- -
- 100%
- +
Часть первая.
ДВОЙНЯ.
I
Средний Урал. 1923 год.
Огромный живот ходил ходуном и при каждом его движении раздавался то сдавленный, похожий на мычанье крик, то по-собачьи скулящий стон. И еще скрипели колеса ветхой телеги, да раздавался цокот копыт фыркающей лошади. Сквозь заросли пшеничного поля было видно, как телега свернула к реке, миновала ее и потащилась вдоль березовой рощи, унося с собой крик и стон, скрип и цокот, оставляя за собой завесу дорожной пыли.
Кучер, коренастый дед со сморщенным, багряным лицом, видать, не дурак хлебнуть горькой, с шальными хитроватыми глазами, хлестнул от всей души лошадь, сплюнул сквозь беззубую щелину и, чуть повернув голову, крикнул.
– Ты ноги, точно в зевоте рот не разявай, не то дитя ешо выскачет! А куды нам тут дитя, до больнички терпи! Крепче ноги сдвинь, слышь, че говорю?
Лошадь фыркнула, телега споткнулась о рытвину, огромный живот подпрыгнул.
– Ты жива там, Дарья, нет?! – дед потер одеревеневшую жилистую шею, развернулся всем корпусом.
В телеге, засланной тряпьем напополам с прошлогодним сеном, лежала женщина. Мягкотелая, округлая и белокожая, пышущая бабьей плотью, точно сдобная булка сахаром. Растрепанные, выбившиеся из косы волосы, прилипли к мокрому лбу, огромные, одуревшие от боли глаза, таращились в хмурое небо. Одной рукой женщина гладила огромный прыгающий живот, обтянутый ситцевой цветастой рубахой, другой сжимала рот, заграбастав его в пятерню.
– Ну-ну, терпи-терпи! Прасковья-повитуха, мать ее к лешему, Богу душу отдала, вот и тащись тепереча за триста верст!
Задул ветер, затряс ветки деревьев, заколыхал в реке воду. Где-то вдали раздались раскаты грома, на высохшую за лето землю упали долгожданные капли. Дед свистнул задорно, размахнулся и хлестнул лошадь так, что та, несмотря на давность, понеслась, точно молоденькая кобылица.
Грозовые молнии за окном разрезали насквозь небо, осветили мертвым светом небольшую родильную, что находилась в приземистом деревянном доме, похожем на барак.
– Покричи, родимая, покричи…
Суетилась возле роженицы старенькая акушерка, промокала ей тряпицей мокрый лоб, гладила огромный живот мягкими руками. Роженица теперь молчала, глаза ее налились кровью и выпучились, будто кто их изнутри выдавил, зубы остро закусили иссохшиеся губы.
Внезапно грохнуло, точно от пушечного выстрела и в комнату ворвался ветер, сорвал со стола нехитрые медицинские причиндалы: марлю и бинты, серую вату. Зловеще захлопали оконные створки.
– Ох ты, Господи Иисусе, за окном-то что творится!
Акушерка кинулась к окну, но тут же в комнате раздался истошный вопль роженицы. Через секунду акушерка уже стояла в ногах роженицы, а еще через секунду раздался пронзительный, захлебывающийся крик младенца.
– Парень… Иди ж ты, богатырь какой…
II
Фыркали усталые лошади, тянули за собой поваленные деревья, вязли копытами в мокрой после дождя земле. Въедаясь в сосновый ствол, скрежетала пила, летели во все стороны опилки, два десятка топоров едиными ударами рубили поленья. На лесозаготовке кипела работа, то и дело раздавались крики.
– Михалыч, подсоби!
– Да погоди! Петлю закину!
– Григо-о-орий, налегай шибче! Давай-давай, сейчас мы ее дуру здоровенную повалим!
Огромная, воткнувшая в небо острую макушку сосна качнулась и удерживаемая тугими веревочными тросами, с треском повалилась на землю. Следом за ней повалились еще несколько деревьев. Раздался топот, дикий свист и на поляну, хлеща кнутом поджарого жеребца, ворвался худенький паренек.
– Севка, ты какого лешего рассвистелся?!
– Поди-ка, Соловей-разбойник нашелся! Не свищи, Севастьян, не то беду насвищешь!
– Пр-р-ру!!! – паренек остановил коня, огляделся. – Мужики, Макар Морозов тут?
– Тут! Где ж ему быть? Да вон он! Во-о-он, деревья валит!
Паренек хлестнул коня, помчался дальше, снова засвистел и заорал на весь лес.
– Макар! Мака-а-ар, Дарья твоя рожает! Дед Лукьян в больницу ее повез, на поле бабу твою прихватило-о!
Тут же к пареньку кинулся Макар Морозов, крепкий мужик с курчавыми, смоляными волосами. В одно движение стащив паренька с лошади, Макар сунул ногу в стремя.
– Сто-о-ой! Морозов, очумел?! Куда?!
К Макару подбежал сухощавый широкоплечий дядька, вцепился в Макара, заорал во всю глотку.
– Куда?! А кто работать за тебя будет, леший?!
– Григорий Ильич, да у меня жена рожает! – Макар попытался освободиться.
– А у меня обязательства и людей нехваток! Трое, вон, лыку не вяжут пятый день! Не пущу! – дядька схватил Макара за грудки, уткнулся глазами в глаза Макара, набычившись при этом, точно разъяренный бык. – Посмеешь уйти, ноги твоей у меня в артели не будет! В конце недели отпущу, никуда твоя Дарья не денется!
III
Дождь лил уже третий день подряд. Дождевые капли быстро бежали друг за дружкой по оконному стеклу, догнавши, сливались воедино, образуя длинные водяные дорожки. За мутным мокрым окном едва угадывались березки, кованые оградки, деревянные кресты.
– И додумались же родильный дом рядом с кладбищем устроить.
– Ну и чего с того-то? От родильной до кладбища дорога у человека не шибко извилистая, да и коротка она, чего уж тут говорить.
Дарья, та самая, что родила в грозу сына в небольшом родильном доме для неимущих женщин, подняла глаза на соседок. Одна из рожениц качала на руках своего ребенка, вторая своего ребенка пеленала. Дарья перевела взгляд на окно, за которым просматривалось кладбище, но тут же вскрикнула. Новорожденный Дарьин сын, уже минут пятнадцать глотающий без остановки материнское молоко, больно укусил мать за разбухший сосок беззубыми деснами. Дарья улыбнулась, погладила сына по лысой, едва покрытой пушком голове, отняла его от переполненной груди. Протяжно скрипнула дверь, жалобно заскрипели деревянные половицы.
– Ну, все, мамаши, нагляделись-накормились, будет с вас на сегодня.
В палату вошла нянечка. Маленькая, горбатенькая, с добродушным лицом и теплыми, влажными глазами.
Уложив детей на деревянную тележку, нянечка вышла в коридор. Зашаркали по коридору нянечкины башмаки, заскрипели колесики тележки. Дарья спрятала под сорочку грудь, встала с кровати. Кутаясь в старый шерстяной платок, вышла из палаты.
Откуда-то из самого конца коридора доносился крик младенца. Просто до самых печенок душераздирающий. Дарья дошла до двери туалета, остановилась на мгновение и вдруг быстро зашагала туда, откуда доносился крик.
В детской палате было душно. Вдоль грязно-серой стены лежали одинаковые, запеленатые в кокон, лысые и пунцовые, точно дождевые червячки новорожденные младенцы. Дарья сразу увидела своего, он мирно посапывал, насосавшись до пуза материнского молока, по его упрямо выступающему крохотному подбородку ползла-пузырилась молочная слюна. Дарья отошла от сына, пошла на крик. Кричавший ребенок лежал подле окна, его маленькое личико даже посинело от крика, открытое темечко жутко пульсировало. Да, глаза… Глаза младенца были широко распахнуты и совсем не по-младенчески смотрели прямо на Дарью. Не отдавая своим действием отчета, Дарья взяла ребенка на руки.
– Ты посмотри-ка на нее, чего она творит! Тебе кто сюда заходить позволил?! А?! Ну-ка, марш отседова!
Дарья обернулась. За ее спиной стояла нянечка.
– Он так кричит… – Дарья смутилась, виновато опустила глаза.
– Не он, а она. Девка это, – нянечка подошла к Дарье, сдвинув брови, посмотрела на кричащего младенца. – А кричит, оттого что к матери хочет. Видано ли дело, девять месяцев в утробе материнской провести, к теплу матери привыкнувши.
– А мать…
– Нету матери, померла в родах, – нянечка потеребила уголок белой косынки с маленьким красным крестиком по центру. – От боли чувств лишилась, да так, не приходя в сознание, и померла.
– Можно… – Дарья перевела дыхание, затем подняла глаза и, глядя на нянечку, решительно выпалила. – Можно я ее покормлю?
– Ну… – нянечка пожала плечами. – Ну, покорми, ежели у тебя молока вдоволь прибыло. Глядишь, умолкнет, орать перестанет. Подь сюды, садись вот тут.
Нянечка указала на старый облезлый табурет. Дарья села, вытащила из выреза рубахи голую грудь, сунула ее в орущий беззубый рот. Рот тут же вцепился в сосок, зачмокал, маленькие щечки заходили ходуном.
– Во, вцепилась в тебя, девка, – нянечка покачала головой, отмякла в теплой улыбке.
За окном палаты теперь сияло солнце и от нежных его лучей даже кладбище казалось краше, если можно так о кладбище сказать. На березах тихонько колыхалась золотая листва, нет-нет да срывались с веток уже подсохшие листочки, кружась, летели наземь.
– Ты гляди-ж, как они похожи. Точно двойня…
– Похожи, – Дарья кивнула. Сидела она на кровати, держа левой рукой сына, что сосал ее левую грудь, правой рукой она держала девочку-сиротку, что сосала правую Дарьину грудь. – Глазки у обоих, будто вишенки переспелые.
– Забрала бы ты ее, – соседка Дарьи вздохнула, покачала своего малыша. – Куда-ж она тепереча, коли мать померла, а отец незнамо кто и где.
– Да куда же я ее заберу? – Дарья растерянно улыбнулась. – У меня дома еще двое, семи да пяти лет. Муж из дому погонит. Он у меня человек суровый.
– Ты, Раиса, чего разум ей мутишь? – вторая соседка нахмурилась. – Дитя чужое взять, это тебе не кошку приблудную подобрать. Сама взяла бы?
– Не-е…
– Вот и помалкивай в тряпочку.
IV
Дом Морозовых стоял почти на краю уральской деревни Старая Шайтанка. Поросшие зеленью многовековые горы обнимали деревню с севера и юга, с восточной же ее стороны текла река Шайтанка, подле которой и стоял дом Морозовых. Был он незажиточный, но крепкий, чистый и светлый, сразу видно и хозяин, и хозяйка были люди домовитые и ответственные. Во дворе дома находился покосившийся амбар и свинарник со скотиною, ниже, почти у реки, стояла маленькая банька.
Макар Морозов спрыгнул с лошади, завел ее во двор, привязал к забору. Завидев Макара, залаяла во дворе старая псина, завиляла облезлым хвостом. Макар потрепал псину по загривку, отогнал ногой всполошившихся кур, сбил с сапог лесную грязь, после чего вошел в дом.
– Папка! Папка-а-а!
К Макару кинулась девочка лет пяти, светловолосая, курчавая, как мать, хорошенькая, точно кукла.
– Аленка! Ну, иди, иди ко мне, красавица моя, иди к бате, – Макар поднял дочь на руки, зашагал в комнату.
Тут же из комнаты вышел мальчик лет семи, худенький, с большими задумчивыми глазами. Выставившись на отца, мальчик тихо и робко, чуть картаво произнес.
– Здравствуй, батя. Иди, погляди, кого наша мамка в капусте нашла.
– А ты чего пуганный такой, не боись, батя сегодня добрый, – Макар потрепал сына по вихрам. – Ну, пойдем, Лешка, пойдем-поглядим, кто там у нас в капусте нашелся.
Макар опустил дочь на пол, стремительно, точно вихрь, вошел в комнату.
В комнате потрескивала румяным огнем печь, пахло вареной карточкой, на столе дымился чугунок. У окна стояла, расчесывая гребнем волосы, Макарова жена Дарья.
– Даша…
– Макарушка, – Дарья выронила гребень. – Макарушка, я… У нас…
Макар заключил жену в объятия, крепко поцеловал в макушку.
– Как же это тебя угораздило-то раньше сроку разродиться? И дитя принять у тебя некому было, хорошо хоть дед Лукьян в больницу отвез. Ну, показывай, кто у нас с тобой нынче народился. Сын, дочь?
– Макарушка, так у нас… У нас ведь…
Дарья вырвалась из объятий мужа, кинулась к печи, отдернулась ситцевую занавеску, за которой стояла панцирная кровать с металлическими набалдашниками. Поперек кровати на высокой пуховой перине лежали, сопя в четыре дырки, два маленьких комочка.
– Вот… – Дарья отступила, виновато вжала в плечи голову.
– Двое?! – Макар опешил на секунду, но тут же склонился над детьми, широко улыбнулся.
– Братик с сестричкою, – к Макару подошел Лешка, из-за спины которого выглядывала, теребя сопливый нос, Аленка.
– Двое… – Дарья зажала рукой рот, всхлипнула. – Макар, прости ты меня… девочка-то… она ведь нам… она…
– Дуреха ты, Дарья! – Макар засмеялся, взял младенцев на руки. – Да ведь я и сыну рад, и дочке! Сын, вишь, на тебя походит. А дочка – моя, моя кровь! Морозовская девка, сразу видно! Дочку Варварой назову, а сына, Степаном, в честь бабки с дедом!
V
Десять лет спустя…
– Степка-а! Стой, паскудец! Сто-о-ой!!! Поймаю, топором зарублю!!!
По пыльной дороге бежал, сломя голову, босоногий мальчишка. Не то смуглый, не то летним солнцем опаленный и оттого похожий на индейца. Ветер весело трепал смоляные его волосы, черные, точно две переспелые вишни глаза его возбужденно горели, раскрытый рот издавал не то смех, не то вопль. Был мальчишка босой, голые и грязные его ноги разгоняли на бегу дорожную пыль, штопанная льняная рубаха хлопала и раздувалась парусом, худые ловкие руки прижимали к груди что-то нам пока неведомое. За мальчишкой бежали трое мужиков. Один впереди, размахивая кулачищами, двое позади. Все трое вопили на всю деревню, первый вопил громче всех, видать, был среди мужиков главный.
– Степка-а! Пришибу-у!!!
– Держите! Держите вора! Хватайте его-о!
– Фрол! Хватай его! Хвата-ай!
По дороге, навстречу мальчишке шагал молодой мужик с большим мешком, закинутым за плечо. Заслышав вопли, мужик тут же швырнул мешок на землю, кинулся к мальчишке, схватил его за шиворот, но в следующую секунду острые зубы мальчишки вцепились мужику в руку, прокусив ее до крови. Мужик дернулся, выругался крепко. Мальчишка мигом, точно скользкий уж, вывернулся и, сверкая грязными пятками, помчался дальше.
– Степка-а-а!!! Держите вора, держите-е-е!!!
За мальчишкой уже бежали не трое мужиков, а человек десять.
– Поймаю, топором зарублю!!! – главный мужик, красный, точно ошпаренный рак, весь от пота взмокший, по-прежнему бежал впереди всех.
Раздался цокот копыт и прямо на мальчишку понеслась лошадь. Преградила мальчишке путь, едва не сбив его при этом с ног. В следующую секунду с лошади спрыгнул Макар Морозов, в одно движение схватил мальчишку, перекинул его, точно тряпичного через плечо и, сверкнув на главного мужика глазами, гневно заорал.
– Я тебе зарублю! Я тебе, Василий, так зарублю, что рубить вовек отучишься!!!
– Макар! Да ты меня сперва послушай! Макар! Степка твой ворюга! Ворюга он, понял, нет?! – мужик подбежал к Макару, тяжело дыша, принялся обтирать кулаком пот.
– Чего украл?! – Макар опустил сына на землю, схватил его за подбородок, прищурившись, уставился в мальчишечьи глаза.
Степка молчал, смотрел на отца цепко, глаза его бешено горели.
– Ну?! – Макар крепко сжал подбородок сына.
– Вот… – Степка, все так же цепко глядя на отца, вытянул вперед руку, разжал кулак. В кулаке у Степки лежали дешевенькие бабские бусы.
Макар взял бусы, уставился на них растеряно и тупо, точно соображая, что это за штуковина такая и, почесав затылок, уже спокойней спросил.
– На кой они тебе сдались?
– Мамке хотел подарить, – Степка вытер грязной пятерней нос.
– Посередь бела дня в лавке украл! – главный мужик шагнул к Степке, схватил его за вихры. – Сегодня он, паскудец, бусы украл, а завтра колхозное добро расхищать станет!
– А ну, уйди! – Макар отпихнул мужика, сунул в карман руку и, вытащив оттуда монету, впечатал ее мужику в грудь. – На, подавись!
После этого Макар спрятал бусы в карман, схватил сына на руки, закинул его поперек лошади. Запрыгнув на лошадь, Макар ударил ее сапогами по крепким поджарым бокам и галопом помчался прочь.
VI
Окно в комнате было настежь распахнуто, ветер тихонько трепал легонькую занавеску. Было видно как бегают по двору куры, мычит подле амбара недоенная корова. Посреди комнаты стоял дубовый обеденный стол, за которым сидела, подобрав под себя ноги, девушка. Несмотря на юный возраст, а девушке едва исполнилось шестнадцать, формы ее уже по-женски налились и были весьма аппетитны для мужского глаза. Блестящие золотистые волосы, тщательно расчесанные, но не прибранные в косу, покоились за спиной, и лишь одна непослушная прядь падала на лицо, склонившееся над железной миской, заполненной водой. Лицо девушки было, точно умелым художником писанное, белое и гладкое, окутанное нежным румянцем. Рядом с железной миской стояла горящая свеча, над которой девушка держала ложку, наполненную свечным воском.
– Не любит он тебя! Он по тетке Катерине сохнет!
В комнату вбежала девочка лет десяти, темноволосая, круглолицая, с черными, точно две переспелые вишни озорными смеющимися глазами. Девочка подбежала к божнице, что находилась в углу комнаты, придвинула табурет, забралась на него с ногами, сняла с полки икону Христа Спасителя в серебряном, почерневшем от времени окладе, приложила к ней пухлые губы.
– Варька, прекрати икону целовать! Нету никакого бога! – девушка вылила растопившийся воск в миску. Воск поплыл, образовав на воде мудреные фигурки.
– Есть Бог! Мамка говорит, кабы не Бог, мы бы…
– А ты побольше мамку слушай. Мамка наша необразованная, – девушка поднесла к глазам миску. – Нам в школе говорят, что бога нету.
– А кто тогда заместо Бога? – Варька поставила икону на полку, перекрестилась.
– Не крестись, дура! – девушка глянула на сестру, сдвинула тонкие бровки. – Ленин теперь заместо Бога! У нас в школе портрет его висит. Надо нам в божнице заместо икон Ленина повесить. Иди-ка че покажу…
– Ну, че там у тебя в тарелке? Игнат Акимов тебе с тарелки улыбается? – Варька спрыгнула с табурета, залилась звонким смехом, подбежала к сестре. – Ты, Аленка, в комсомол вступила, а гадаешь.
– Помалкивай, малявка, много ты про комсомол понимаешь! Во, видишь, кольцо? – Алена ткнула пальцем в воск. – Так это значит, что я замуж за Игната выйду.
– Ой, так уж он тебя замуж и возьмет! – Варька засмеялась, побежала по комнате. – Он тетку Катерину у реки целовал, я своими глазами видала! Целовал и за разные места ее хватал! А ты, Аленка, мечтай! Мечтай, дурында!
Алена вскочила со стула, побежала за Варькой, но Варька тут же пулей вылетела вон из комнаты. Хлопнула входная дверь, заскрипели ступеньки крыльца.
Выскочив во двор, Варька внезапно застыла, точно в дерево со всего разбегу врезалась.
У дверей амбара стоял отец. Перед отцом, оттопырив бесштанный зад, стоял коленопреклоненно Варькин брат Степка. Вдоль голого Степкиного зада лихо гулял широкий отцовски ремень.
– Я тебе покажу как чужое красть! Я тебя, паскудец, вовек красть отучу!!!
Варька зажмурилась, в ушах ее засвистел ремень, захлестали удары… Открыв глаза, Варька решительно сорвалась с места, кинулась к отцу.
– Батя, не тронь Степку! Не тронь его!
В следующую секунду Варька подбежала к брату, упала на землю, заслонив Степку собой, и тяжелый отцовский удар пришелся Варьке прямо по шее.
– Варька-а?!
Макар отшвырнул ремень, кинулся к дочери, схватил ее на руки, в ужасе выпучив глаза.
– Ты чего ж это творишь? Да я же тебя хлестнул-то как. Я ж по тебе ремнем, моя ты кроха. Больно, милая? Больно, моя махонькая? Варька? Варенька? – Макар испуганно таращился на дочь.
– Меня бей, – Варька смотрела на отца грозно. – Степку не трогай. Не дам тебе Степку бить.
– Ты погляди-ка на нее. Ишь заступница какая нашлась.
Макар прижал к груди Варьку и, поглаживая распухший багряный от удара след на тоненькой шее, понес дочку в дом, не обращая внимания на сына, что стоял и очумело таращился на сестру и отца все это время.
VII
Бабка Дуня, она же Евдокия Егоровна Петухова выла, закусив край старого свалявшегося одеяла. Одутловатая, изрытая глубокими морщинами физиономия Евдокии Егоровны была пунцовой, а голова ее изнутри так горела и пылала, что поднеси к ней руку, запросто ошпаришься.
– Будто кипяток на темя выляли, помру видать…
Бабка сменила вытье на поскуливание и, точно ребенок малый заревела, из маленьких испуганных бабкиных глаз в три ручья хлынули слезы.
– Мам, поехали в больницу, Макар тебя отвезет. Куда ж нам доктора ждать, ежели он запил.
Над бабкой Дуней склонилась, не спуская с нее встревоженных глаз, Дарья Морозова.
– Никуды я не поеду! В этом доме родилась, в нем и помру! – бабка схватила голову обеими руками, широко разинула рот и выпустила из утробы очередной раздирающий душу вопль.
– Может, за Степанидой сбегать? – Дарья погладила мать по плечу.
– Ишо кого сюды притащишь?!
В комнату, ковыляя и кряхтя, зашел дед Лукьян, бабки Дуни супруг и Дарьи отец. Потирая поясницу, дед доковылял до кровати, на которой завывала его жена, склонился над ней, поморщился, точно стограммовую залпом опрокинул.
– Ты, Евдокия, не вой так шибко, не то сердце кровью обливается тебя слушать, – дед потеребил мочалистую бороденку. – Коли помрешь, дак схороним, а там, глядишь, и я за тобой поспею. Стало быть, на том свете повстречаемся.
– Поди отсель, черт старый, встречаться ешо с тобою! У-ууу, – бабка еще громче завыла.
– Все, мам! Я за Степанидой!
Дарья кинулась было к двери, но дед ловко поймал дочь за рукав, гневно сверкнул из-под мохнатых бровей колючим глазом.
– Етить! И не вздумай! Степанида, будь она не ладная, Кузьмича внучку меньшую на тот свет спровадила! Все яйцо по ней катала, бормотала все чегось, вот и добормоталась.
– Бать, нельзя ж ведь так стоять и смотреть как мать родная…
Хлопнула входная дверь, раздались быстрые шаги и в комнату вошел высокий светловолосый парень. Лицо у парня было открытое, располагающее, умные живые глаза смотрели внимательно и озадаченно.
– Леша, – Дарья кинулась к сыну. – Баба Дуня наша помирает.
– Погоди, – Алеша отстранил мать, склонился над бабкой, ощупал ей лоб. В следующую секунду он уже быстро шагал по комнате, негромко, но твердо командуя. – Дед, нож острый немедленно дай. Подожги огонь. И миску давай любую.
– Да на что тебе…
– Делай, чего говорю.
Спустя пару минут дед Лукьян едва не лишился разума от увиденного, даже в глазах его разом потемнело, а бабка, вместе с кроватью и вытянутой рукой из которой полилась кровь, полетела куда-то далеко-далеко и стала растворяться. А все потому, что внук их Лешка, сорвав с головы матери платок и стянув им бабкину руку, резанул это самую руку ножом, подставил под руку миску, и в миску полилась бабкина кровь. Последнее, что слышал дед Лукьян, это был ошалелый, сдавленный шепот его дочери Дарьи.
– Лешка… бабку родную ножом…
В следующую секунду раздался дикий грохот и дед Лукьян, рухнул, точно подстреленный, растелившись на полу прямо посередь комнаты.
VIII
Берег уральской реки Шайтанка, что тянулся вдоль всей деревни, был пологий, необычайно живописный, поросший дикими цветами да буйной травой. С противоположной его стороны зависали над рекой хищные отвесные уральские скалы.
Варька Морозова прополоскала в речной воде белье, крепко его отжала, кинула в корыто. Затем опустила в воду очередную постирушку, но поймав в воде собственное отражение, улыбнулась. На Варькином лице, отразившемся в воде, запрыгал солнечный зайчик. Варька опустила в воду руку, разогнала отражение, а заодно и солнечного зайчика и тут же в воду упал камушек, от которого по воде побежали круги. Варька нахмурилась. В воде тем временем появилось отражение мальчишечьего лица.
– Степка! – Варька вскочила на ноги. – Вот ты мне сейчас поможешь белье прополоскать, а то мне надоело.
– Еще чего, – Степка размахнулся, кинул в воду камушек. Камушек весело запрыгал по воде. Степка вытащил из кармана штанов еще один камушек, подкинул его, ловко поймал пятерней. – Буду я бабские дела делать.
– А я вот за тебя сегодня заступилась, – Варька надула губы, потрогала шею, на которой пылал распухший от ремня след. – Кабы не я, ты бы на свой зад неделю бы не сел.
– Спасибо, что заступилась, – Степка глянул на Варьку, испепелил ее взглядом темных глаз. – Только мне твое заступничество, что свинье – рога коровьи. Ни к чему мне твое заступничество и не смей за меня больше заступаться! Я сам за себя могу постоять!
– Постоять ты за себя можешь, ха-а! Ты сегодня уже постоял! С голым задом на коленях перед папкой постоял! – Варька залилась звонким смехом.
– Уйди отсюда! – Степка пихнул Варьку в грудь.
– Это я уйди?! – Варька сверкнула глазами. – Я тут стояла, это ты сюда пришел, вот и шагай отсюда сам!
– Дура!
– Дурак!
– Ненавижу тебя… – Степка залился пунцовой краской.
– Ну и умри! – Варька со всех своих сил толкнула Степку, и он тут же повалился в воду.
Схватив корыто, Варька пулей рванула к дому. Степка вынырнул из воды, поднялся на ноги, утер мокрое лицо и, гневно сверкая глазами, кинулся следом за Варькой.