить, оставалось надеяться, что они сами, как и Анна, доберутся до Уттендорфа. И вот, как-то вечером, мы уже ложились спать, когда под окном раздался голос матери: «Ольга! Володя!» Усталые, голодные, но счастливые, что добрались, они рассказывали нам о своих приключениях в дороге. Бог помог, всюду встречали добрых людей. Алинка, благодаря своей физической силе и энергии, спасла вещи – все дотащили. В Вене бомба попала в их дом, из пожара спасли почти все, последние дни ютились у друзей, были в отчаянии – без пропуска уехать нельзя, бомбардировки стали ужасающие, фронт почти подошел к городу, с минуты на минуту ждали уличных боев, мечтали попасть к нам, и вот наконец удача: за несколько пакетов папирос удается устроить пропуск, и вот они здесь! Хозяйка уступила нам еще одну комнату, и родители с Алинкой поместились рядом с нами. Жизнь как-то наладилась. Было одно волнение раздобыть достаточно еды, чтобы не голодать. Ходили по фермам, меняли вещи, по очереди стояли в очереди за неизвестно из чего сделанной колбасой белого цвета, которую давали по кусочку на человека. Мы ее прозвали «запиндю, или колбаса из бабочек», и были в восторге, когда удавалось обмануть мясника и, переменив шляпу, получить второй раз.
Весна была в полном разгаре, зеленели деревья, на опушках леса появились первые цветы, на лугах мы собирали молодые листики одуванчика для салата и варили зеленый суп из молодой крапивы. Нервы отца успокоились. Сидя на скамеечке, он грелся на солнце, наслаждался тишиной и, казалось, забыл, что кругом ад и ужас, из которого он так недавно вырвался. Мне было весело, что все опять с нами. Я была рада, что снова встретилась с младшей сестричкой, с которой всегда была особенно дружна. Мы над всем смеялись, все трудности жизни обращали в шутки. Помню, как-то мы полоскали белье в ручье, как вдруг со страшным треском и ревом из-за горы вылетели три истребителя, которые обыкновенно обстреливали из пулемета все, что попадалось.
«Алинка, текай!» – не своим голосом закричала я, и мы обе, не выпуская из рук мокрые простыни, кинулись под навес, но почему-то впопыхах побежали не к двери, а со страшными усилиями начали карабкаться на загородку и, уже сидя на ней верхом, сообразили весь комизм происходящего и долго не могли прийти в себя от хохота.
Фронт между тем приближался. Вечером все собрались у радио и, закрыв наглухо все двери и окна, под страхом расстрела, слушали передачи из Лондона, Парижа, из Швейцарии. Я раскладывала на столе карту и, впившись в нее глазами, старалась отгадать, кто раньше? Кто скорее дойдет до нас? Вена сдалась, бои идут под Санкт-Пёльтеном. А на западе американцами занят Нюрнберг. Если отмерить карандашом, то мы в центре, ну, а дальше? Эй вы, американцы! – говорили мы с Алинкой, тыкая карандашом в Нюрнбегр, – торопитесь! Володя и папа сидели, буквально прилипнув ушами с двух сторон к радио. Моментами они многозначительно смотрели друг на друга и, как китайские болванчики, одновременно кивали головами. «Что, что сказали?» – кидались мы к ним. Отец делал страшную гримасу и сердито отмахивался: «Шшт! Молчите!» – и еще крепче прилипал к радио.
Продовольствие, молодая крапива и теплое солнышко отошли на второй план. Становилось все яснее и определеннее: надо ехать, надо двигаться на запад. «Двадцать пять лет тому назад, – говорил отец, – мы от них бежали, они и сейчас все те же, не хочу к ним попадать, надо решаться на все». Володино твердое убеждение было, что надо хотя бы переехать в Баварию. «По всему видно, – говорил он, – что Бавария окажется оккупированной американцами. Где пройдет демаркационная линия советской оккупации, определить сейчас трудно. Но во всяком случае река Инн явится уже естественной границей, это почти наверно. Нам до границы недалеко, 14 километров. Если не удастся сейчас устроить пропуск и ехать поездом, то пойдем в последнюю минуту пешком, как-нибудь переправимся через Инн. На этот случай мы купили ручную тележку, чтобы везти в ней детей и самые необходимые вещи».
Как-то вечером, вернувшись со службы, Володя отозвал меня в сторону. Лицо у него было серьезное и даже взволнованное. «Что случилось?» – «Вот что: сегодня хозяин объявил, что на мое место поставят другого, а меня с группой советских пленных пошлют рыть окопы». Я застыла. Физически почувствовала, как сердце оборвалось и спустилось куда-то вниз. Это значило конец. Вихрь мыслей: начальство – не теперешний хозяин, в душе антинаци, а СС, военная дисциплина, за бегство – расстрел; его отошлют неизвестно куда, пропадет как Сережа, муж Анны, я его никогда не увижу, одна с детьми, советская оккупация. Бог знает какие ужасы пришли мне моментально в голову. «Ну, и что же… что ты будешь делать?» – «Я с ним завтра поговорю, все объясню. Он такой, что с ним можно, поймет. А потом надо смываться, и поскорее, пока СС до меня не добрались». Всю ночь я плохо спала. Снились жуткие лица СС, которые отбирали у меня Володю, голодные и оборванные Миша с Танечкой, мы одни и кругом солдаты со свирепыми лицами. Несколько раз я просыпалась с чувством: скорей, скорей, собирать вещи, бежать, перейти в Баварию, оказаться за рекой Инн.
Весь следующий день прошел в приготовлениях к отъезду. Я разобрала вещи на необходимые, самые нужные и менее нужные. Из своей непромокаемой куртки сшила рюкзак для себя, из коричневой юбки – рюкзак для Володи и маленький настоящий был отдан Мише. Каждому положила смену белья, одежду, кружку, прибор, полотенце и простыню. Рюкзаки, на случай, если придется идти пешком. Остальные вещи разложены по чемоданам. Номер один – самые нужные, номер два – менее нужные и два чемодана – все остальные. Таким образом было заранее известно, какие чемоданы бросать первыми, если нельзя с собой все брать, и какие в самом крайнем случае. В рюкзаках же было все необходимое и даже дорожная аптечка.
За этот день Володя развил необыкновенную энергию и, как это бывает, если повезет с утра, то везет весь день. Так было и тогда, – ему все удалось. Хозяин внимательно его выслушал и сказал: «Вот что: я дам вам отпуск по болезни на четырнадцать дней, а там многое переменится. Желаю вам удачи». Окрыленный успехом, Володя бросился хлопотать дальше. Нужен был пропуск. Достать его было почти невозможно. Железные дороги были в то время сильно разрушены, волна беженцев хлынула из Вены, поезда были переполнены, люди ехали на подножках, на крышах вагонов, толпы шли пешком с ручными тележками, с рюкзаками, толкали перед собой детские коляски. Наш план был переехать границу Баварии и, заехав к моему троюродному брату Гоге Олсуфьеву, который жил в тридцати километрах от границы, выждать события, после чего конечное стремление Володи было попасть во Францию, где у него были мать, братья и сестра, и где он сам вырос, учился и жил до 1939 года. С помощью папирос удалось ему раздобыть и пропуск. Вернулся он домой веселый и все приободрились. «Ну, теперь чтобы завтра все было готово, вечером отвезем вещи на станцию и послезавтра в шесть часов вечера тронемся».
Боже мой, что это был за день! Все надо было сообразить и удержать в голове: что куда уложить, кого как одеть, приготовить провизию, запаковать, наклеить этикетки и не забыть еще что-то приготовить на обед детям, у которых уже выработался за это время необыкновенно нудный и волнующий припев: «Я голо-о-одный!!» Накануне я выменяла у одного русского пленного работника на ферме Володин смокинг на кусок соленой баранины. Он его очень таинственно принес завернутый в тряпку. Я думаю, что баранина была краденая, но она была мне очень нужна, и я в подробности не вдавалась.
К шести часам вечера приехал хозяин Анны с телегой везти вещи на вокзал. Дети радовались и веселились больше всех, помогали грузить и умолили, чтобы их взяли тоже. Алинка и Володя с детьми отправились, и в комнатах наступила тишина. Я прилегла на кровать и закурила припасенный еще с утра окурок из окурка. Но тут вдруг случилось нечто, совершенно изменившее наши планы и имевшее влияние на нашу дальнейшую судьбу. На улице послышались торопливые, бегущие шаги, грохот на лестнице и звонкий, взволнованный голос Володьки прокричал: «Владимир Петрович приехал!!»
На лошадях
Владимир Петрович Поповский был бессарабским помещиком. С ним у нас была старая дружба, он временами гостил у моих родителей, когда они жили в Земуне, и потом постоянно с ними переписывался. Это был человек невысокого роста, сухой, с острыми чертами лица, с большими навыкате карими глазами, лет ему было около пятидесяти, а может быть и больше. В жизни у него были какие-то драмы, о которых он никогда не говорил, но которые, очевидно, оставили в нем след, так как он был необыкновенно нервным; в минуты волнения, прохаживаясь по комнате, говорил вслух какие-то отрывочные фразы, был упрям и раздражителен, но очень ласков с детьми. Был он человек очень верующий и по существу добрый и услужливый. Любил доставить удовольствие, подарить, помочь. Часто помогал совсем чужим и неприятным ему людям, ругал их, грубил, посылал к черту, но все же помогал.
Когда советские войска подходили к его имению, он запряг четверку прекрасных лошадей в две тележки, привязанные одна к другой, нагрузил их мукой, салом, овсом, табаком, одним словом всем, что тогда было валютой и двинулся прочь, куда глаза глядят. Немцев он ненавидел люто, но несмотря на это, ехать было некуда, он появился в Вене у моих родителей. Когда его спрашивали, зачем он приехал в Германию, если так ненавидит немцев, он мрачно отвечал: «Нервы не выдержали».
Лошадей его устроили работать на ферме под Веной, а сам он жил у наших. Когда они уехали к нам, Владимир Петрович сам еще не решил, что будет делать; собирался выезжать, чтобы пробираться в Швейцарию, колебался, и наконец, после тысячи приключений и странствованию по Австрии со своими лошадьми, из которых осталось только три, появился накануне нашего отъезда в Уттендорфе.
Потом он говорил Володе, с которым у него были очень хорошие, дружеские отношения: «В такое страшное время, когда жизнь на волоске, хотелось быть со своими людьми».
На крик Володьки распахнулась дверь родительской комнаты, и послышался радостный голос отца: «Да ну? Где же он?». А за окном на улице раздался стук колес, затем: «Тпррр! да стой же черт! Э-э, Васька!», нетерпеливое ржанье, скрип и шум. Я бросилась к окну. Владимир Петрович в длинном до полу рыжем армяке, который он торжественно называл буркой, в барашковой черной шапке, разнуздывал лошадей. Первая большая телега была наполнена аккуратно утасованными мешками всех размеров, а задняя небольшая, охотничья таратайка, нагружена сеном.
Отец, держа мундштук с догоревшей папиросой в руке, вышел из двери и, улыбаясь, подошел к Владимиру Петровичу. Они обнялись. «Владимир Петрович! – закричала я в окно: – Вот здорово!» Он снял шапку и, улыбаясь, помахал мне рукой. На улице уже стояла толпа полукругом и с недоумением смотрела на телеги, на лошадей и на странного человека в рыжем балахоне.
«Владимир Петрович приехал!!»
Володька рассказывал, что на станцию не поехал, а пошел помогать Анне и по дороге встретил Владимира Петровича. Вскоре вернулись Володя и Алинка со станции с радостно недоуменными лицами. Алинка поймала меня в коридоре: «Ты хотела бы ехать не поездом, а на лошадях?» Она сияла. «Да, очень». Я откровенно очень боялась этого путешествия в поезде: бомбардировки, переполненные поезда, беженцы. Мы всех детей по дороге растеряли бы, не говоря уже о вещах. Мне сразу представился весь романтизм путешествия на лошадях. Сейчас весна, погода, даст Бог, будет хорошая, ночевать будем где-нибудь на фермах, если будут бомбить, в города не будем заезжать, гораздо лучше, спокойнее, хоть правда, дольше… Да куда торопиться, мы все равно не знаем, куда едем и что будет. Что-нибудь да будет, успокаивала я себя. Вечером, после ужина собрался семейный совет. Владимир Петрович широко угощал табаком, что было редким удовольствием. Все сидели вокруг круглого стола в комнате родителей и оживленно обсуждали.
«Когда вы ехали из Вены, – говорил Володя, обращаясь к родителям, – творилось Бог знает что на железных дорогах, а что сейчас!… в этом я убедился, когда на днях хозяин послал меня в Зальцбург. Вся станция, которая наполовину разбита, наполнена беженцами со всех сторон. Все это сидит прямо на платформе, на тюках, мешках, тут же, прикрытые пальто, спят маленькие дети, лица унылые, усталые, с выражением тупой безысходности. Это люди, не имеющие ни крова, ни даже цели. Их, как листья ветер, несет куда-то общая волна, и они не знают куда. И не только станция, кафе, рестораны, вестибюли (холлы) отелей, полны такими людьми. Власти пытаются навести какой-то порядок, выдают пропуска, куда-то кого-то посылают, но и там чувствуется растерянность. Я пришел в ужас от этой картины, вам уж этого не рассказывал, чтобы не пугать, но сам очень боялся исхода нашего путешествия. Ведь, редко какой поезд проскакивает без обстрела истребителей, пути во многих местах разрушены, так что приходится иногда по десять километров идти пешком. Вы представляете себе папа с его больными ногами, больную Лину и Танечку? А вещи?» Все молчали. «У меня от сердца отлегло, когда я узнал, что Владимир Петрович с лошадьми приехал».
«Да, – сказал отец, – я все это прекрасно понимал, и считаю, что Бог послал нам выход в лице Владимира Петровича».
Поповский молчал, понуря голову. «Все это так, господа, – сказал он, продолжая смотреть на свой кисет, который он крутил в руках, – но как же сделать? Ведь вас много, и вещи». Он усмехнулся и вдруг, резко отодвинув стул, встал. «Мои телеги еле держатся, два колеса совсем разъехались, мы и километра не отъедем!»
Анна, молчавшая до сих пор, неожиданно, подняв брови и сморщив лоб, взволнованно заговорила: «И потом, как хотите, но я с больной Линой не поеду на лошадях. Ведь сейчас только апрель. Может быть снег, холод, телеги открытые, не дай Бог простудится, на лошадях придется тащиться медленно… Это значит погубить ребенка!»
Тут все заговорили сразу. Разобрать было трудно, кто что говорил, но слышалось: «Да вы с ума сошли… Нападают, обстрелы, хочешь пешком идти… семь человек взрослых и четверо детей, да вещи… можно завтра к кузнецу, подкрепить.., Я не поеду, мне ребенок дороже. Ну, поезжай одна поездом, посмотрим, кто раньше!» – «Замолчите, бабье! – вдруг громовым голосом воскликнул отец и стукнул ладонью по столу. – Решать будем Владимир Петрович, Володя и я». Все на секунду притихли и разговор повелся мужскими голосами; мы же, вытянув шеи, наклоняясь друг к другу, свистящим шепотом продолжали спорить и доказывать друг другу за и против. «Анна дура, – шептала Алинка, – не понимает, что и сравнить нельзя». «Мы Лину, если будет дождь, спрячем в чемодан», – шутила веселая и всегда бодрая мать. Я, перегнувшись через спинку стула, старалась доказать Анне, что риска меньше на лошадях. «Да ты глаза не таращи, я и так понимаю», – раздражалась Анна.
Между тем наши мужчины все обсудили и выяснили. Было решено с утра идти к кузнецу и узнать, можно ли все привести в порядок. После обеда Володя должен был на велосипеде съездить в Браунау и достать новый пропуск для телег, чтобы переехать мост на баварскую сторону. «Нам собственно, – сказал Володя, – и ехать-то не очень далеко. До границы четырнадцать километров, а там до Перах. Это не Бог весть что, за два дня управимся».
Вещи вернули с вокзала. Кузнец за некоторое количество табака обещал к вечеру привести телеги и лошадей в порядок. Володя уехал на велосипеде в Браунау, и его возвращения ждали с большим волнением. Он приехал, как выжатый лимон. «Там Бог знает, что творится. Город наполнен СС-овцами, все какие-то мрачные личности. Вид такой, что готовятся к защите. Мост охраняется и, как мне сказали, через шесть дней будет закрыт. Нам надо торопиться, завтра же ехать. Мне удалось получить пропуск. Опять повезло. Я попал на очень милого полицейского, который, оказывается, читал «Войну и мир», очень поразился, что я Толстой и внук. Долго ахал, говорил: «Wie komisch»! (Смех один. Нем.) и сказал, что завтра он на посту у моста и всячески нам поможет проехать. «Ну, уж теперь не подведите, – посмотрел вдруг на меня и Алину Володя, – чтобы все было готово, завтра в шесть часов встаем грузить и не позже восьми часов надо выехать». – «Да что ты кипятишься, у нас еще вчера все было готово – к поезду».
Часов в семь вечера, выглядывая в окно, я вдруг увидела проезжавшую тележку, запряженную парой низкорослых лошадок. Таких повозок с беженцами проезжало очень много, но эта привлекла мое внимание. Правил седой усатый старик в русской папахе, рядом с ним сидела совсем молоденькая женщина с грудным ребенком на руках. Около подводы шел молодой человек в офицерской немецкой форме. Проехав немного наш дом, тележка остановилась. Молодой офицер что-то сказал сидящей женщине и скрылся из вида. Она продолжала сидеть с рассеянным, усталым лицом.
«Вот так и я скоро с Танечкой…» – подумала я, и захотелось узнать, кто они, куда едут, может быть надо помочь. Я вышла на улицу и подошла к телеге. На мой русский говор женщина устало улыбнулась, она была почти девочка. «Пойдем к нам, – сказала я, – мы живем напротив, вам наверно надо ребенка покормить, переодеть». Она с радостью согласилась.
Оказалось, что она жена офицера, он тоже русский, офицер РОА, бывший офицер Красной армии (РОА-Русская освободительная армия, или Власовцы, русские воинские части, служившие в рядах вермахта, мечтая с их помощью освободить СССР от большевиков). Они едут из Линца, так как туда подходят советские войска. Муж привез ее с ребенком сюда, сам должен вернуться. Мы занялись ребенком, который вскоре заснул, а затем и муж ее, направленный возницей, постучался к нам. Узнав, что мы завтра уезжаем, он попросил разрешения устроить жену переночевать у нас, с тем, чтобы остаться в нашей комнате, после нашего отъезда. Хозяйка не имела ничего против. Мы их накормили, чем могли.
Офицер этот немцев ненавидел, как и Поповский, и в лицо говорил им, что войну они проиграли из-за своей глупой политики в России. «Генерал Власов, – говорил он, – воспользовался Германией, как плацдармом для своей деятельности. Он прекрасно видит и знает, что Германия пропала, но у него есть другие зацепки (он намекал на союзников) и мы все верим, что ему удастся его великое дело. Вот вы видите меня, я бывший офицер Красной армии, я говорю вам, что пока Сталин со своей кликой правит Россией, Россия в плену. Я знаю, что творится там. Мы должны освободить Россию, и нам это удастся».
Владимир Петрович, мрачно сидевший сбоку стола, сапожным ножом резал на дощечке табак. «Власов, – сказал он, не поднимая носа от табака, – Власов это мертворожденный ребенок». Офицер взглянул на него с таким видом, как будто хотел сказать: «Да ты только в резке своего табака и смыслишь»… и промолчал.
«Эх, подумала я, как сложно разобрать, кто прав, где правильный путь! Вот этот человек, – и я смотрела на белокурого офицера с энергичным и добрым лицом, ласково склонившегося над своим спящим сыном, – он, очевидно порядочный, горячий, любящий свою родину и что же? Ах, эти немцы, сколько они скомпрометировали, испачкали, сбили с толку, сколько чистого и светлого загрязнили, сколько жизней, стремлений, идеалов погибло и погибнет, только оттого, что поверили им».
На следующее утро мы встали чуть светало. К семи часам все были на соседней ферме, где стояли лошади. Поповский и Володя грузили. Большой телегой, запряженной в пару будет править Владимир Петрович. На нее должны были уместиться родители, Алинка и Анна с детьми. Охотничья таратайка предоставлялась нам. Старшие дети бегали по двору, совались под ноги, их все гнали, шикали на них, уговаривали быть разумными. Танечка в длинных зеленых штанах и в завязанном под подбородком платочке, весело бегала за ними и лепетала на своем детском языке: «На нисадке поедем? Куда?» – «Мы к Микуке едем, Танечка». Микука была ее возраста дочка Гоги, к которому мы должны были попасть не позже, как через два дня.
Погрузка шла медленно. Два раза пришлось все вынимать и складывать заново. Сначала оказалось, что какой-то полуразвалившийся чемодан не мог вынести тяжести остальных. Потом лопнула веревка, наконец никак не могли пристроить мешок с шерстью (валюта В.П.), на который он не позволял становиться ногами, так как на привалах собирался на нем спать. С нашей таратайкой тоже не обошлось просто. Пришлось поставить сзади и с боков доски, привязанные веревкой, чтобы поднять ее борта и увеличить вместимость. Туда уложили вещи, сверху навалили сена. Володя обладает особым талантом все укладывать и прилаживать, но делает это медленно, обстоятельно.
На первой телеге, нагруженной уже вещами и седоками, раздражались. «Ну, скоро вы там? – слышались нетерпеливые возгласы. От скуки ожидания Лина и Володька уже успели поссориться и обвиняли друг друга в том, что каждый толкается; а Володя все ходил вокруг таратайки, подтягивал, подпихивал и, когда все уже казалось прекрасно, вдруг решительно снимал некоторые вещи и начинал снова.
Но вот ура! он взял в руки хлыст, Миша взобрался на сено, мы сели впереди на шерсть Поповского, Танечка у меня на коленях, Володя взял вожжи в левую руку, широко перекрестился и сказал: «Ну, с Богом». Отец, вопросительно смотревший на нас, повернул голову, что-то сказал Владимиру Петровичу. «Но»! – крикнул тот, дернув вожжами. Телега заскрипела на повороте так угрожающе, что я ожидала полной катастрофы. Уложенные горой вещи и сидящие сверху в самых живописных позах мама, Анна, Алинка и дети покачнулись общей массой в одну, в другую сторону, лошади напряглись и выехали на дорогу. Наш конь «Гришка» повел ушами, постромки натянулись, и мы вслед за ними мелкой рысцой покатили по гладкому шоссе.
При выезде из села на дорогу, выбежал один из пленных французов, приятель Володи:
«Вот мы, как цыгане!» – крикнула я.
«О, мадам, самые богатые люди были бы счастливы иметь то, что у вас есть!» Он замахал беретом. Село осталось позади.
Была прекрасная погода, тепло и ясно. Справа от шоссе расстилались поля и луга, слева – гора, покрытая лесом. Ели и пихты высоко поднимались в небо. Воздух был чист и прозрачен. Лошадь бежала ровно, без труда, казалось, тащила за собой нагруженную тележку.