Княжна-Изгоя 3: Клятва на Крови

Глава 1

Воздух в Волхвоградской академии всегда пах тайной. Смесью старых фолиантов, высушенных трав, остывшего воска от свечей, что горели сутками напролет, и едва уловимым электрическим трепетом магии, витавшим в переходах между древними башнями. Это был запах знания. Запах силы, обузданной и поставленной на службу уму. Но в это утро привычный аромат был вытеснен другими, чуждыми и грубыми запахами: дыма, пота, крови и фанатичной ярости.

Стражи Белогорья ворвались в академический квартал на рассвете. Они не пытались штурмовать высокие стены главного комплекса – его защищали древние чары, против которых их «святая вода» была бессильна. Вместо этого они обрушили свой гнев на всё, что было вокруг. На лавки торговцев магическими компонентами, на мастерские алхимиков, на общежития студентов, на дома преподавателей.

Белые плащи мелькали в узких улочках, как призраки смерти. Слышался грохот выбиваемых дверей, треск ломаемой мебели, яростные крики: «Ересь! Скверна! Очищение!». Книги, бесценные манускрипты, столетия кропотливого труда летели в костры, разведенные прямо на мостовых. Стеклянные колбы и реторты с зельями разбивались о камнях, расплёскивая своё содержимое и создавая причудливые, ядовитые лужи. Людей – седовласых мудрецов, юных учеников, служек – вытаскивали из их жилищ, избивали, некоторых уводили в неизвестном направлении. Квартал погрузился в хаос и ужас.

Высоко в своей самой высокой башне, в круглом кабинете со стенами, уставленными книгами до самого потолка, стоял у единственного окна Наставник Мороз. Его длинные, почти белые волосы и такая же борода сливались с цветом его простых серых одеяний. Его лицо, испещренное морщинами – не возраста, а концентрации, – было непроницаемым. Холодные, пронзительные глаза наблюдали за погромом внизу без тени страха или гнева. Лишь с глубокой, ледяной печалью и… расчетливостью.

К нему ворвался запыхавшийся маг, его одежда была порвана, на щеке краснела ссадина.

– Наставник! Они повсюду! Они жгут библиотеку внешнего крыла! Мы должны что-то сделать! Мы можем… мы можем остановить их!

Мороз медленно повернулся. Его взгляд был тяжёлым, как свинец.

– Остановить? – его голос был тихим, но в нём слышалось гудение высокого напряжения. – Мы можем их уничтожить. Мы можем превратить этот квартал в братскую могилу для них и для нас самих. Это в наших силах. Но это будет последним актом Волхвограда. Актом отчаяния, а не мудрости.

– Но они уничтожают всё! Наши знания! Нашу историю!

– Они уничтожают камни и бумагу, – холодно возразил Мороз. – Знание – здесь. – Он прикоснулся пальцем к своему виску. – И здесь. – Он указал на головы других магов, собравшихся в его кабинете. Их лица были бледны, но они молча слушали своего лидера. – Сильвестр хочет выкорчевать саму идею. Он хочет, чтобы мы остались и сражались. Чтобы мы доказали его правоту о «буйной и опасной магии». Мы не доставим ему такого удовольствия.

Он обвёл взглядом собравшихся.

– Великий Исход. Пришло время. Отдать приказ: все ученики и магистры первого круга – к Сердцевине. Немедленно. Остальные… – он на мгновение замолк, и в его глазах мелькнула тень настоящей, не театральной боли, – обеспечат прикрытие. Они отдадут свои жизни, чтобы главные башни успели уйти.

В кабинете повисла мёртвая тишина. Все понимали, что это значит. Жребий был брошен.

– Мы не можем просто бежать! – вскрикнул тот же молодой маг. – Мы…

– Мы не бежим! – голос Мороза впервые прорвался, как удар грома, заставив всех вздрогнуть. – Мы отступаем, чтобы сохранить семя. Чтобы однажды оно проросло и вернулось. Теперь идите! Исполняйте свой долг перед Знанием!

Волхвоград замер, а затем взорвался новой, на этот раз упорядоченной активностью. Маги и ученики бросились по спиральным лестницам вниз, к основанию главных башен, к месту, называемому Сердцевиной – огромному залу, где сходились все магические линии академии. Те, кто остался наверху, на внешних стенах, заняли свои позиции. Их лица были суровы. Они знали, что являются расходным материалом великой стратегии.

Наставник Мороз спустился в Сердцевину. Зал был полон людей, прижавшихся друг к другу. Дети плакали, взрослые пытались их утешить, старейшины стояли с закрытыми глазами, шепча заклинания сосредоточения. В центре зала на полу был выложен гигантский, невероятно сложный круг из серебра, самоцветов и вкраплений обсидиана.

– Все внутри круга! Сейчас! – скомандовал Мороз, и его голос перекрыл весь гул.

Люди послушно хлынули в ограниченное пространство, теснясь, как сельди в бочке. Мороз занял своё место в самом центре, у главной руны. Он поднял руки. Десятки магистров, стоявших по периметру круга, последовали его примеру.

Наверху, снаружи, послышались первые удары таранов о главные ворота. Послышались крики и звон стали – это стражи схлестнулись с оставшимися защитниками. Время истекало.

Мороз начал читать. Его голос, низкий и вибрирующий, не был громким, но он пронизывал всё вокруг, наполняя зал могучей силой. Магистры подхватили, их голоса слились в единый хор, нарастающий по силе и мощи. Воздух в Сердцевине затрепетал. Свет от магических кристаллов померк, а затем вспыхнул с удесятерённой силой. Сам круг на полу начал светиться ослепительным голубовато-белым светом.

Каменные стены зала, казалось, потеряли свою плотность. Они начали просвечивать, вибрировать. Пол под ногами задрожал. Сверху посыпалась пыль и мелкие камешки. Кто-то вскрикнул от страха.

– Держите строй! – прогремел голос Мороза, не прерывая чтения.

Энергия гудела, становясь почти невыносимой. Казалось, само пространство вот-вот разорвётся от напряжённости. И тогда раздался звук. Не звук – его отсутствие. Оглушительная, всепоглощающая тишина, которая длилась одно бесконечное мгновение.

А потом мир взорвался в ослепительной вспышке.

Те, кто находился снаружи – и нападающие стражи, и немногие оставшиеся в живых защитники, – видели это. Главные башни Волхвограда, символ знания и могущества, вдруг ярко вспыхнули, как три гигантские свечи. Свет был таким ярким, что на него было больно смотреть. Раздался оглушительный хлопок, волна сжатого воздуха, повалившая с ног всех вокруг, и…

Тишина.

Когда стражи, оглушённые и ослеплённые, пришли в себя и осмелились поднять головы, они увидели нечто невозможное. На месте трёх главных башен зияла пустота. Не руины. Не груда камней. А именно пустота. Идеально ровные, оплавленные площадки на земле, где ещё секунду назад стояли многовековые постройки. Они просто исчезли. Испарились. Вместе со всеми, кто находился внутри.

От Волхвограда остались лишь дымящиеся внешние стены, битые черепки и костры из книг. Победа была полной. И абсолютно пустой.

Великий Исход свершился.

***

Весть достигла ставки Патриарха Сильвестра к вечеру. Его доверенный инквизитор, запылённый и сияющий, докладывал, запыхавшись:

– Ваше Святейшество! Волхвоград пал! Скверна уничтожена! Маги бежали, как крысы, бросив свои гнёзда!

Сильвестр слушал, сидя в своем походном кресле. На его лице играла тонкая, холодная улыбка.

– Не бежали, – мягко поправил он. – Они отступили. Древние и могущественные крысы, забравшие свои самые ценные сыры в неизвестном направлении.

Инквизитор смутился.

– Но… они повержены! Их цитадель разрушена!

– Их цитадель была камнем и раствором. Их настоящая цитадель – здесь, – Патриарх постучал пальцем по своему виску. – Но неважно. Народу и истории будет достаточно и этого. Великая победа веры над мракобесием. – Он поднялся, и его глаза загорелись знакомым фанатичным огнём. – Это знак! Знак благоволения Белого Бога! Теперь ничто не остановит нас на пути к Сердцеграду! Отправьте гонцов во все уделы! Пусть все узнают, что колдовское гнездо разорено! Пусть слава о нашей победе летит впереди нашего войска!

Он вышел из своей палатки, чтобы лично обратиться к своей армии, чтобы возвестить о великой победе. Он видел ликующие лица своих воинов, слышал их радостные крики. Он купался в этом торжестве.

Но глубокой ночью, когда лагерь затих, Патриарх Сильвестр стоял у входа в свою палатку и смотрел на север, туда, где должен был быть Волхвоград. Его лицо было серьёзным. Он не сомневался в своей правоте. Ни на мгновение. Но он понимал, что Наставник Мороз не был глупцом. Исход был не бегством. Это был тактический ход. Где-то там, в неизвестности, теперь скрывалась недобитая, озлобленная и могущественная сила. И это беспокоило его куда больше, чем открытое противостояние.

Он поймал Мороза в ловушку, но тому удалось выскользнуть из самой крепкой хватки. Игра была далека от завершения.

***

Подземелья Храма.

Тьма была не просто отсутствием света. Она была живой, плотной, вязкой субстанцией, которая липла к коже, заполняла лёгкие и медленно, неуклонно сводила с ума. Она пахла сыростью, плесенью, ржавым железом и страхом. Страхом всех, кто когда-либо оказывался в этих каменных мешках под храмом Единого Белого Бога. Лют знал этот запах. Он въелся в него, стал частью его самого.

Его мир свелся к четырём стенам, скованным цепью к стене, и к регулярным визитам людей в белых одеждах. Они приходили не для пыток в классическом понимании. Они не ломали кости и не рвали плоть клещами. Их методы были тоньше и от того страшнее. Они называли это «очищением».

Его мучили светом – ослепительными лампадами, которые вгоняли в мозг раскалённые иглы. Его мучили звуком – монотонными, пронзительными мантрами, которые не давали уснуть, расползаясь по сознанию ядовитой паутиной. Его мучили голодом и жаждой, выводя тело на грань истощения, но не переходя её, чтобы он оставался в сознании. И всегда, всегда были вопросы, задаваемые спокойным, безразличным тоном:

– Отрекись от скверны. Признай власть Единого Белого Бога. Укажи на других слуг тьмы.

Лют молчал. Он сжимал зубы до хруста и уходил в себя, в ту единственную крепость, которую они не могли взять – в свой дар. Он был его проклятием и его спасением.

С самого детства он чувствовал кровь. Не так, как все – как жидкость в жилах. Он чувствовал её песню. Каждая капля крови пела свою уникальную, едва уловимую мелодию, и он мог их различать. Он видел связи – тонкие, алые нити, тянущиеся между людьми. Родственные узы, узы дружбы, ненависти, любви. Для него человечество было не скоплением отдельных тел, а гигантской, постоянно меняющейся паутиной, сплетённой из бесчисленных кровавых нитей.

И сейчас, в кромешной тьме, лишённый внешних чувств, его внутреннее зрение обострялось до болезненной остроты.

Он чувствовал стражей за дверью. Двух мужчин. Один был напуган. Его «кровавая песня» была тонкой и дрожащей, он боялся темноты, боялся начальства, боялся, что его жена изменяет ему с братом-кузнецом. Лют почти видел эти страхи – смутные, серые пятна на его алом свечении. Второй страж был пуст. Его песня была ровным, монотонным гудением фанатика, почти лишённой личных оттенков. Он был просто сосудом для чужой воли.

Но это было ничего. Потом пришли «очистители».

Первый, высокий и костлявый, с руками, пахнущими уксусом. Когда он прикасался к Люту, чтобы влить в глотку воду или поднести лампу, Лют видел его нити. Он видел старуху-мать, больную чахоткой, которую тот стыдился и навещал тайком. Видел его тайную любовницу-прачку и их внебрачного сына, о котором никто не знал. Лют видел, как тонкая ниточка страха тянулась от очистителя к его непосредственному начальнику, капитану стражников.

Второй очиститель был моложе, с мягкими, почти женственными руками. Его кровь пела о сомнениях. Он верил в Белого Бога, но не верил в необходимость жестокости. Ночью он плакал, вспоминая глаза тех, кого «очищали». От него к капитану стражников тянулась не нить страха, а нить стыда и желания одобрения.

Лют начал понимать их. Видеть их слабости. И это давало ему силы держаться. Он был не просто жертвой в руках безликих палачей. Он был свидетелем их маленьких, жалких человеческих драм.

Но однажды всё изменилось. Капитан стражников, обычно наблюдавший за процедурами из дальнего угла, решил принять в них участие. Он был грубым, жестоким человеком с лицом, изрытым оспинами. Когда он ударил Люта за молчание, на костяшках его пальцев выступила кровь.

И Лют увидел.

Это был не просто всплеск. Это был взрыв. Капитан был не пустым сосудом и не клубком мелких страхов. Он был узлом. От него тянулись десятки, сотни нитей – к подчинённым, к начальникам, к семье, к любовницам. Но среди этого клубка была одна нить… особенная.

Она была толще, темнее, древнее. Она пульсировала не ровным светом, а каким-то гнетущим, больным багровым сиянием. Она уходила куда-то далеко, вверх, за пределы темницы, в самую верхушку власти. И она была… испорчена. На ней были чёрные, некротические пятна, словно болезнь, передающаяся по крови из поколения в поколение. Лют инстинктивно попытался отстраниться от этого видения мысленно. Оно было оскверняющим.

Капитан ушёл, оставив его в смятении. Но семя было посажено. В следующий раз, когда один из очистителей, тот, что с мягкими руками, порезал палец о край цепи, Лют увидел то же самое. Его нить тоже вела к капитану, но от него – та же самая толстая, больная нить уходила наверх.

Он начал искать. Вглядываться в кровавую паутину каждого, кто входил в его камеру. Каждый страж, каждый палач, каждый священник, спускавшийся для «духовной беседы» – все они были связаны этой ужасной, багровой нитью. Она была разной толщины, но она была у всех. Она была как корень ядовитого дерева, опутавший всё вокруг. И все эти нити вели в одном направлении. Вверх.

И тогда его сознание, обострённое болью, голодом и отчаянием, рванулось по самой яркой из этих нитей. Он не контролировал это. Это было похоже на падение в туннель, стены которого были сотканы из крови и чужих жизней. Он пролетал через сознание капитана, через сознание какого-то незнакомого ему епископа, через десятки других людей… пока не упёрся в источник.

Он не увидел лица. Он ощутил присутствие. Огромное, холодное, обволакивающее. Это была абсолютная, непоколебимая уверенность в своей правоте. И… страх. Глубинный, животный, запрятанный так глубоко, что, возможно, само это существо уже не осознавало его. Страх не смерти, а забвения. Страх оказаться недостойным, страх перед каким-то древним долгом, который висел на нём тяжким грузом.

И тогда Лют понял. Он увидел ту же самую больную, испорченную нить, но здесь, в источнике, она была не нитью, а стволом. Древним, покрытым шрамами и язвами. И это был Патриарх Сильвестр.

Это его кровь была отравлена. Это на нём лежало проклятие, которое он пытался искупить. Но не молитвами и покаянием. Нет. Он пытался смыть его кровью. Чужой кровью. Целого народа. Целой веры. Целой земли.

Крестовый поход был не актом веры. Он был актом отчаяния. Попыткой больного человека вырезать заражённую ткань, которую он видел во всём мире, потому что не мог и не хотел видеть заражения в самом себе.

Лют разомкнулся от видения, вынырнув обратно в тьму своей камеры. Его трясло, как в лихорадке. Он сидел, обхватив голову руками, и тихо смеялся. Это был горький, истеричный, безумный смех прозрения.

Внешне ничего не изменилось. Та же тьма. Та же цепь. Та же боль. Но всё было иным. Его мучители больше не были всесильными служителями высшей истины. Они были пешками. Жалкими, заблудшими пешками в руках другого, ещё большего страдальца, который, чтобы заглушить свою боль, готов был сжечь весь мир.

Лют перестал бояться их. Его собственный страх растворился в океане чужого, гигантского, панического ужаса, который он только что ощутил.

Он медленно поднял голову, хотя вокруг по-прежнему была непроглядная тьма. Его дар, его проклятие, теперь видел яснее чем раньше. Он видел паутину. И он знал, где находится её больное, пульсирующее сердце. И это знание было страшнее любых пыток. Но оно же было и его оружием. Единственным, что у него осталось.

Глава 2

Лагерь армии Огневых раскинулся на живописном плато, с которого открывался вид на северные долины. Стояла неестественно тихая, безветренная погода. Воздух, обычно наполненный звоном кузнечных молотов, ржанием коней и бранью сержантов, теперь был густым и спёртым, словно перед грозой. Но гроза эта назревала не в небесах, а в сердцах людей.

Армия застыла. Как и приказал князь Витар, она встала лагерем в нескольких днях пути от Сердцеграда и замерла в ожидании. Сначала солдаты и офицеры думали, что это временная передышка, перегруппировка перед решающим броском. Но дни шли за днями, а приказа к наступлению всё не было. Лагерь из временного стана начал превращаться в подобие неуклюжего, плохо укреплённого городка. Среди людей поползли тревожные, смутные слухи.

Особое беспокойство царило в кругах младших офицеров и ветеранов – тех, кто привык полагаться не на придворные интриги, а на сталь и здравый смысл. Они собирались тайком у палаток, у костров, в дальних концах лагеря, и их разговоры были далеки от лояльности.

– Мы просиживаем здесь штаны, а настоящая война идёт там! – бубнил коренастый, обветренный капитан Брягин, тыкая грязным пальцем в сторону Севера. – Эти ледяные твари не будут ждать, пока князь Витар и жрец Сильвестр решат, кто из них главнее!

–Верно, – поддерживал его молодой, но уже поседевший в боях лейтенант Орлов. – Мой дозорный отряд вчера наткнулся на заброшенную деревню в день пути отсюда. Люди… они даже не убиты. Они просто замерзшие статуи. И это не мороз сделал. Это что-то другое. Что-то, с чем нужно сражаться сейчас, а не выжидать!

– А мы что делаем? Ждём, пока Вельские и фанатики Патриарха перебьют друг друга, чтобы потом прийти и пнуть трупы? – кто-то язвительно бросил в толпу.

– Наши дома, наши семьи остались без защиты! – вступал в разговор третий, его голос дрожал от бессильной ярости. – Пока мы тут торчим, эта… эта мерзлота может прийти и в Златогорье! Князь думает о власти, а надо думать о людях!

Недовольство зрело, как гнойник. Оно было тем опаснее, что исходило не от трусов или бунтарей, а от лучших, самых преданных воинов – тех, кто видел реальную угрозу и чей долг, как они его понимали, заключался в том, чтобы встретить её лицом к лицу.

Идея родилась почти сама собой. Сначала как ропот. Потом как предложение. Наконец, как план. Несколько самых уважаемых капитанов, включая Брягина и Орлова, решили составить коллективное прошение к князю. Они не собирались поднимать мятеж. Они хотели лишь убедить его, всей массой своего авторитета, повернуть армию на Север – против истинного врага. Они наивно верили, что голос разума сможет перекричать голос ярости и амбиций.

Они не учли одного – Княжну Огневую.

Дочь Витара не сидела сложа руки. Пока её отец замыкался в своей походной палатке, погружённый в чёрные думы о мести, она раскинула по лагерю невидимую, но прочную сеть. Её шпионами были не замаскированные лазутчики, а мальчики-ординарцы, подносившие еду офицерам, прачки, стиравшие их бельё, торговки. Она покупала не информацию – она покупала слухи. И слухи о растущем недовольстве дошли до неё очень быстро.

Она не стала беспокоить отца. Она действовала сама.

В ночь, когда заговорщики должны были окончательно согласовать текст прошения, в палатку капитана Брягина, где собралось человек десять офицеров, вошла она. Без стражи. Одна. В тёмном, строгом платье, которое сливалось с ночью, и с маленьким изящным кинжалом за поясом.

Разговор смолк. Все присутствующие застыли в неловком, виноватом молчании, как школьники, пойманные на шалости.

– Господа, – её голос был тихим, почти ласковым, но от него по коже побежали мурашки. – Я слышала, вы обсуждаете… тактические вопросы. В столь поздний час. Это похвальное рвение.

Брягин, красный от смущения, попытался взять инициативу в свои руки.

– Княжна! Мы как раз собирались… то есть, мы хотели… донести до светлейшего князя наши общие опасения…

– Опасения? – она подняла идеальную бровь. – Какие же опасения могут терзать сердца воинов верных моему отцу, пока он сам вынашивает планы нашей великой победы?

Её тон был ядовито-учтивым. Она заставила Брягина расписать всё по полочкам. Он, всё более запутываясь, заговорил о Трескунах, о долге, о семьях, о необходимости действовать сейчас. Другие офицеры, ободрённые его смелостью, стали поддакивать, выкрикивать отдельные фразы. Палатка наполнилась гулом возмущённых голосов.

Княжна Огнева слушала. Не перебивая. Её лицо оставалось абсолютно бесстрастным. Когда говор стих, воцарилась тяжёлая, давящая тишина.

– Я поняла, – наконец сказала она. – Вы не просто обеспокоены. Вы считаете, что мой отец, ваш князь, неправ. Что его стратегия ошибочна. Что он подвергает опасности землю, которую поклялся защищать. По сути, вы ставите под сомнение его право на командование.

В палатке стало тихо настолько, что было слышно, как трещат угли в жаровне.

– Н-но… мы же не… – попытался что-то сказать Орлов, но она остановила его взглядом.

– В армии, господа, есть только одно мнение. Мнение главнокомандующего. Все остальные мнения, какими бы благими они ни были, называются иначе. Мятеж.

Это слово повисло в воздухе, холодное и острое, как лезвие гильотины.

– Мы не мятежники! – взорвался Брягин. – Мы верные слуги Златогорья!

– Верные слуги выполняют приказы, – парировала княжна. – А не собираются по ночам, чтобы оспаривать их. Вы считаете себя умнее своего князя? Храбрее? Дальновиднее?

Она медленно обвела взглядом каждого. Её глаза, казалось, заглядывали в самую душу, выискивая слабость, страх, неуверенность.

– Мой отец ведёт не просто войну. Он ведёт большую игру. Игру, фигуры в которой – целые армии и уделы. Вы же предлагаете ему бросить всё и побежать рубить ледяных чудовищ, как какой-то простой наёмник? Вы унижаете его замысел своим недальновидным простодушием.

Она сделала шаг вперёд. Её фигура, худая и невысокая, вдруг показалась огромной.

– И за это унижение положено одно наказание. По законам военного времени.

Она не повысила голос. Она не вынула кинжал. Она просто повернулась и вышла из палатки. И в ту же секунду вход захлопнулся, а к полотнищу подскочили десятки стражников в чёрных латах – личная гвардия княжны. Их никогда не было видно, но они всегда были рядом.

Офицеров схватили, даже не дав им опомниться. Никакого суда не было. Был приказ.

***

На рассвете весь лагерь был построен на главном плацу. В центре, на импровизированном эшафоте, стояли десять человек с мешками на головах. Среди них – Брягин и Орлов. Витара Огневого не было видно.

Княжна Огнева вышла к войскам. Она была одета в лёгкие, траурные одежды, её лицо было печальным и строгим.

– Воины! – её голос, усиленный тишиной, был слышен на краях строя. – Перед вами – предатели. Не враги, пришедшие с мечом, а те, кто поднял руку на самое святое – на доверие к своему командиру. Они усомнились в слове своего князя. В своём ослеплении они решили, что их узкое понимание долга важнее великой стратегии, что ведёт нас всех к победе!

Она позволила своим словам повиснуть в воздухе.

– Мы стоим на пороге величайшего триумфа дома Огневых! И в такой момент они сеяли раздор и неверие! Они забыли, что сила армии – в единстве. В беспрекословном повиновении. Сегодня я напомню вам об этом.

Она кивнула палачу.

Это было сделано быстро и профессионально. Десять взмахов тяжелого топора – и десять голов покатились по окровавленным доскам. В строю стояли ветераны, видевшие смерть много раз, но многие отворачивались или бледнели. Это была не смерть в бою. Это была казнь. Холодная, демонстративная, безжалостная.

Княжна Огнева подошла к краю эшафота, её платье забрызгали алые брызги.

– Пусть их судьба будет уроком для каждого, – сказала она тихо, но так, что слышал каждый. – Наша армия едина. Воля моего отца – закон. Наше дело – правое. И мы дождёмся своего часа, чтобы нанести удар, который принесёт нам победу. Любой ценой. Всем понятно?

В ответ стояла гробовая тишина. Но это была уже не тишина недоумения или ропота. Это была тишина страха. И абсолютного, беспрекословного повиновения.

Она добилась своего. Железная воля княжны Огневой сковала армию прочнее любых цепей. Но она же посеяла в душах воинов семена глухого, затаённого страха и обиды. Они будут молчать. Они будут подчиняться. Но они уже никогда не будут смотреть на семью своих правителей с прежней верой и преданностью.

***

Воздух в Сердцеграде после отбитой атаки был густым и горьким. Он вяз в горле, как дым, но это был не дым от огня – это была взвесь из известковой пыли с разбитых зубцов стен, мельчайших осколков камня, запаха пота, крови и чего-то ещё, самого тяжёлого – страха. Он уже не улетучивался, он въелся в камни, в одежду, в кожу. Мы им дышали. Я им дышала.