Теорема забвения

Глава первая: Дебют

Вот он, мой Мартин, во всей своей красе. Просыпается. Вернее, это слишком громко сказано. Какое там, к черту, пробуждение? Это больше похоже на медленное, мучительное всплытие со дна глубокого и очень грязного аквариума, где вместо воды – густая патока из вчерашнего виски и собственного пота. Он не открывает глаза. Он боится. Свет, даже тот, что пробивается сквозь грязные занавески цвета заплесневелого хлеба, будет бить в мозг, как отбойный молоток по хрустальному колоколу. А звуки… Боже упаси, любые звуки. Стоны, которые он издает, даже не осознавая, что это он, – уже слишком.

Я наблюдаю. Это мое любимое утреннее шоу. «Мартин Брукс борется с реальностью». Спойлер: реальность всегда побеждает.

Он лежит, вцепившись пальцами в простыню, которая по тактильным ощущениям напоминает наждачную бумагу и пахнет… ну, сами понимаете, чем пахнет постель одинокого пьяницы, который регулярно засыпает в одежде. В комнате царит творческий хаос, если, конечно, творчеством считать разбросанные по полу пустые бутылки, груды книг, которые он давно не читал, и носки, застывшие в позах немого отчаяния. Пыль лежит толстым, бархатистым слоем на всех поверхностях, кроме того угла стола, где обычно стоит стакан. Там – идеально чистый круг. Священное место.

– Двигайся, лежебока, – мысленно подталкиваю я его. – Мир не ждет. Миру, если честно, глубоко плевать, но тебе-то надо делать вид, что ты его часть.

Он все-таки открывает один глаз. Второй прищурен и слезится. Зрачок блуждает по потолку, выискивая знакомую трещину, чтобы зацепиться за что-то реальное. Находит. Выдох. Короткий, прерывистый. Потом он переворачивается на спину, и по его лицу проходит волна боли. Похмелье – это не просто головная боль, это экзистенциальное состояние. Это когда каждая клетка твоего тела кричит о тщетности бытия и требует немедленной анестезии.

Он пытается встать. Руки дрожат, как осиновые листья на осеннем ветру. Он опирается на тумбочку, и от этого движения падает книга – какой-то детективный роман в потрепанной обложке. Мартин смотрит на нее с таким немым укором, будто это она его предала, а не он ее бросил на полпути к развязке. Он плетется к крошечной кухне, встроенной в угол этой студии, больше похожей на склад неудач. Включает кран. Вода бьет по раковине с таким грохотом, что он вздрагивает всем телом. Первый стакан воды он выпивает залпом, второй – медленнее, с закрытыми глазами, как будто совершая какой-то священный ритуал очищения. Это не помогает.

Я всегда рядом в такие моменты. Его личный демон, сидящий на плече. Только без смешного акцента и с гораздо более едкими комментариями.

– Ну что, герой? – шепчу я ему в самое ухо, хотя звука, конечно, нет. Есть лишь ощущение, идея, мысль, вплетенная в его собственную. – Вчера был так уверен, что будешь «новым человеком». А сегодня снова это… Это дно. И знаешь что самое забавное? Ты уже пробил его и продолжаешь копать.

Он морщится и трет виски. Ему не нравятся мои мысли. Он думает, что это его мысли. Гениально, не правда ли?

Его взгляд падает на холодильник. Там, он знает, пусто. Если не считать баночки с горчицей, которая превратилась в геологический образец, и пачки масла, на которой уже вовсю цветет новая жизнь. Но его спасает звонок телефона. Не личного – того, другого. Служебного. Звонок резкий, настойчивый, он впивается в тишину комнаты, как раскаленный гвоздь. Мартин застывает на полпути от раковины к дивану. Он смотрит на телефон, как кролик на удава. Он хочет, чтобы он замолчал. Он надеется, что это ошибка.

– Бери, трус, – подначиваю я. – Это же твоя работа. Та самая, которую ты ненавидишь, но без которой сдохнешь с голоду. Или, что более вероятно, перепьешь себя до смерти в какой-нибудь канаве. Хотя, знаешь, канава – не самый плохой вариант. По крайней мере, романтично.

Он все-таки поднимает трубку. Голос у него хриплый, проржавевший.

– Брукс.

Я слышу голос инспектора Драммонда, его начальника. Голос сухой, как осенний лист, и такой же безжизненный.

– Мартин. Вызов. В Северный Квинсферри. Вилла «Утес». Архитектор Аласдер Маккиннон. Предположительно утонул в собственном бассейне.

Мартин молча кивает, потом понимает, что в трубку надо говорить, и издает какой-то нечленораздельный звук.

– Через сорок минут на месте, – бурчит Драммонд и кладет трубку.

Вот и все. Представление окончено. На сцене – новое дело. Новая порция чужих смертей, чтобы забыть о своей собственной, еще не наступившей, но уже такой желанной в некоторые особенно мрачные утра.

Он движется на автопилоте. Джинсы, которые пахнут дымом, мятая рубашка, пиджак, на котором, если присмотреться, можно разглядеть пятно от вчерашнего ужина. Он не бреется. Зачем? Его щетина – это его доспехи. Маска, за которой удобно прятаться. Он хватает ключи, кошелек и, после секундного замешательства, портмоне со значком. Он – детектив-инспектор. Звучит солидно, да? На деле – обезьяна с дубинкой, которую посылают разгребать чужое горе.

Поездка до Северного Квинсферри – это отдельный вид пытки. Солнце, отражающееся от Ферт-оф-Форта, бьет прямо в глаза. Каждый поворот, каждый знак – это удар по вискам. Он едет, стиснув зубы, и я наслаждаюсь этим спектаклем. Его пальцы белеют, сжимая руль. Он проклинает все на свете: дорогу, погоду, себя, свою жизнь. Меня он не проклинает. Он не знает, что я отделен от него. Для него я – его собственный ядовитый внутренний голос. Его совесть, если угодно, но совесть, которая не мучает, а лишь цинично констатирует факты.

Вилла «Утес». Название громкое, а на деле – бетонный монстр, вбитый в скалу над бушующей водой. Архитектор Маккиннон, судя по всему, был большим поклонником брутализма и собственного величия. Дом напоминает скорее бункер, чем место для жизни. Угловатые формы, серый бетон, огромные панорамные окна, которые должны были открывать вид на всю мощь природы, а теперь смотрятся как пустые глазницы.

Машины полиции и скорая помощь уже здесь. Их мигалки окрашивают суровый пейзаж в тревожные, праздничные цвета. Контраст между этой суетой и вечным спокойствием моря и неба поражает. Мартин ставит свою разбитую машину в стороне, делает глубокий вдох (ошибочно полагая, что это поможет) и выходит.

Его встречает молодой офицер, лицо бледное, испуганное. Первая серьезная смерть.

– Инспектор Брукс? – голос у парня дрожит. – Тело… в бассейне. Никто не трогал.

Мартин кикает и проходит внутрь. И вот тут начинается самое интересное.

Дом – это бардак. Полный, абсолютный, впечатляющий своей масштабностью. Это не бардак ограбления, нет. Это бардак запустения, медленного распада. Пыль, паутина, разбросанные повсюду бумаги, книги, чертежи. На полу – осколки вазы, и никто их не убрал. По углам стоят известные некоторые известные экспонаты, сакральный смысл которых был ему не понятен. Например – «Волнистая шахматная доска», на ней изображено бушующее море, на котором расположена не завершенная партия в шахматы или «Стонущий металл», на нем, в бронзе высечено страдающее лицо человека. Мебель стоит криво, будто ее двигали в спешке, а потом забросили. В воздухе висит запах       – смесь старой пыли, влаги и чего-то кислого, забродившего. И еще… коньяка. Тяжелый, сладковатый запах дорогого алкоголя.

Мартин движется к комнате с бассейном. Это сердце дома. Огромное помещение, с тем самым панорамным окном, которое должно было выходить на залив. Но сейчас окно разбито. От него остались лишь зубчатые осколки по краям рамы. И прямо под ним, на мокром полу, лежат осколки бутылки. Коньяк. «Remy Martin Louis XIII». Маккиннон не мелочился даже в последнюю ночь.

А в бассейне – тело.

Мартин подходит медленно, его шаги гулко отдаются в кафельном пространстве. Вода в бассейне мутная, зеленоватая. Плавать в таком – все равно что купаться в супе из тины. И посреди этой зелени, лицом вниз, плавает Аласдер Маккиннон. Он одет в шелковый халат, который раздулся вокруг него, как причудливая медуза. Его тело колышется на мелкой ряби, которую создает сквозняк из разбитого окна.

Мартин приседает на корточки у края бассейна. Он не торопится вытаскивать тело. Он изучает. Это его работа. Смотреть на смерть. Видеть то, что другие стараются не замечать.

– Ну что, гений архитектуры, – думаю я за него, – куда ты так спешил? На дно собственного шикарного болота?

Мартин замечает синяки. Их много. На руках, которые видны из-под халата. Темные, багровые пятна. На ногах тоже. И один особенно яркий – на скуле. Это не синяки от падения.                   Они выглядят… старыми. Им несколько дней.

Рядом с телом, в воде, плавала одинокая белая фигура пешки, что по всей видимости выпала из кармана халата. Мартин аккуратно взял ее и положил себе в карман.

Он встает и подходит к разбитому окну. Холодный ветер с залива бьет ему в лицо. Внизу, далеко внизу, бушуют волны, разбиваясь о скалы. Картина, полная романтики и мощи. Ирония ситуации не ускользает от меня. Человек, построивший дом на краю света, чтобы смотреть на бурю, утонул в собственной луже.

– Пьяный купался, – говорит подошедший сзади техник. – Разбил окно, может, хотел подышать, оступился. Или просто бутылку уронил, полез за ней. Бывает.

Мартин молча кивает. Все сходится. Разбитая бутылка дорогого коньяка. Разбитое окно. Труп в бассейне. Пьяный архитектор. Открыто-закрытое дело.

Но эти синяки…

Он возвращается к телу, которое тем временем уже вытащили и уложили на носилки, накрыв простыней. Мартин откидывает край ткани. Лицо Маккиннона распухшее, бледное, с синюшным оттенком. Губы посинели. Но тот синяк на скуле… он четко виден. И еще один, на шее, частично скрытый воротником халата.

– Отвезти на экспертизу, – тихо говорит Мартин санитарам. – Полный осмотр. Особое внимание на гематомы.

Он еще раз оглядывает комнату. Его взгляд скользит по мокрому полу, осколкам стекла, по темным водорослям, ползущим по стенам бассейна. Он чувствует это. Легкое, едва заметное щекотание где-то в глубине сознания. Что-то не так. Что-то мелкое, незначительное, что не вписывается в эту аккуратную картину нелепой смерти.

– Ладно, сыщик, – шепчу я ему, насмешливо. – Пора включать свои детективные способности. Если, конечно, они не пропитались вместе с печенью.

Он поворачивается и идет к выходу, оставляя за спиной мерцающий свет мигалок, отражающийся в мутной воде бассейна, в котором только что нашли свою могилу знаменитый архитектор. А мой Мартин уносит с собой занозу сомнения. Маленькую, почти неощутимую. Но именно такие занозы, в конце концов, и сводят с ума.

Глава вторая: Рокировка

Если мое утро начинается с наблюдения за тем, как Мартин Брукс пытается вспомнить, кто он такой и зачем ему вообще нужно существовать, то его вечера, в лучшие из дней, часто заканчиваются у дверей квартиры Люси Картер. Это единственное место в его вселенной, где бардак носит не хаотичный, а творческий характер, где пахнет не затхлостью и отчаянием, а кофе, масляной краской и чем-то неуловимо сладким, возможно, ее духами, а возможно – самой надеждой.

Сегодня как раз один из тех дней. После визита на виллу «Утес» и созерцания мутной могилы Маккиннона, Мартин был бледен и молчалив даже по своим меркам. Он отсидел в своем кабинете, уставившись в стену, пропустил мимо ушей замечания Драммонда о «соберись, Брукс», и в итоге машина сама привела его сюда, в тихий квартал, где в окнах горят не неоновые вывески, а обычные лампы, создающие уют.

Я наблюдаю за ним, пока он стоит под ее дверью. Он не решается позвонить. Он сжимает и разжимает кулаки, его дыхание сбивается. Он боится. Всегда боится. Боится, что она увидит его таким – потрепанным, пропахшим смертью и коньяком, с душой, вывернутой наизнанку и покрытой синяками, как тело того архитектора.

– Ну же, трусишка, – подначиваю я его. – Звонок в дверь – это не прыжок в ледяную воду. Хотя, с твоей-то координацией, кто знает.

Он все-таки нажимает кнопку. Слышны быстрые, легкие шаги изнутри, и дверь распахивается. И вот она – Люси.

Она стоит в луче света из прихожей, и кажется, что этот свет исходит от нее самой. В волосах у нее – две-три кисточки от кистей, выкрашенные в малиновый цвет, на старом, некогда белом, а ныне разукрашенном блейзере – пятна зеленой краски. На ногах – разноцветные носки, не пара, а это сразу видно. Она не пытается быть красивой. Она просто есть. И в этом своем «есть» она прекрасна, как хаотичная, но совершенная в своем беспорядке, вселенная.

– Мартин! – ее голос – это не звук, это лекарство. Теплое, густое, как мед. – Я уже думала, тебя очередной вампир за углом поджидает.

Она смеется, и этот смех разбивает ледяную скорлупу, в которую он заключил себя за день. Она не ждет приглашения, хватает его за рукав и втаскивает внутрь, как будто спасая от надвигающегося шторма снаружи.

Ее квартира – это полная противоположность его конуре. Это мастерская, галерея, склад диковинок и дом одновременно. Повсюду стоят незаконченные холсты – одни с абстрактными взрывами цвета, другие с удивительно точными, почти фотографичными городскими пейзажами. На полках теснятся гипсовые головы, странные механизмы из проволоки и стекла, стопки книг по искусству, философии и анатомии. На полу, на подоконниках – разложены для просушки листы с эскизами. И везде, абсолютно везде, следы ее присутствия: чашка с остывшим чаем, забытая на табурете, огрызок карандаша, засунутый в рыжие волосы, как шпилька, разбросанные конфетные фантики.

Она не спрашивает его, что случилось. Она видит. Она всегда видит. Вместо этого она говорит:

– У меня катастрофа. Полная. Абсолютная. Я три часа пыталась нарисовать облако, которое выглядело бы как облако, а не как кусок ваты, изжеванный слоном. Ты должен меня спасти. Идем, я покажу тебе этого монстра!

И она тащит его через всю квартиру, к мольберту у большого окна. И вот он, холст. И на нем – действительно, нечто бесформенное и грустное.

– Ну? – она смотрит на него с комичным отчаянием. – Правда же, ужас?

Мартин смотрит на картину, потом на нее, и уголок его рта непроизвольно дергается. Это почти улыбка.

– Похоже на мое утреннее самочувствие, – хрипло говорит он.

Люси фыркает.

– Ну, тогда это шедевр экзистенциальной живописи. Назову его «Душа в понедельник до кофе». Продам за миллион.

Она отпускает его рукав и устремляется на крошечную кухню.

– Чай! – объявляет она. – Чай все исправит. Если не исправит, добавим в него варенья. Если и это не поможет, тогда уже пойдем за вином. По такому скользкому пути спасения.

Я наблюдаю за Мартином, пока она возится с чайником. Он стоит посреди комнаты, словно не решаясь нарушить эту идеальную гармонию хаоса. Он дышит. Глубоко. Впервые за сегодня. Воздух здесь другой. Он не пахнет тлением. Он пахнет жизнью. Настоящей, шумной, немного неаккуратной, но настоящей.

– Расслабься, – шепчу я ему. – Ты не вонзишься своими грязными ботинками в ее реальность. Ты и так уже часть этого беспорядка. Ты – ее самый проблемный арт-объект.

Он снимает пиджак и осторожно вешает его на спинку стула, заваленного тряпками. Потом подходит к столу, заваленному эскизами. Он берет один лист. На нем – он сам. Силуэт, набросанный углем. Он сидит на том самом стуле, ссутулившись, в его руке намек на стакан, а взгляд… взгляд устремлен в никуда. Но художник уловил что-то еще. Какую-то тень задумчивости, усталой печали, которая делает портрет не карикатурой, а чем-то глубоким.

– Это я? – тихо спрашивает он.

Люси возвращается с двумя дымящимися кружками.

– А кто же еще? Ты мой любимый натурщик. Сидишь, не шевелишься, и еще и вином запасаешься. Идеальная модель.

Она ставит чашку перед ним и садится на пол, поджав под себя ноги, как ребенок.

– Ну, так что там у тебя? – наконец спрашивает она, обхватывая свою кружку руками. – Видел сегодня что-то нехорошее. Я по тебе вижу. У тебя после таких дел взгляд, будто ты неделю не спал и все время смотрел в темный угол, ожидая, что оттуда что-то вылезет.

Мартин опускается в кресло напротив. Он пьет чай. Он горячий, сладкий, с привкусом имбиря и лимона. Он обжигает губы, но это приятное жжение. Оно напоминает, что он еще жив.

– Архитектор, – говорит он. – Знаменитый. Маккиннон. Утонул в своем бассейне.

Люси морщит нос.

– Маккиннон? Тот, что построил эту бетонную коробку на скале? «Утес»? Ненавидела его работы. Холодно, пафосно, бездушно. Как гробница для фараона, который возненавидел солнце. Да и Блейк постоянно о них говорит.

Мартин почти смеется. Ее прямолинейность всегда действует на него лучше любой терапии.

– Ну, теперь он в ней и лежит. Вернее, плавает. Плавал.

Он замолкает, глядя на пар, поднимающийся от чая.

– Все указывает на несчастный случай. Пьяный, разбил окно, упал. Но…

– Но? – она подбирается ближе, ее глаза загораются интересом. Люси обожает «но». «Но» – это всегда самое интересное.

– Но он был весь в синяках, Люси. Старых синяках. Как будто его били. Или он падал. Не один раз.

– Может, он был неуклюжий? – предлагает она. – Как ты. Помнишь, как ты у меня пытался починить светильник и свалился с табуретки? Синяк на локте был с пол-арбуза.

Мартин мотает головой.

– Не то. Это были не синяки от одного падения. Они были… везде. На руках, на ногах. И один на шее. След от пальцев, я почти уверен.

Он говорит это ей. Ей одной. Потому что Драммонд посчитал бы это бредом пьяного детектива. Потому что техник уже все для себя решил. А Люси… Люси слушает. Раскрыв рот. Ее глаза настораживаются, в них нет страха, есть азарт. Азарт охотника за тайнами.

– Значит, кто-то его бил, – шепчет она. – А потом притворился, что он утонул?

– Не знаю, – честно говорит Мартин. – Может, он и правда просто пил и купался. Может, синяки – это от старой болезни. Или он занимался каким-нибудь экстремальным спортом. Но…

– Опять это «но»! – она хлопает себя по коленям. – Вот видишь! Я же говорила. Не может красивый, знаменитый и, судя по всему, неглупый человек просто так взять и утонуть в собственной луже. Это не сюжет для жизни. Это сюжет для плохого детектива. А жизнь, Мартин, всегда пишет лучшие сюжеты.

Она вскакивает и начинает ходить по комнате, жестикулируя.

– Значит, так! Надо выяснить, кто его бил. Может, у него были враги? Все эти архитекторы – они же все друг друга ненавидят, ревнуют к заказам. Или любовница какая-нибудь с характером! Или муж любовницы! Ой, Мартин, это же так интересно!

Он смотрит на нее, и я вижу, как понемногу лед в его глазах тает. Ее энтузиазм, ее детская, почти наивная вера в то, что все загадки можно разгадать, что правда всегда где-то рядом, – это греет его лучше любого чая или вина.

– Ты смотришь на это, как на один из своих детективных романов, – говорит он, и в его голосе слышна усталая улыбка.

– А жизнь и есть роман! – восклицает она. – Просто некоторые главы написаны криво, а некоторые персонажи – полные идиоты. Но твоя задача, читатель-детектив, – распутать сюжет!

Она останавливается перед ним и смотрит на него сверху вниз, положив руки на бедра.

– Ты ведь будешь распутывать? Да? Не дашь этому делу превратиться в скучную заметку в газете?

Мартин смотрит на нее. На ее горящие глаза, на краску на щеке, на растрепанные волосы. Он смотрит на этот мир, который она создала вокруг себя, – мир красок, фантазий и бесстрашной правды. И в этот момент он хочет быть частью этого мира. Он хочет быть тем, кем она его видит, – детективом, сыщиком, тем, кто распутывает сюжеты.

– Буду, – тихо говорит он.

– Вот и хорошо! – она удовлетворенно кивает. – А теперь иди сюда, помоги мне решить, какой цвет больше подходит для ярости. Алый или марганцевая фиолетовая? Я тут одну идею для новой серии картин задумала. «Эмоции преступников». Начинаю с ярости.

И вот он, мой Мартин, неумеха и пьяница, сидит на полу среди тюбиков с краской, обрывков бумаги и кистей, и серьезно обсуждает с сумасшедшей художницей, какой именно оттенок фиолетового лучше передает чувство убийцы, заносящего нож. И он забывает. Забывает про мутную воду в бассейне, про синяки на холодной коже, про запах коньяка и пыли. Забывает про свой собственный бардак. Забывает про меня.

А я наблюдаю. И впервые за долгое время мне не хочется язвить и подшучивать. Потому что в этой комнате, в этом хаосе красок и слов, Мартин Брукс – не неудачник. Он – просто человек. И, возможно, для кого-то – даже тот, кто нужен.

Но это ненадолго. Я это знаю. Завтра снова будет утро, снова головная боль, снова вилла «Утес» и тень сомнения. Но пока… пока здесь есть чай, краски и Люси, которая тычет ему в лицо кисточкой с каплей алой краски и говорит: «Нет, все-таки ярость должна быть именно такой! Смотри!».

И он смотрит. И почти счастлив. Почти.

Глава третья: Размен

Следующие несколько дней прошли в тумане, густом и тягучем, как патока. Туман за окном машины, туман в голове Мартина, туман над всем делом, которое, несмотря на первоначальную простоту, начинало обрастать мелкими, колючими нестыковками, словно ржавчиной. Я наблюдал за ним, как он пытался пробить эту стену, и, надо признаться, это зрелище было куда увлекательнее его утренних мучений. По крайней мере, здесь была цель. Пусть и призрачная.

Он начал, как и положено, с формальностей. Опросил служанку, которая находила тело. Мария, хрупкая женщина лет пятидесяти из Литвы, с глазами, полными вечного испуга, будто она только что увидела привидение. А может, и не только что. Она приходила в дом раз в три дня, «наводить порядок», как она это называла. Хотя, как можно навести порядок в доме-кошмаре, где бардак был не следствием беспорядка, а его сутью?

Мы сидели с ней на кухне того самого дома, в комнате с разбитым окном, затянутым на скорую руку полиэтиленом, который теперь хлопал на ветру, как парус призрачного корабля. Мартин пил отвратительный кофе из автомата, который привезли для полиции, а я наслаждался его гримасой.

– Расскажите, что вы увидели, когда пришли, – его голос был ровным, профессиональным. Он умел это делать – отключаться, становиться машиной.

– Я… я пришла как обычно, – голос у Марии дрожал. Она сжимала в руках бумажный стаканчик, и жидкость в нем колыхалась синхронно с ее руками. – Дверь была не заперта. Мистер Маккиннон… он иногда забывал. Когда пил.

– Часто он пил? – спросил Мартин.

– В последнее время… часто, – она кивнула, глядя в стакан. – После того как миссис ушла. Он стал очень грустный. И злой. Все время кричал по телефону.

Мартин сделал пометку в блокноте. «Жена. Ушла. Конфликт?»

– Продолжайте.

– Я зашла… и сразу почувствовала сквозняк. И запах. Влажный, спертый. Я пошла проверить бассейн… он любил, чтобы в бассейне было чисто, даже если сам он… – она замолчала, сглотнув. – И я увидела… его. Плавает. А окно… разбито. И стекло везде. И бутылка разбита.

– Вы что-нибудь трогали? Подходили к нему?

– Нет! Нет, я… я закричала и побежала звонить. В полицию.

– Вы заметили что-нибудь необычное? Кроме разбитого окна и бутылки? Может, что-то было не на своем месте? Или, наоборот, чего-то не хватало?

Мария задумалась, ее лоб сморщился.

– Не знаю… Все всегда было не на своем месте. Мистер Маккиннон… он не был аккуратный. Но… в гостиной, кажется, было еще больше беспорядка, чем обычно. Стеллаж с книгами… будто его кто-то толкал. Книги на полу. Но он мог и сам, пьяный… И еще кое что.. Его статуэтка.. Серебряная, на каменной подставке, всегда стояла на его тумбочке, а сейчас ее там нет…

Мартин кивнул, поблагодарил ее и отпустил. Когда она ушла, он еще раз прошелся по гостиной. Да, стеллаж стоял криво. И книги были разбросаны. Но в этом доме все стояло криво. Это мог быть и пьяный дебош самого Маккиннона. Одна большая сцена несчастного случая, тщательно подготовленная жизнью. А что касалось статуэтки, скорее всего она затерялась где то в бардаке.

Следующим в списке был партнер Маккиннона по архитектурному бюро, некий Джулиан Росс. Мы встретились с ним в его офисе в центре Эдинбурга. Полная противоположность бетонному бункеру на скале. Стекло, хром, белый кожаный диван, идеальный порядок. Сам Росс – мужчина лет сорока пяти, подтянутый, в идеально сидящем костюме, с часами на запястье, которые стоили, наверное, годового жалования Мартина. Он излучал холодную, отполированную уверенность. Когда мы вошли в его офис, он разговаривал с каким то мужчиной, увидев нас они поспешно разминулись.

– Кто это был? – поспешил спросить Мартин.

– А, это мой дорогой друг Алан, Алан Мейси. Он переодически приезжает сюда, но редко. Так о чем вы хотели спросить?