Письма Софи

– Блаженной своей скажи, чтобы бабу нашу больше из дому никуда не водила, – Григорий, глянул на Митю, затянулся глубоко, выпустил ноздрями дым. – Не то полдеревни уже знает.

– Вся деревня, – Прохор высыпал рыбу из мешка в бочку.

– Скажу, – Митя кивнул.

– Послушает она тебя, как же, – Прохор кинул на землю мешок. – А баба наша не собака, ее на цепь не посадишь. Пущай живет, как человек. Пущай из дому выходит. И имя ей надо дать, коли свое не говорит. А то бабой ее кличем, не дело так. Ну-у? Дадим тебе имя, утопленница?

Прохор вскинул голову. Григорий и Митя тут же обернулись. На крыльце дома стояла женщина. Прохор посмотрел на сыновей.

– Прасковья – прабабка у вас была. Матушки моей родительница. Говорили, шибко хороша была. Шестерых детишек мужу народила. В город с рыбаками как-то на лодке пошла, так в городском порту моряк ее увидал. С ним она и сбежала, – Прохор зашагал к дому. – Прасковьей у нас будешь, поняла? Я – Прохор, а ты тепереча, стало быть, Проша.

XII

Тройка, звеня бубенцами, катила сани по свежему скрипучему снегу. Нарядные лошади трясли гривами, фырчали, выпускали из ноздрей теплые облачка. Извозчик в тулупе, уже слегка навеселе по случаю праздника, напевал про милушку-голубушку, подгонял лошадей, озираясь по сторонам шальными смеющимися глазами. Снег падал пушисто и тихо. Светились сквозь молочную дымку уличные фонари. Из проносившихся мимо домов доносились смех, музыка, пение. Вдоль паперти сидели на снегу нищие. Прохожие, по случаю Рождества, щедро подавали им милостыню. Блестели купола церквей, церковные колокола возвещали о празднике радостным переливчатым звоном.

– Я все-таки считаю, что нам нужно было дождаться прихода модистки, – Надежда Павловна, закутанная в лисью шубу, поправила воротник, посмотрела поверх Сониной головы на Андрея Львовича. – Сейчас приедем, все начнут расспрашивать, где Вера.

– Наденька, Вера не ребенок. Ничего страшного не случится, если она явится позже, – Андрей Львович смахнул снежинки с Сониного капора, наклонился к Соне. – Ты не замерзла, моя птичка?

– Нет.

Соня сидела в санях между отцом и матерью, прижимая к животу алую шелковую коробку.

– Что у тебя за коробка? – Надежда Павловна, не глядя на дочь, уткнула взгляд в коробку.

Соня молча опустила голову, прижала коробку к груди. Надежда Павловна переглянулась с мужем, поправила выбившиеся из-под меховой шапочки волосы.

– Я немного нервничаю, модистка обещала, что три швеи будут работать всю ночь. А если они не успели? Раз модистка опаздывает, значит новое платье еще не готово, – Надежда Павловна, наконец, посмотрела на Соню. – В тебя, наверное, бес вселился. Ты совсем…

– Дорогая, ты забываешь, что нынче светлый праздник, – Андрей Львович взял Сонину руку, выразительно посмотрел на жену.

– Пожалуй, что так. Не буду, – Надежда Павловна согласно кивнула, повернулась к Соне. – Пообещай мне. Умоляю тебя. Пообещай, что больше никаких чудовищных поступков.

– Я обещаю, мама, – Соня подняла глаза на мать, прошептала. – Богом тебе клянусь.

– Господи! – Надежда Павловна порывисто обняла Соню, погладила ее по щеке. – Девочка моя неразумная!

Посреди огромной залы на начищенном до зеркального блеска паркете стояла огромная красавица-елка, отражающаяся в высоченных зеркалах. На елке горели несколько десятков свечей, искрились игрушки, гирлянды, елочные бусы. У больших окон, за которыми кружился снег, сидели музыканты во фраках, играли мазурку. Вокруг елки кружились пары. Шуршащие платья, пышные банты, мерцающие бриллианты, мелькающие из-под платьев ножки в изящных туфельках. Дети в нарядных костюмчиках и картонных колпачках. С подарками, хлопушками, игрушками. Подпрыгивающие, точно заводные зайцы. Возбужденный смех, радостные детские крики, кокетливые женские голоса. Соня шла по залу. Шла мимо танцующих пар, мимо путающихся под ногами детей. Шла, точно во сне. Ища его глазами. Лица, лица, лица… его нигде не было.

– Сонечка! Ты прелестно выглядишь, детка! – это воскликнула Ниночкина мама, проплывающая под руку с галантным господином с острой седой бородкой.

– Соня! Соня, иди к нам! – это прокричала сквозь звуки мазурки Ниночка, стоявшая неподалеку от оркестра в окружении раскрасневшихся кадетов.

– Софья Андреевна, извольте подарок получать! – это крикнул юноша в маскарадной маске.

– Сонечка, а где же Вера? Почему мы не видим вашей сестры? – это заахали пожилые дамы, по обычаю важно восседающие в креслах.

Соня дошла до зеркала, уткнулась взглядом в собственное отражение. Худенькая, осунувшаяся, бледная, точно фарфоровая кукла. С большими изумрудными глазами, глядящими беспомощно и растерянно. В чудесном белоснежном платье. С алой шелковой коробкой в руках. Мимо промчались в танце мама с папой. Мама оглянулась, взволновано глядя на Соню, но тут же исчезла за сверкающей елкой. Соня опустила глаза, посмотрела на алую коробку, подняла глаза и в тот же миг увидела его.

Он стоял в стороне от всех. Стоял один, напряженно осматривая зал, явно ища глазами Веру. Соня пошла к нему, прижимая к груди алую шелковую коробку. Красивое, напряженное его лицо становилось все ближе и ближе. Когда до цели оставалось несколько шагов, лицо его вдруг просияло. Соня резко остановилась, вцепившись в коробку, точно в спасательный круг. Он смотрел поверх Сониной головы, смотрел куда-то вдаль. Сделав над собой усилие, Соня обернулась. В дверях стояла Вера. В строгом бархатном платье, с ниткой жемчуга на тонкой шее и маленьких жемчужных сережках. Не очень праздничная, но очень красивая. Увидев его, Вера улыбнулась. Он быстро пошел к ней. Музыканты заиграли вальс. Он подхватил Веру, легко закружил ее в танце. Они не спускали друг с друга глаз, их лица светились счастьем.

Когда вальс закончился, они остановились, все так же глядя друг на друга.

– Простите, Алексей, мне необходимо с вами поговорить.

Они тут же повернули головы. Глядя под ноги, прижимая к груди алую шелковую коробку, перед ними стояла Соня.

– Сонечка, – Алексей улыбнулся приветливо. – Рад вас видеть.

Вера отвернулась от Сони, замерла, сцепив пальцы.

– Прошу вас, выйдем, – Соня подняла глаза на Алексея.

– Да-да, конечно. Погодите минуту, – Алексей кивнул, взял Веру за руку.

– Жду вас в прихожей, – Соня развернулась, стремительно пошла к распахнутым дверям.

В зале раздались звуки фортепиано, кто-то запел. Выйдя в прихожую, Алексей увидел Соню, одетую в шубку и капор.

– Что случилось? Вы уходите?

– Оденьтесь. Поговорим на улице.

В воздухе кружились пушистые снежинки. Крыши домов, деревья, дороги были покрыты белоснежным одеялом. Вдоль проезжей части неслись, звеня бубенцами, тройки. Из-под копыт лошадей летел во все стороны снег.

– У меня для вас подарок, – Соня подняла на Алексея глаза. Глаза ее смотрели совсем по-взрослому.

– У меня для вас тоже, – Алексей сунул руку в карман пальто, достал из него бархатный мешочек, стянутый серебристым шнурком, протянул его Соне. – Позвольте, сперва я. С Рождеством вас, Сонечка.

Соня развязала шнурок, потрясла мешочек. На Сонину ладонь упало маленькое рубиновое сердце, пронзенное золотой стрелой.

– Помните бумажного змея? – Алексей улыбнулся. – Вы нарисовали на нем такое же. Я поймал вашего змея и обрел любовь. Пусть и мой подарок принесет вам любовь.

– Вы до сих пор ничего не поняли… – Соня крепко сжала в руке подарок Алексея. Затем протянула ему алую шелковую коробку.

Несколько секунд он держал коробку в руках, задумчиво глядя на Соню. Затем открыл ее. Письма… их было много. Он достал одно из них, развернул. И тут же лицо его побледнело.

– Соня… Сонечка, погодите! Сонечка!

Но Соня уже бежала по заснеженной дороге.

XIII

Солнце едва показалось из-за горизонта. Небо, на котором не было не единого облака, было розовым. Море замерло, как замирает задержавший дыхание человек. Стоял полный штиль, редкий для этих мест. Загребая ногами песок, по берегу шли Прохор, Митя и женщина. Прохор нес рыболовные снасти, Митя с женщиной – корзины с наживкой. На женщине были цветастая ситцевая рубаха и длинная юбка, из-под которой выглядывали босые ноги. Ветер трепал вольно распущенные волосы женщины.

– Прасковья, – Митя посмотрел на женщину. – Волосы у нас бабы под платок убирают. Ты платок повязывай. Гриша тебе платок купил.

Женщина, обнимая руками корзину, шла, устремив вдаль застывшие, небывалого цвета глаза.

– Не откликается она покуда на Прасковью, – Прохор переступил через лежавшее на песке отсыревшее бревно. – Ну, да ладно. Пообвыкнет.

Мимо прошли рыбаки, оглянулись, тараща на женщину глаза.

– Бать… – Митя покраснел, опустил голову.

– А не слона на веревочке ведем, – Прохор нахмурился. – Баба, как баба. И кончай, Митька, стыдиться.

Лодки едва-едва покачивались на воде, рыбаки грузились, кто-то уже отчаливал от берега. Прохор уложил в лодку снасти, корзины с наживкой, накинул рыбацкую накидку, тронул женщину за плечо.

– Митька на службу в церковку, а ты домой. Сама, давай, без провожатых. Дорогу запомнила?

Женщина молча кивнула. Прохор оттолкнул лодку от берега, запрыгнул в нее. Лодка медленно пошла в море.

– Бог в помощь, – Митя помахал отцу рукой.

Женщина шла по берегу, глядя как босые ее ноги утопают в мокром песке. Иногда она останавливалась, поднимала с песка ракушки, разглядывала их, кидала в воду. Ступала она легко и изящно, осанисто держа спину. Так бабы на острове ходить не умели и оттого женщина приковывала внимание, и видно ее было издалека. Она прошла мимо покосившегося поклонного креста, вокруг которого лежали на земле отсыревшие бревна. Обошла груду массивных валунов, пошла мимо высокого деревянного помоста, стоявшего в воде на сваях. Трое мужиков чинили помост, забивая в него гвозди. Неподалеку от помоста трудились бабы, на растянутых на песке деревянных настилах потрошили рыбу, грубо ее солили, кидали в деревянные бочки.

– Видали, нет?

Агафья, мачеха блаженной дурочки-Дуняши, подняла голову, прищурив глаза, уставилась на идущую вдоль берега незнакомку.

– Та самая? – немолодая баба с рыхлым, одутловатым лицом, кинула в бочку рыбину, вытерла о подол юбки руки.

– Она, – Агафья кивнула. – А то не видно? Одна у нас такая нынче тут.

– Сима, – немолодая баба оглянулась. Позади нее потрошила рыбу Серафима. – Эта, что ль, прынцесса Гришку твоего увела?

– Теть Мань, – Серафима посмотрела на бабу. – Не вздумай ее трогать.

– Ох ты, матушка! – Мария, так звалась немолодая баба, всплеснула руками, захохотала. – Ты, Симка, еще в ножки ей поклонись!

– Угомонись, – Серафима сверкнула глазами.

В это время незнакомка, разглядывая лежавшую на ладони ракушку, пошла мимо баб.

– А ну, стой!

Мария мигом преградила незнакомке путь. Незнакомка остановилась, подняла на бабу глаза. Спокойные, ничего не выражающие, невиданного изумрудного цвета.

– Вон оно чего… глазюки-то какие… Тепереча понятно, отчего у Гришки разум помутился, – Мария, раздув ноздри, заорала. – Ведьма! Бабы, да она ж ведьма! А ну, хватайте ее за волосы патлатые!

Бабы тут же прекратили работу, собрались в кучу, дружною толпой двинулись на ведьму.

– Оставьте ее! – Серафима кинула в бочку рыбу, подбежала к бабам.

– Симка! Ты дурою-то не будь, никогда ведь ею не была. Григория не жалко? Так у нас ведь тоже мужики имеются!

Широко распахнув небывалого цвета глаза, незнакомка смотрела на баб.

– Ведьма! Вона, как глядит! Плюньте на нее трижды!

В следующую секунду бабы, точно стая воронья накинулись на женщину. Схватили ее за волосы, ударили, вцепились в лицо, разодрали его до крови, снова ударили, выдрали клок волос. Незнакомка вырвалась, отскочила. Проворно, точно кошка. Попятилась, зашипела на баб.

– Reculez! Ne me touchez pas, les fous! Reculez! (Отступите! Не трогайте меня, сумасшедшие! Отступите! (фр. язык)

И тут же воцарилась гробовая тишина. Бабы разом застыли, ошалело вытаращили глаза на незнакомку, которая тем временем уже побежала от них по берегу. Она была уже далеко, а бабы все стояли, точно взрывом оглушенные.

XIV

– Венчается раб Божий Алексей рабе Божией Вере во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь… Венчается раба Божия Вера раба Божьего Алексея во имя Отца и Сына, и Святаго духа. Аминь…

Торжественно и величаво запел церковный хор. Тучный, важный священник с лоснящимся лицом перекрестил венцом новобрачных, дал им поочередно поцеловать образ Спасителя и образ Пресвятой Богородицы. Храм был заполнен гостями: дамами в нарядных платьях и роскошных шляпках, господами в белоснежных кружевных сорочках, во фраках с живыми цветами в петлицах. Вера, взволнованная от счастья и оттого еще более красивая, в нежнейшем подвенечном платье, застывшим взглядом смотрела на иконостас. За тончайшей сеткой фаты влажно блестели ее прекрасные умные глаза. Большая венчальная свеча в Вериных руках слегка подрагивала, волнительно колыхалось пламя. Алексей, в изысканном фраке, гладко причесанный, серьезный и задумчивый, время от времени поглядывал на невесту и в эти секунды глаза его наполнялись таким чувством, что все присутствующие, видя это, трепетно замирали. Надежда Павловна, глядя то на дочь, то на новоиспеченного зятя, утирала кружевным платочком слезящиеся глаза, и радость за дочь переполняла ее сердце. Андрей Львович стоял с необычайно гордым видом, на холеном его лице играла добрая улыбка довольного жизнью человека. И только одному человеку, присутствующему на свадебной церемонии, было безрадостно. Человеком этим была младшая сестра невесты. Едва живая и едва дышащая, бледная, точно покойница, Соня стояла у высокой колоны, опустив глаза. Поднять их она была не в силах. Она бы предпочла вообще ослепнуть в этот день, а может и ослепнуть навсегда.

– Господи, Боже наш, славою и честию венчай их!

И тут в глазах у Сони все поплыло и потемнело. В следующую же секунду Андрей Львович подхватил дочь на руки, понес ее к выходу. Вытаращились на бесчувственную Соню нарядные гости, попятились, уступая дорогу. Соня не видела и не слышала, как в это время выпало из рук невесты обручальное кольцо, со звоном полетело на каменные плиты пола.

– Боже милостивый… – ахнул кто-то из дам. – Знак какой недобрый…

Молоденький послушник проворно кинулся на пол, нашел кольцо, вернул его смертельно побледневшей невесте.

XV

Григорий Ушаков чистил во дворе ружье. На лавке лежали приготовленные к охоте патронташ с патронами, охотничий нож в ножнах, холщовый мешок. На земле стояли высокие охотничьи сапоги. Вокруг Григория бегала, виляя хвостом, лохматая псина. То и дело она тыкалась носом то в сапоги, то в мешок, радостно вдыхая запах предстоящей охоты.

– Что, Веста, невтерпеж? Поди. Поди, не мешай.

Потрепав псину по загривку, Григорий сунув в рот самокрутку, затянулся, выпустил носом дым. В этот момент за воротами раздался тихий детский голосок.

– Пусти, дядя Гриша, дурочку. Дурочке поглядеть на тебя охота.

Григорий нахмурился, положил на лавку ружье, мусоля самокрутку, зашагал к воротам.

– А ты не серчай, дядя Гриша, что Дуняша-дурочка к тебе заявилась.

Григорий открыл ворота. На траве у ворот сидела, подперев подбородок острыми коленками, Дуняша. Волосы ее торчали все так же рвано и всклочено, лицо было немыто.

– Чего тебе? – Григорий, глядя на Дуняшу, стряхнул пепел.

– В лес собираешься? – Дуняша улыбнулась блаженной улыбкой.

– Ну, – Григорий кивнул.

– Молитву Николе Угоднику почитай, – Дуняша почесала пальцем немытый затылок.

– Митька за меня почитает, – Григорий затянулся самокруткой.

– Нет, ты почитай! – Дуняша вскрикнула, уставила на Григория умалишенные глаза. – Дуняша-дурочка велит: почитай, дядя Гриша, молитву! Николе Угоднику почитай молитву!

– Да почитаю, не ори, – Григорий затушил самокрутку, присел на корточки напротив Дуняши. – Серафима злая на меня?

– Серафима ноги тебе целовать будет, – Дуняша, таращась куда-то в пустоту, улыбнулась, по щеке ее помчалась слеза. – Боженька тебе ее послал. Все грехи твои Серафима на себя примет.

– О чем ты? – Григорий нахмурился.

– Бедняжечка… пущай уж утопится, – Дуняша заплакала. – Так не утопится. Тебя ждет.

– Да ну тебя, – Григорий начал раздражаться. – Вечно ты, девка, чего-то непонятное несешь.

– А ты на дурочку-Дуняшу не серчай, ты лучше до моря ступай, – Дуняша вскочила на ноги, побежала по дороге. – До моря, до моря ступай! До моря-я-я!!

Григорий покачал головой, закрыл ворота, направился к морю.

XVI

Дача Суворовых утопала в зелени старых деревьев. Деревянная, двухэтажная, с высокой, помпезной крышей, с флигелем и двумя резными верандами: открытой и закрытой. На открытой веранде находились в этот час Соня, Сонины родители и нянька Луша.

– Сонечка, мы заночуем в Кронштадте, завтра с утра выедем обратно. Думаю, к обеду вернемся домой.

Надежда Павловна закрыла сумочку, поправила прическу, посмотрела на няньку строго.

– Луша, перед сном непременно дай ей стакан теплого молока.

– Помню, – Луша недовольно запыхтела, принялась убирать со стола посуду.

– Птичка моя, надеюсь к нашему приезду ты дочитаешь книжку? – Андрей Львович, глядя на Соню теплым взглядом, вальяжно пыхнул сигарой.

– Обязательно, папа, – Соня кивнула, поковыряла ложкой вишневый пудинг.

– Надюша, нам пора, – Андрей Львович достал из кармана часы на золотой цепочке, глянул на циферблат.

– Андрюша, я готова, – Надежда Павловна посмотрела на мужа, перевела взгляд на дочь.

Соня встала со стула, подошла к матери. Та тут же поцеловала ее в макушку.

– Ступай. И непременно доешь пудинг.

Мама взяла сумочку, папа потрепал Соню по волосам.

Заскрипели под ногами ступеньки крыльца, зашуршало мамино платье.

– Но-о! Пшла-а!

Крикнул за воротами кучер и повозка, в которой сидели супруги Суворовы, тронулась по пыльной дороге.

– Любимый мой, моя единственная радость, Алексей Петрович… Я снова пишу вам письма. Их много, очень много… Я знаю, что никогда вам не быть моим. Ну, если только не случится чудо. Каждый день я прошу Бога, чтобы он послал мне вас. Мама говорит, что моя любовь к вам – тяжкая болезнь. Она возила меня к докторам, даже возила к какому-то старцу в монастырь. Никто не в силах мне помочь. Дважды я хотела свести счеты с жизнью и знаете, почему я этого не сделала? Потому, что сильнее смерти мое желание увидеть вас, любимый мой. Я знаю, что сестра не хочет, чтобы вы приезжали к нам. Став вашей женой, она завладела вами целиком и теперь чудовищно себя ведет. По какому праву она лишает меня глотка воздуха? Ведь мне достаточно просто смотреть на вас. Видеть ваше лицо, ваши глаза… Любимый мой, я опять плачу…

Стопка писем на столе и маленькое рубиновое сердце, пронзенное золотой стрелой. Соня, сидевшая за столом, отложила перьевую ручку, поскольку где-то внизу раздались голоса. Вытерев слезы, Соня встала со стула, поправила длинную ночную сорочку, открыла дверь своей комнаты. По ступенькам поднималась Вера, в руках у нее был дорожный саквояж. Выглядела она из ряда вон как плохо. Лицо ее пылало, глаза блестели, точно при температуре.

– Здравствуй, Софи. Я приехала на три дня.

Соня молча смотрела на сестру. Вера промокнула платком мокрый лоб, направилась к своей комнате, повернула торчавший в двери ключ.

– Кажется, я нездорова.

XVII

Сперва на песок упали тяжелые крупные капли, затем резко подул ветер, и стало враз темно. А потом хлынул дождь и бешено помчались по морю волны. Григорий бежал вдоль берега, заслоняясь от ветра, осматриваясь по сторонам. Наконец, он увидел вдали ее маленькую фигурку. Она заходила в воду, спрятав в ладонях лицо. Ветер трепал ее длинные волосы, надувал парусом рубаху.

– Прасковья! Сто-о-ой! Проша-а-а!

Загребая ногами студеную воду, он побежал к ней. Она была уже по горло в воде.

– Ты чего творишь?! Ты чего удумала?!

Он схватил ее, но она тут же вырвалась, ушла под воду с головой. Он нырнул за ней, вцепился в нее, она стала отбиваться. Они боролись под водой, пока она не лишилась сил. Он вытащил ее из воды, поднял на руки и тут же зарычал, точно зверь.

– Господи! Да кто ж тебя так?!

Капли дождя, слезы, алая кровь смешались на ее распухшем, исцарапанном лице. В этот момент она впервые не была красивой. Взгляд ее был беспомощным и жалким. Ошалело глядя на ее избитое лицо, Григорий прохрипел.

– Неужто Серафима?

Заслоняя женщину от дождя и ветра, прижимая ее к груди, точно ребенка, Григорий побежал с ней по берегу.

XVIII

– Ну, чего ж вы тут стоите, Софья Андреевна? Подите немедленно в кровать.

Луша вышла из комнаты Веры с керосиновой лампой в руках.

– Надо мне за дохтором бежать, придется с постели его подымать. Вера Андреевна наша совсем плоха. Жаром вон вся пышет, – Луша, тряся телесам, стала спускаться по ступеням. – Ступайте в кровать, кому говорю. От вас тут нету толку.

Соня проводила Лушу долгим взглядом, ступая босыми ногами по доскам пола, направилась к Вериной комнате.

Вера вся мокрая, с пылающим от жара лицом, лежала в постели, странно закинув на подушке голову. Закрытые ее веки слегка подрагивали. Соня подошла к сестре, склонилась над ней, внимательно глядя на ее мокрое лицо. Затем вдруг протянула руку, едва коснулась Вериного лба. Вера не реагировала. Странным неловким движением Соня погладила сестру по волосам. Вера все так же не реагировала. Соня стала внимательно разглядывать лицо сестры, тихонько коснулась пальцами Вериной щеки, распухших от жара губ, тонкой шеи, на которой блестели крупные капли пота. И тут Сонин взгляд уткнулся в висевший на Вериной груди маленький золотой медальон. Соня взяла медальон в руки, открыла его. Внутри медальона она увидела его лицо… Улыбающееся, невозможно красивое. Сонины руки задрожали. Где-то внизу хлопнула дверь, видимо Луша побежала за доктором. В следующую секунду Соня сняла с Вериной шеи медальон, надела его на себя, быстро вышла из комнаты.

Луна на темном небе за окном стала растворяться, близился рассвет. Уткнув в подушку мокрое от слез лицо, крепко сжимая в руке висевший на груди медальон, Соня лежала на кровати. Она слышала, как внизу скрипнула дверь, раздались тяжелые шаги. Соня перевернулась, натянула до подбородка одеяло. В это время Луша, потирая опухшие от бессонницы глаза, держа перед собой керосиновую лампу, стала поднимать свое тучное тело по лестнице. Внезапно она оступилась и тут же с грохотом повалилась на ступени. Полетела вниз керосиновая лампа, ударилась об пол, разлетелось по полу стекло. Побежала по деревянным доскам пола огненная змейка и в следующую секунду вспыхнуло яркое пламя.