Письма Софи

– Помогай вам Бог, мужики. Как улов нынче? – Григорий подошел к рыбакам.

– И тебе помощи Божией, Григорий. Грех жаловаться. Бог нынче милостив, – Анисим, крепкий молодой мужик с грубоватым, обветренным лицом смерил Григория с головы до ног колючим взглядом. После чего демонстративно повернулся к Григорию спиной.

– Это к тебе он милостив, Анисим! – седовласый рыбак с мочалистой, белесой бородой привязал к деревянному кнехту лодку. – А я вон почитай порожняком!

– Ты лучше скажи, Григорий, как там зверь в лесу? – Анисим оглянулся, вновь окинул Григория колючим взглядом. – Завалил кого?

– Кабана завалил, четырех зайцев пристрелил да двух косуль…

Григорий, увидев, что к берегу причалила еще одна лодка, разом потерял интерес к беседе, быстро зашагал к воде. В лодке, расставив по-моряцки ноги, стоял кто-то в мокрой рыбацкой накидке с капюшоном, скидывал на берег мешки.

– Дай, помогу. – Григорий подошел к лодке, взял мешок.

– Живой…

Человек в рыбацкой накидке обернулся, скинул капюшон. Русые волосы, собранные в узел, затрепал ветер. Перед Григорием стояла молодая баба, глаза ее смотрели на Григория внимательно и цепко.

– А ты уж похоронила? – Григорий ухмыльнулся.

– Ждала тебя, – баба откинула с лица прядь волос. – Мужа своего во век так не ждала.

– Косулю тебе пристрелил, – Григорий скинул на берег рыбацкие снасти. – Детишек своих покормишь.

– Благодарствую тебя, Григорий Прохорыч, – баба закинула за спину мешок.

– До дому донести дозволишь? – Григорий взял из рук бабы мешок, поднял с земли снасти.

– А не дозволю, так ты и спрашивать не будешь, – баба стянула рыбацкую накидку, покачивая широкими бедрами, пошла вдоль берега.

Статная, по-бабьи ладная, с высокой пышной грудью. На ходу распустила волосы, тряхнула головой.

– Серафима! Завтра с нами в море пойдешь? – Анисим, заслоняя лицо от ветра, смотрел вслед уходящей бабе. – Серафима-а-а! Слышь, баба?!

– Симка, коли пойдешь, так до зари вставай! – это крикнул рыбак с белесой бородой.

– Да ну вас! Натряслась на волнах нынче! – баба отмахнулась от мужиков, глянув на Григория, едва слышно добавила. – У меня вон кормилец из лесов возвратился. Дождалась.

Было уже совсем темно, когда Григорий с Серафимой вошли во двор старого, вросшего в землю бревенчатого дома.

Во дворе дома, едва скинув на землю мешок, Григорий накинулся на Серафиму, точно волк на добычу. Дыша, точно загнанный зверь, стал жадно ее целовать.

– Гриша… – Серафима тихонько вскрикнула. – Да ты чего ж творишь, сумасшедший? Посередь двора… Тише-тише… Деток моих разбудишь…

– Сима…

Григорий схватил Серафиму на руки, понес за амбар. Упал с ней там на землю. В это время окно бревенчатого дома осветилось тусклым светом, заколыхался у окна огонек свечи. Появилось в окне лицо маленькой курносой девчушки. Круглые заспанные глаза уставились в темноту. Не видать ничего за окном, лишь едва слышна за амбаром непонятная детскому уху возня. Придя в себя, Серафима одернула подол юбки, застегнула на груди пуговицы, принялась заплетать в косу растрепавшиеся волосы. Григорий отпустив Серафиму, раскинул на траве руки. Лицо его все еще пылало.

– Гриш? – Серафима склонилась над Григорием.

– Ну? – Григорий устало прикрыл глаза.

– Чего с тобою нынче? – Серафима смотрела на Григория внимательно. – Будто и не ты вовсе. Кровь у тебя нынче шибко горячая, горячей поди у мужиков и не бывает, а вот сердце… сердце нынче, Гриша, у тебя холодное.

VIII

В просторной, изысканно обставленной даче, в которой жила с семьей Сонина подруга Нина Амосова, в гостиной комнате звучала прекрасная музыка. Вера Суворова в нежно-голубом платье, с высокой тщательно уложенной прической сидела за роялем. Тонкие пальчики Веры легко порхали над клавишами. Вокруг Веры сидели хозяева дачи: Нинины родители, нарядная старушка с веером, она же Нинина бабушка, двое младших братьев Нины в матросских костюмчиках, сама Нина, а так же гости: Соня с родителями, две супружеские пары, одна помоложе, вторая постарше – с толстой дочкой Сониного возраста, молодой мужчина в очках и две дамы неопределенного возраста. Вера играла так проникновенно, что Соне хотелось плакать, широко распахнутые изумрудные глаза ее влажно блестели. Когда Вера заиграла мазурку, Соня, словно почувствовав его прибытие, обернулась. Откинув дверные портьеры в гостиную входил Алексей Вьюгин. Войдя, тут же остановился, глядя на Веру. Он был как всегда превосходно одет, лицо его было все так же прекрасно. Но взгляд… что-то такое было в его взгляде, отчего Соня вздрогнула и тут же отвернулась. Вера пробежала пальчиками по клавишам, ударила по ним, вскинула голову и посмотрела туда, где стоял Алексей. Щеки ее тут же покрылись легким румянцем, глаза заблестели, а пальчики еще легче запорхали над клавишами. Несколько раз Вера смотрела на Алексея, задерживала взгляд и взгляд ее был так нежен, что Соня напряглась и, сама того не замечая, сжала кулаки. Не выдержав, снова обернулась. Алексей безотрывно смотрел на Веру. Смотрел с любовью. Соня отвернулась, опустила голову и стала теребить дурацкие шелковые цветы, пришитые к платью. Когда Вера закончила играть, гости дружно зааплодировали, но за спиной у Сони аплодировали громче всех и Соня точно знала, кто это делал.

– Нина! Соня! Теперь ваша очередь!

Вера встала из-за рояля, прошла вдоль гостиной, опустилась в мягкое парчовое кресло. Нина с готовностью вскочила со своего стула, прилежно села за рояль.

– Сонечка, детка, мы все тебя ждем, – Надежда Павловна, Сонина мама, посмотрела на Соню.

Соня точно к стулу приросла.

– Сонечка! Вы же с Ниночкой весь день репетировали, – это уже подключилась Ниночкина мама.

– Софи? – Вера вопросительно смотрела на младшую сестру.

– Софья, ты опять ведешь себя из ряда вон как плохо… – Андрей Львович, Сонин папа, покашлял в кулак.

– Сонечка, у тебя такой чудесный голосок! Детка, доставь нам удовольствие, мы все хотим послушать твое пение, – нарядная старушка, Ниночкина бабушка, замахала веером.

И тут кто-то взял Соню за руку. Соня подняла голову. Перед ней стоял Алексей. Улыбнувшись Соне, он кивнул в сторону рояля. Соня покорно встала со стула. Не отпуская Сониной руки, Алексей подвел Соню к роялю, оставил ее там, вернулся и сел на Сонино место.

Нина ударила по клавишам, Соня запела. Так прекрасно она не пела никогда в жизни. Он смотрел на нее и ее сердце трепетало от невероятного счастья.

« Я люблю вас, Алексей! Я безумно люблю вас! Я люблю вас, только вас и больше никого на свете!». Это звучало в Сониной голове, но Соня пела про какого-то соловья. На несколько секунд она опустила глаза, чтобы перевести дыхание, а когда запела снова и подняла глаза, увидела опустевший стул и опустевшее парчовое кресло. В ту же секунду Соня подавилась собственным голосом. Все дружно ахнули. Соня, закрыв пунцовое лицо руками, пулей вылетела из гостиной.

Самое страшное было дальше. Было это на террасе, куда Соня кинулась, чтобы упасть там на диван и расплакаться. Но она не расплакалась, она остолбенела.

На террасе возле большого окна, за которым лил дождь, стояли Алексей и Вера. Руки Алексея лежали на Вериной спине. Верины руки обнимали шею Алексея. И они целовались. Соня застыла, чувствуя как сердце бешено стучит в ее пылающих ушах. Волевой подбородок Сони задрожал, и это был спусковой крючок. Соня кинулась к столу, схватила первый же попавшийся предмет, а это была китайская фарфоровая статуэтка, и со всей силы запустила ее в целующуюся парочку. Раздался звон стекла, на террасу тут же ворвался ветер с каплям дождя. Что было дальше, Соня не знала, потому как после этого она кинулась на улицу. Она только слышала их испуганные голоса. Они звучали в ее ушах, пока она бежала под дождем, глотая слезы. К озеру.

Чтобы утопиться.

IX

За печкой, в которой потрескивали дрова, сидел, подобрав руками острые коленки, крайне странный паренек. Белокурые волосы его были коротко стрижены, но стрижены так, будто остриг их кто-то спьяну или сослепу. Волосы у паренька торчали рвано и во все четыре стороны. На пареньке были старенькие прохудившиеся штаны и длинная посконная рубаха с подкатанными рукавами, явно с чужого плеча и давно ношенная-переношенная. Паренек был босой, худые ноги его были грязные, впрочем, и лицо паренька чистотой не блистало. Глаза у паренька были огромные, точно два блюдца, и в этих глазах таились и печаль, и радость, и еще много чего детским глазам не свойственного. Взгляд паренька был устремлен к окну, вдоль которого стоял стол. За столом сидели на лавке четверо детишек: три маленькие девочки и крохотный мальчонка, едва научившийся сидеть. У стола стояла молодая чернявая баба с хмурым лицом. Из дымящегося чугунка баба накладывала в тарелки вареную картошку, ставила тарелки перед детьми.

– Мамка, а ты Дуняшку покормишь? – одна из девочек подняла глаза на мать.

– Ты свой нос куды не следует не суй, – баба отошла к печи, взяла каравай, снова подошла к столу.

– Мамка, дай Дуняшке чуток хлебушка, – вторая девочка погладила руку матери.

– Жалостливые вы у меня шибко, – баба поправила платок, что покрывал ее волосы, пошла к печи, подняла с пола миску.

Заскрипели под ногами бабы половицы. Паренек за печкой улыбнулся бабе робкою улыбкой.

– На-а, – баба протянула пареньку миску. – Все лыбишься, лыбишься. Получила полоумная подзатыльников, а лыбится, будто пряников ей дали.

– Благодарствую, матушка, – паренек взял миску, еще шире улыбнулся бабе. Глаза его светились нежностью и блаженной радостью.

– Матушка… Упаси, Господь, дитя такое народить, – баба сверкнула глазами, пошла к столу.

Паренек уткнул нос в миску. В миске лежали картофельные очистки. Их и стал паренек уплетать с жадностью. Кстати, был это не паренек, а девушка, хотя, как ни гляди – с виду мужского пола человек. Звали девушку Дуняша.

В это время баба взяла кадку, пошла в сени. Одна из девочек тут же соскочила с лавки, кинулась к Дуняше, протянула ей кусок хлеба.

– Кушай, Дуняшка.

– Нюрочка, – Дуняша улыбнулась, встала на колени, обняла девочку, принялась целовать ее в розовые щечки. – Ангелочек ты, Нюрочка. Это ж твой хлебушек, а ты его дурочке Дуняшке поднесла. Ой, ангелочек ты небесный.

Дуняша обняла девочку, по щекам Дуняши потекли слезы, губы ее при этом улыбались.

– Ты чего творишь, умалишенная?! Не смей Нюрку трогать! А ну, пошла отседова! Вон пошла! Пошла, не то до смерти зашибу!!!

Баба, точно вихрь ворвалась к комнату, выхватила из объятий Дуняши маленькую девочку, схватила Дуняшу за шиворот, поволокла ее из дому. Открыв дверь, вышвырнула Дуняшу на улицу, да так, что та полетела по ступенькам, упала на землю, едва живой при этом осталась.

X

Младший сын Прохора Ушакова, светловолосый курчавый Митя чистил подсвечник, что стоял подле большой ростовой иконы Николы Угодника. В часовне царил полумрак, лишь сквозь небольшие оконца струился длинными косыми лучами солнечный свет. Из алтаря вышел настоятель – старенький немощный монах отец Лука, подошел к Мите.

– Что-то ты задумчив нынче, Митенька, – отец Лука погладил Митю по светлым волосам. – Случилось у тебя чего?

– Батюшка Лука, в доме у нас… – Митя густо покраснел, выронил из рук кисть для чистки подсвечника. Наклонился, поднял. Лицо его еще гуще покраснело. – Не могу сказать, батюшка. Стыдно такое говорить.

– Ну так, коли не можешь, и не говори, – монах улыбнулся ласково. – А заговорят уста, так скажешь. Ежели на душе думы тяжкие, так ты Псалтирь почитай.

– Почитаю, батюшка, – Митя кивнул, сложил руки для благословения.

– Господь с тобою, дитятко, – настоятель перекрестил Митю. – Свидимся на повечерии.

Монах заковылял к двери, вышел из часовни. Митя взял с лавки тряпку, принялся протирать икону. Где-то за спиной его раздался шепот.

– Воспеваю благодать Твою, Владычице, молю Тя, ум мой облагодати. Ступати право мя настави путем Христовых заповедей…

Митя обернулся. У входа в часовню сидела на полу Дуняша. Лицо ее было в ссадинах, левый глаз заплыл.

– Дуняша… – Митя быстро зашагал к девушке. Подойдя, опустился рядом с ней на колени, потрогал ссадины. – Опять тетка Агафья тебя побила?

– Матушка с лестницы дурочку Дуняшу уронила, – Дуняша улыбнулась. – Дуняша сестричку Нюрочку обнимала. Сестричку Нюрочку Дуняше обнимать не дозволено.

– Своих детишек пальцем не трогает, а тебя, бедняжку, обижает, – Митя нахмурился. – Хотела тебя Серафима забрать, отец твой не позволил. У Серафимы тебе, как у Христа за пазухой жилось бы. Погоди-ка, у меня для тебя гостинец имеется, – Митя встал, пошел к скамье, взял со скамьи котомку. – Пойдем со мной, Дуняша.

На улице ярко светило солнце, шумело море, кричали над водой чайки. Митя с Дуняшей вышли из часовни, прошли вдоль берега, сели на пригорок поросший густой травой, усыпанный мелкими белыми цветами. Митя вытащил из котомки ломоть хлеба и небольшой кусок рыбы.

– Покушай, поди опять голодная.

– Митенька… – Дуняша схватила Митину руку, принялась ее целовать.

– Дуняша! Не делай так, – Митя вырвал руку. – Руку только батюшке Луке целовать следует.

– Всякую руку, что милостыню подала, целовать следует, – Дуняша взяла хлеб, откусила, принялась жевать жадно. – Ты Псалтирь читай. Читай, как батюшка тебе велел. У нее беда страшная.

– У кого? – Митя выставился на Дуняшу.

– А у той, что в доме твоем, Митенька, – Дуняша, жуя хлеб, улыбнулась блаженно. – Кровью душа ее грешная полита. Беда у вас от нее будет.

– Ты чего такое говоришь? – Митя вздрогнул, щеки его запылали.

– Дуняша-дурочка за нее молиться будет, за тебя молиться будет, – Дуняша подняла с земли крошки хлеба, сунула их в рот, по щекам ее поползли слезы. – Пуще всех за брата Гришу твоего молиться будет.

XI

Дождь усилился. Подул порывистый ветер, закачал ветки деревьев, пригнул плакучие ивы к воде. По темной воде озера поплыли листья. Соня, насквозь промокшая от дождя, бежала к озеру. Еще немного, и она раз и навсегда покончит с этой любовью.

«Прощайте, Алексей. Прощайте и всегда помните о том, что я любила вас больше жизни. Я любила и буду любить вас даже на том свете. Прощайте… я люблю вас…прощайте…».

Соня сбежала с пригорка, кинулась к воде, и тут чьи-то руки схватили ее, оторвали от земли, и в следующую секунду она увидела его взволнованное, мокрое от дождя лицо.

– Соня… Сонечка… глупенькая девочка, – Алексей дышал тяжело, он бежал за Соней от самой дачи. – Маленькая глупенькая девочка. Ну-ну, все хорошо. Сонечка…

Он погладил ее мокрые волосы, понес ее вдоль берега. Ее трясло от холода, зубы ее стучали, из глаз ручьями текли слезы. Она смотрела на него с немой мольбой.

«Неси меня вот так всю жизнь. Унеси меня на край света. Ты же видишь? Ты видишь, что я люблю тебя… люблю тебя… люблю тебя…».

– Сейчас. Еще немного и ты будешь дома. В тепле. Потерпи. Потерпи, милая… – Алексей бежал, крепко прижимая Соню к груди.

Соня слышала, как бьется его сердце. И звуки его сердца были прекрасней самой прекрасной музыки. Она чувствовала тепло его тела, она срослась с этим телом.

– Алеша-а! Соня-я, дорогая моя… Сонечка-а…

Это подбежала Вера. Тоже вся мокрая от дождя, страшно испуганная.

– Зачем же так? Зачем, Софи… – Вера побежала рядом с Соней, заплакала.

– Ненавижу тебя…

Соня посмотрела Вере в глаза и в следующую секунду лишилась чувств.

XII

Женщина пошевелила губами, открыла глаза, с трудом села на кровати. Поднесла к глазам руки, стала внимательно разглядывать ладони, будто в них лежало что-то невидимое. Затем спрятала в ладонях лицо. Сквозь грубые льняные занавески в комнату пробрался первый утренний луч. Женщина спустила на пол босые ноги, неуверенно, словно впервые в жизни ступая, пошла к окну. Осторожно раздвинула занавески, распахнула оконные створки. Морской ветер ударил ее по щекам, стал трепать давно нечесаные волосы. Женщина опустила руки вдоль тела и они повисли, точно плети. Прозрачная, словно сотканная из воздуха, в холщовых мужских портках, в нательной мужской рубахе женщина стояла у окна, устремив безжизненный взгляд вдаль. Туда, где шумело море, где парили в небе чайки, где поднималось из-за горизонта пылающее рассветное солнце.

– Очухалась?

В комнату, тяжелой поступью, вошел хозяин дома.

– Ешь, – Прохор поставил на стол кувшин с молоком, положил ломоть хлеба. – Через пару дней мы тебя…

Услышав за спиной шаги, Прохор замолчал, оглянулся. В дверном проеме стоял Григорий, хмуро смотрел на худенький женский силуэт, белеющий на фоне распахнутого окна.

– Баню сегодня затоплю. Пускай помоется, – Григорий оперся о дверной косяк.

– Пускай помоется, – Прохор налил молоко в кружку, подошел к женщине. – Садись за стол.

Не глядя на мужчин, женщина прошла к столу, опустилась на табурет.

– Имя у тебя имеется? – Прохор поставил перед женщиной кружку. – Немая, нет? Ни единого слова от тебя не слыхали.

Женщина взяла обеими руками кружку, стала пить жадно. Руки ее слегка подрагивали.

– Чего с ней делать будем? – Григорий прошелся по комнате.

– В море утопим, – Прохор ответил резко, точно ударил наотмашь. Помолчал. Продолжил мягче, кинув взгляд на божницу, над которой теплилась лампада. – Заместо хозяйки нам, видать, Господь послал.

– Хорошо коли Господь. А ежели дьявол? – Григорий снова прошелся по комнате. – Для хозяйки шибко белорука.

– Едва окрепнет, домом займется, – Прохор погладил бороду. – Вот тогда и поглядим.

– Одежу бабскую ей справить надо, – Григорий, смерив женщину хмурым взглядом, зашагал к двери. – А то в Митькиных портках, не баба – срам господний.

Прохор с минуту глядел на женщину пристально и задумчиво, затем встал, вышел следом за сыном.

Женщина опустила голову, потрогала мужскую нательную рубаху, потрогала мужские портки, точно увидела их на себе впервые.

XIII

Двор старого, вросшего в землю дома, в котором жила Серафима, был залит мягким утренним солнцем. По двору бегали, сверкая грязными босыми пятками, Серафимины дети: Аглаша – большеглазая курносая девчушка лет пяти и Севка – вихрастый мальчуган тремя годами старше. Дети играли с собакой. Севка кидал собаке палку. Псина, радостно виляя хвостом, бежала за палкой, приносила ее обратно и замирала в ожидании, глядя на детей ласковыми, слезящимися от старости глазами. Хозяйка дома, закатав рукава и обнажив сильные округлые руки, стирала в корыте белье.

– Здравствуй, Сима…

– Гриша… – Серафима вскинула голову, глаза ее смотрели цепко.

Поправив висевший за спиной мешок, Григорий вошел во двор.

– Дядька Григорий…

К Григорию подбежал Севка, потер чумазый нос.

– Ты вот к мамке нашей ходишь, гостинцы нам приносишь. Ты мамке нашей муж али нет?

– Нет, – Григорий направился к поленнице, вытащил из мешка тушу косули, по-хозяйски вынес из сарая топор.

Серафима стрельнула глазами на сына, принялась развешивать белье. Детское, бабское, домашние тряпки.

– А кто ты? – мальчуган не унимался.

– Хахаль! – Аглаша, смешно подпрыгивая, подбежала к брату.

– Чур тебя! Ты чего такое балаболишь? – Севка дернул сестру за тощую косичку.

– Тетка Агафья так говорила: Гришка – Симкин хахаль! – девчушка засмеялась.

– А я вот хочу, чтобы ты на нашей мамке женился и батей нашим стал, – Севка, не спуская с Григория глаз, уселся на траву.

– И я хочу! – Аглаша подбежала к Григорию, обняла его за ноги. – Женись на нашей мамке! Ну, женись, дядя Гриша!

– У вас языки с какого-такого места растут, поганцы?!

Вспухнув, Серафима отшвырнула белье, кинулась к детям. Схватила обоих, потащила в дом.

– Да вы чего ж такое метелите?! Вы чего ж мать родную позорите?! Да чтоб вы языками своими подавились, паскудники!

Серафима впихнула детей в сени, с размаху залепила каждому по подзатыльнику. Да так, что оба тут же улетели в горницу, глотая горькие слезы.

– Видали?! – Серафима взяла со стола, на котором была разложена в рядок сырая рыба, большой рыбацкий нож. – Вот этим ножом каждому язык оттяпаю, коли еще такое услыхаю!

Поправив растрепавшиеся волосы, Серафима гневно крикнула.

– А ну, подьте сюды! Живо! Кому мать сказала?!

Дети выползли из-под стола, встали перед матерью, вжав в плечи головы. Серафима вдруг поцеловала каждого из них в макушку, после чего снова врезала каждому по подзатыльнику, на этот раз ласково и, более не глядя на детей, направилась к печи.

Григорий разделал косулю, воткнул окровавленный топор в полено, вытер руки.

– Спасибо тебе, Григорий Прохорыч. Ты на бестолочей моих не серчай. Напридумывают же! Я ведь замуж за тебя не прошусь.

По двору, покачивая широкими бедрами, гордо вскинув голову, вышагивала Серафима, несла корзину, покрытую белой тряпицей.

– Держи-ка, – Серафима усмехнулась, протянула Григорию корзину. – Не подумай, что обхаживаю. Пирогов вам, мужикам напекла. Митя стряпню мою любит, да и Прохор Степаныч ею не брезгует.

– Сима, – Григорий взял корзину. – Я поговорить с тобой хотел.

– Мамка! Мамка-а-а!!! Аглашка с печи свалилась, лоб расшибла!

В окошке дома появилась испуганная физиономия Севки.

– Матерь Божия! Аглая! – Серафима кинулась в дом.

Через секунду из дома уже доносилась ругань Серафимы и детский плач.

Григорий оглядел двор, поставил корзину на траву, стремительно направился к веревке, на которой сушилось мокрое белье. Сорвав с веревки женскую одежду, Григорий быстро зашагал к воротам.

XIV

За окном не переставая лил дождь, монотонно барабанил по крыше. Капли дождя стекали по стеклу, размывая отражение серебристой луны. Грустно тикали бронзовые часы с толстенькими купидонами. Улыбались фарфоровые куклы с раскрашенными личиками. Соня лежала в постели, утопая в белоснежных подушках. Первое, что она увидела, открыв глаза, было Верино лицо. Вера сидела, склонившись над Соней, нежно гладила Сонину руку.

– Ненавижу… – Соня прошептала едва слышно, отдернула руку, вжалась в подушки. Взгляд, устремленный на сестру, был чужой и злой.

Заглянула нянька Луша, уставилась на Соню, нервно теребя уголок платка. Вера со значение глянула на Лушу. Луша молча кивнула, исчезла за дверью.

– Сонечка… – Вера положила руки на колени. Большие умные глаза Веры смотрели на Соню с нежностью и любовью. – Ты еще маленькая, ты многого еще не понимаешь. Ты что-то себе придумала и теперь на меня злишься.

– Не смей, – Соня испепелила сестру взглядом.

– Я люблю его, – Вера смахнула выкатившуюся слезинку.

– Уходи, – Соня села на кровати, с шепота вдруг перешла на крик. – Уходи! Ненавижу тебя! Я тебе все рассказала, я тебе доверилась! Я тебе сказала, что люблю его, а ты с ним… Ты предала меня! Ты заставила меня страдать! Ненавижу тебя! Ненавижу!

– Вера-а! Вера, уходи! С ней истерика! Уходи немедленно!!!

В комнату вбежала мама, за ней, тряся телесами, забежала испуганная Луша. Мама вытолкала Лушу, кинулась к Соне. Вера тут же встала с кровати, вытирая мокрые глаза, быстро вышла за дверь. Мама обняла Соню, крепко прижала ее к груди.

– Мамочка…

– Тише-тише, моя девочка. Не надо плакать. Завтра мы с папой увезем тебя в город.

XV

Шумели, пенились седые волны, размывали пологий берег. Чавкал под подошвами сапог чистый, промытый морем песок. Сжимая в руках мокрую женскую одежду, Григорий быстро шагал вдоль берега. Проходя мимо часовни, он увидел брата Митю. Митя поднимался по деревянным ступеням. Перекрестившись, брат скрылся в часовне. И тут же зазвонили колокола. Протяжно, плакуче. Над куполом часовни, раскинув крепкие белые крылья, закружились чайки. Затем Григорий увидел отца, грузившего в лодку рыболовные снасти. Отец окликнул Григория, помахал рукой. Григорий остановился было, но тут же услышал голоса идущих к морю рыбаков. Встречу с рыбаками лучше было избежать, не то вопросов про бабское тряпье не миновать. Григорий ускорил шаг, прошел мимо покосившегося поклонного креста, вокруг которого лежали на земле старые отсыревшие бревна. Затем он обошел груду массивных валунов, стащил с ног сапоги, сунул их подмышку и побежал по мокрому песку, точно мальчишка.

Окно было по-прежнему распахнуто. Ветер трепал грубые льняные занавески. Григорий вошел в дом, в сенях швырнул сапоги под лавку, направился к дверям комнаты. Миновав дверной проем, сделал еще пару шагов, после чего застыл, точно вкопанный. Все та же комната, залитая солнцем. Все те же шкуры убитых животных, тот же стол, три табурета, кованный сундук, та же кровать со стеганным одеялом. Только пустая. Женщины в комнате не было. Положив на табурет женскую одежду, Григорий пошел по дому. Не найдя женщину в доме, вышел во двор. Обошел весь двор, заглянул в сарай, в амбар, в баню. Никаких следов пребывания женщины. Точно в доме ее никогда не было.