Тайна трех государей

© Миропольский Д.В., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Пошлый детектив

В день числа «пи» майор Одинцов не собирался никого убивать.

Говоря строго, майором он давным-давно не был, про необычную дату узнал случайно и тем более не имел такой привычки – на ровном месте лишать людей жизни. А вот поди ж ты: среди бела дня уложил сразу двоих прямо в центре Петербурга, и что теперь делать – большой вопр…

Промозглым чёрным утром четырнадцатого марта Одинцов, как всегда, приехал на работу около половины восьмого. Вышел из машины и с неодобрением отметил выглядывающие тут и там из-под снега ледяные бугры, похожие на кляксы застывшего конторского клея.

– Уборочка на троечку, – вслух сказал Одинцов; по старой холостяцкой привычке он иногда разговаривал сам с собой. – На троечку уборочка.

В старом парке рыжие фонари размывали предрассветную мглу. Чёрные деревья царапали небо паучьими лапами веток. Пронзительные порывы ветра вышибали слезу. Одинцов пнул подвернувшуюся ледышку, запахнул куртку и двинулся к стылой громаде Михайловского замка. На служебном входе коротко пожал руку охраннику, обронил обычное: «Как дела?» – и услышал такое же традиционное: «Без происшествий».

Одинцов работал заместителем начальника службы безопасности музея, расположенного в замке, и сейчас оказался за главного – начальник грипповал дома.

Впрочем, временное повышение не нарушило привычного распорядка. В кабинете Одинцов поменял уютный джемпер и джинсы на рубашку с галстуком и тёмно-серый костюм, а высокие ботинки со шнуровкой – на сияющие туфли. До восьми он успел ещё свериться с рабочим журналом, чтобы освежить в памяти предстоящие дела…

…и день начался. Инструктаж и развод охраны, доклад ночной смены, возня с документами, телефонные звонки, совещание… Всё как всегда, привычная рутина.

Первую сигарету Одинцов позволял себе только после обеда. Конечно, он мог дымить и в кабинете – кто бы сказал хоть слово? – но порядок есть порядок. Хочешь спрашивать с других – спроси для начала с себя. Так его учили. Поэтому курил Одинцов на общих основаниях, где положено.

Газета лежала в курилке на диване – видать, оставил кто-то из охранников. Одинцов мельком пролистал её, пока тлела сигарета. Шквал рекламы, старые анекдоты, безграмотные кроссворды, перевранные слухи, скучные гороскопы – одноразовое месиво для размягчённых мозгов…

…но одна статейка всё же привлекла внимание Одинцова благодаря иллюстрации – витрувианскому человеку Леонардо да Винчи: посреди текста на большом рисунке раскинул руки в стороны патлатый мускулистый мужчина, вписанный в круг и в квадрат одновременно. Одинцов пробежал глазами первый абзац.

14 марта – самый необычный праздник в мире: это Международный День числа «пи»! В западных странах пишут сначала номер месяца, а затем дня, поэтому дата выглядит как 3.14 – то есть как первые цифры удивительного числа.

Дальше автор сообщил Одинцову, что магическая константа была известна ещё древним волхвам, которые использовали её в расчётах Вавилонской башни. Волхвы ошиблись не так уж сильно, и всё же колоссальное сооружение рухнуло. «Для простоты расчётов число «пи-военное» принимается за три ровно!» – вспомнил Одинцов слова преподавателя из давнего курсантского прошлого. Зато мудрый царь Соломон, продолжала газета, умудрился исчислить «пи» намного более тщательно – и построил Иерусалимский Храм, равных которому не было в веках.

В статейке упоминались Эйнштейн, которому повезло родиться в День числа «пи», и Архимед, сумевший определить миллионные доли константы. Финал звучал патетично.

В наши дни проверены более пятисот миллиардов знаков числа «пи». Их комбинации не повторяются – следовательно, число представляет собой непериодическую дробь. Таким образом, «пи» – не просто хаотическая последовательность цифр, но сам Хаос, записанный цифрами! Этот Хаос можно изобразить графически, а кроме того, есть предположение, что он – разумен.

Одинцов аккуратно погасил окурок, отправил его в урну вслед за газетой и вернулся в кабинет. Его ждало куда более увлекательное чтиво: документация к новой системе видеонаблюдения, которую монтировали в замке.

По экрану компьютера плавала заставка – цифровые часы. В статейке говорилось: число «пи» – это 3.14159, поэтому праздник в его честь наступает третьего месяца четырнадцатого дня без одной минуты в два часа пополудни. Разумный Хаос, который записан цифрами…

Чушь, одно слово.

Часы на заставке показывали именно час и пятьдесят девять минут, когда раздался стук в дверь. «Без опоздания», – удовлетворённо отметил Одинцов, ценивший пунктуальность, и встал из-за стола. Встреча была назначена на два.

В кабинет вошли двое мужчин – один помоложе и повыше, атлетического вида, другой постарше и покоренастее, с глазами спаниеля. У обоих к волосам на макушке заколкой крепилась маленькая чёрная кипа.

– Shalom! Nice to meet you, gentlemen. I am… – начал, было, Одинцов, демонстрируя вполне приличный английский, но коренастый с вежливой улыбкой прервал его:

– Здравствуйте, мы говорим по-русски.

В Михайловском замке готовились к представительной международной конференции. Уровень участников предполагал вооружённую охрану. Израильские коллеги приехали к Одинцову, чтобы урегулировать формальности.

Говорил и действовал старший, напарник молча подавал ему бумаги. Обычная процедура. Только когда Одинцов собрался поставить подпись на документах, молодой попросил воспользоваться их ручкой со специальными чернилами.

– Вы же понимаете, – извиняющимся тоном сказал он.

Одинцов понимал.

– Враги не дремлют, и мы стараемся не отставать, – добавил старший израильтянин. – Они всё время что-нибудь придумывают, и мы тоже. Безопасность – это святое.

Молодой добыл из атташе-кейса кожаный пенал и передал старшему. Тот открыл крышку и положил пенал на стол. Одинцов вынул оттуда винтажную массивную ручку с золотым пером и с удовольствием повертел в пальцах.

– Солидная вещь, – оценил он, расписался несколько раз там, где ему указали, и вернул ручку в пенал.

Проводив гостей, Одинцов снова бросил взгляд на часы – время пришло! – и набрал номер мобильного. «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети», – сообщила ему безразличная механическая барышня. Ещё несколько звонков дали тот же результат.

– Варакса, – укоризненно сказал Одинцов, глядя на трубку, – ты решил теперь вообще не работать?

Варакса был старинным другом Одинцова, увлечённым рыбаком и вдобавок – преуспевающим владельцем сети станций автосервиса с лаконичным названием, состоявшим всего из двух цифр – 47. Пару дней назад Варакса умотал за корюшкой на Ладогу. А в головной мастерской сети «47» чинили машину Одинцова, поймавшую колесом открытый люк на заснеженной улице.

То ли укор подействовал, то ли хитрый Варакса всё же получал уведомления о вызовах, но вскоре со станции Одинцову позвонили с радостной вестью: машина готова, можно забирать.

Ползти вечером через пробки совсем не хотелось, и Одинцов решил поехать в мастерскую прямо сейчас. Начальник он, в конце концов, или не начальник?! Основные дела сделаны, служба работает… Одинцов отдал кое-какие распоряжения, вернул костюм на вешалку, снова натянул джинсы, сунул ноги в высокие ботинки на толстой рубчатой подошве – и поспешил убыть.

С неопрятного белёсого неба сыпал обычный для Петербурга мартовский коктейль: то ли снег с дождём, то ли дождь со снегом. Одинцову пришлось вытащить из багажника щётку и почистить машину: на время ремонта он позаимствовал внедорожник «вольво» у сердобольного Вараксы. Тот утюжил сейчас обледенелые ладожские берега на могучем «лендровере», над которым хорошенько поколдовали в мастерской «47».

Одинцов заканчивал махать щёткой, когда увидел Мунина. Нескладный сутулый парень медленно брёл от замка в его сторону. Он прижимал к животу матерчатую сумку, висевшую через плечо на длинном ремне, внимательно глядел под ноги – и всё же оскальзывался.

– Привет, наука! – крикнул Одинцов.

Мунин озябшими пальцами приподнял край капюшона. Мокрый снег тут же залепил стёкла больших очков.

– Я здесь! – Одинцов помахал рукой, и Мунин его увидел. – Могу подбросить.

– Здравствуйте, – сказал Мунин, подходя к машине. – Мне бы до метро, если вас не затруднит.

– До метро само собой. А вообще куда надо?

Им оказалось по пути.

Молодой историк работал в научной части музея. Знакомство Мунина с Одинцовым было недавним и шапочным: они разок-другой пообедали за одним столиком в служебной столовой, перекинулись несколькими фразами и теперь здоровались при встрече. Но для замкнутого Мунина даже это выглядело достижением.

Одинцов ему нравился. Во-первых, потому, что не только задавал вопросы по делу, но и слушать умел. Во-вторых, потому, что не чувствовалось в его поведении вахтёрской снисходительности, обычной для охранников. В-третьих – чего греха таить? – тщедушный очкарик Мунин безнадёжно мечтал быть таким же уверенным в себе, статным и плечистым; научиться носить костюм и не отводить взгляд в разговоре… Колоритный образ Одинцова довершали седой клок в аккуратной причёске и наполовину седая левая бровь.

В машине Мунин с удовольствием устроился на подогретой коже переднего сиденья. Одинцов вырулил на Фонтанку, и они поехали вдоль замка по набережной.

– Как дела на интеллектуальном фронте? – спросил Одинцов. – Затяжные бои с оппонентами? Окопная война?

– Хватит, насиделись мы в окопах, – в тон откликнулся Мунин и ладонью похлопал по сумке, лежащей на коленях. – Наметился прорыв.

Учёный, надо же… Одинцов прикинул: парнишка недавно закончил университет, в армии наверняка не служил – то есть ему от силы лет двадцать пять. В пятьдесят с копеечкой у Одинцова вполне бы мог быть сын такого возраста. Только вряд ли близорукий – и уж точно спортсмен, а не рохля.

– Проры-ыв? – Одинцов приподнял полуседую бровь и кивнул на сумку. – Нарушение охраняемого периметра? Стащили какой-нибудь раритет?

– Что вы, что вы, – снова подыграл Мунин, – красть грешно! Тут всё своё, родное.

Он откинул клапан сумки и вынул толстую тяжёлую папку в красной обложке. Видно было, что ему не терпится похвастать.

– Это как у Пушкина: «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний», – продекламировал историк и, глядя на папку с любовью, взвесил её в руках. – Я пока не могу рассказывать, не имею права. Хотя вы человек от науки далёкий, вам можно. Вы ведь никому?.. В общем, получается, что как минимум три русских царя занимались одним и тем же.

– По-моему, все цари занимались примерно одним и тем же, – предположил Одинцов, – разве нет?

Мунин досадливо поморщился.

– Я не то хотел сказать. Мне удалось обнаружить и документально подтвердить, что Иван Четвёртый, Пётр Первый и Павел действовали по единой схеме. Как будто решали одну и ту же задачу. Каждый в своё время и каждый в своих обстоятельствах, но всё-таки… Более того, не только задача была общая, но и способы решения. Ощущение такое, что они действовали по инструкции, где сказано: делай так, так и так. Понимаете?

– Нет, – легко признался Одинцов.

– Это неудивительно. Даже я сначала не понимал, – заявил Мунин.

Одинцов посмотрел на него с иронией из-за этого даже, но историк взгляда не заметил и продолжил:

– Вообще никто ничего не понимал и внимания не обращал! Вы правильно говорите, что все цари занимались примерно одним и тем же. И эти трое тоже, но только до определённого момента. А потом вдруг начинали совершать похожие поступки. Парадоксальные и необъяснимые.

– Может, они для вас парадоксальные, – предположил Одинцов, – а для современников – ничего особенного.

– То-то и оно, что современники сомневались, в своём ли уме государь! – Мунин раздухарился и сел боком, повернувшись к Одинцову. – Иван, и Пётр, и Павел даже самых близких пугали. Сначала вроде вели себя привычно, а потом – щёлк! – и словно включалась какая-то другая программа, непонятная и потому особенно пугающая. Вот из-за чего этих троих боялись и ненавидели, как никого другого.

– Погодите. Иван Четвёртый – это ведь Иван Грозный?

Мунин кивнул.

– Ну, тогда вопросов нет, почему боялись и ненавидели. Он же редкий кровосос. Родного сына убил? Убил. И людей казнил без разбора направо и налево…

– Не был Иван кровососом! – возмутился Мунин. – И сына не убивал, и казнил только тех, с кем иначе нельзя было. Вы повторяете сплетни, которым четыреста лет с хвостиком! Их ещё при жизни Ивана Васильевича сочинять начали. И в учебниках до сих пор врут, и никто правды не знает!

– А вы, получается, знаете? – Одинцов снова лукаво глянул на Мунина.

– Знаю.

Свернув за разговором у заснеженного Летнего сада, они переехали мост через Фонтанку, поблёскивающий золотом перил; миновали терракотовую с белыми прожилками глыбу Пантелеймоновской церкви – памятника первой морской победе Петра Первого, – и покатили к Литейному проспекту.

Мунин уже успокоился.

– Видите ли, – сказал он, – есть как бы две правды. Это нормально в любой науке, а в истории особенно. Есть правда для обывателей. Для вас, извините, и для них.

Историк махнул рукой в сторону прохожих за окном машины, и Одинцов уточнил:

– Для массы? Для народа?

– Для народа. А я имею в виду правду для специалистов, которые знают предмет более глубоко и разносторонне. То, что вам известно про Ивана Грозного – это примитивная схема, которая грубо слеплена, проста для запоминания и удобна в использовании. Но мы, историки…

– Вы только сейчас говорили, что кроме вас никто не знает правды. Теперь оказывается, что её знают все историки. Противоречие, однако!

– Нет никакого противоречия. Любой мой коллега, если он действительно профессионал и притом не ангажированный, с документами в руках за пять минут объяснит вам, почему Иван Грозный – не кровосос. В отличие от обывателей, которые получают сразу готовую схему, нам полагается собрать факты, потом проверить их на достоверность и только тогда уже складывать один к другому. Проблема в том, что учёный обычно стремится подтвердить или опровергнуть какую-то гипотезу – свою собственную или своих предшественников. Поэтому интерпретирует события с заданным результатом, и картина получается необъективной.

Одинцов с интересом взглянул на Мунина:

– Чем же вы, в таком случае, отличаетесь от остальных?

– Тем, что я поставил принципиально другую задачу, – с гордостью сообщил историк и поправил на носу съехавшие очки. – Я не пытался ничего доказать или опровергнуть. Мне было не важно, Иван Грозный – это исчадие ада или святой. Точно так же Пётр Первый мог быть агентом Европы или патриотом России, а Павел – безумным солдафоном или титаном духа, который опередил своё время. Я знал о них то же, что и другие. Просто обратил внимание, что действия Ивана Васильевича, Петра Алексеевича и Павла Петровича очень отличаются от действий остальных государей, зато очень схожи между собой.

Мунин погладил папку.

– Поступки каждого человека, – сказал он, – это его личное дело. Мало ли что кому взбредёт в голову? Но когда странные и притом одинаковые поступки совершают руководители страны, живущие в разные времена, да ещё совершают не вынужденно, а преднамеренно – тут уж извините. Это не может быть случайностью. Очевидно, есть какая-то закономерность, есть система!

– И эту систему вы… – начал Одинцов, а Мунин подхватил:

– …и эту систему я попытался описать. Просто сложить и сопоставить исторические факты, ничего не доказывая и не опровергая.

Машина пересекла Литейный проспект, обогнула по дуге акварельный кулич Спасо-Преображенского собора вдоль ограды, набранной из трофейных пушечных стволов, и скоро вывернула на Кирочную улицу.

– Спасибо. Где-нибудь здесь остановите, пожалуйста, – попросил Мунин.

Вдоль поребрика всё было занято, но чуть впереди мигала левым поворотником припаркованная машина. Одинцов притормозил за ней; включил аварийку, перекрыв полосу и давая водителю выехать, а потом ловко нырнул на освободившееся место.

– Это что значит? – спросил он, глянув на обложку папки, поверх которой красовалась большая жёлтая этикетка с надписью: Urbi et Orbi.

Мунин смутился и принялся запихивать папку в сумку.

– Урби эт óрби? Да так…

– Ну, а всё же? – не отставал Одинцов.

– Это значит «Городу и миру» на латыни. Овидий… поэт был такой древнеримский… Овидий писал, что другим народам на земле даны границы, а у римлян протяжённость города и мира совпадают. В общем, обращение такое – ко всем и каждому. Урби эт орби.

Мунин справился с папкой; попрощался, вылез из машины, накинул капюшон и побрёл в сторону пешеходного перехода.

Одинцов посмотрел историку вслед. Из рассказа Мунина он толком не понял – что за открытие тот сделал и в чём состоит прорыв. Давно умершие цари, повторяющие нелогичные поступки друг друга… Кому какое теперь до них дело?

С другой стороны – хорошо, что парнишке это интересно. Глаза вон как горят! Непросто набить битком такую толстенную папку – видать, и вправду серьёзный труд. Зато теперь обращается ко всему прогрессивному человечеству, ко всей вселенной. Urbi et Orbi, на мелочи не разменивается. И правильно – в его-то возрасте… Эх, молодость!

Одинцов набрал на мобильном номер Вараксы и сунул руку в карман за сигаретами. Дозвониться опять не удалось, и курева при себе не оказалось: наверное, оставил пачку в пиджаке, когда наскоро переодевался перед уходом с работы.

– Непорядок, – пожурил себя Одинцов, заглушил двигатель и вылез из машины. Места знакомые, центр Петербурга; и как раз неподалёку, помнится, был хороший табачный магазин.

Одинцов перешёл через улицу. Впереди возле арки он увидел Мунина, который говорил по мобильному, и уже приготовился пошутить – мол, мы стали чаще встречаться, и это радует. Но тут рядом с историком появились два крепких молодца в серых куртках, взяли его под локотки и буквально внесли в подворотню.

– Интересно девки пляшут, – Одинцов нахмурился, – по четыре штуки в ряд…

Он свернул следом. В тесном дворике-колодце один из мужчин тянул сумку с плеча Мунина. Историк цеплялся за ремень и выкрикивал срывающимся голосом:

– Что вам надо? Что вам надо?

Одинцов неторопливо шёл к ним.

– Ребята, какие-то проблемы? – спросил он.

– Никаких проблем, – ответил второй крепыш. – Проходите, проходите, всё в порядке.

– По-моему, как раз не всё в порядке, – возразил Одинцов. – Сумочка-то, я смотрю, чужая. А чужое брать нехорошо. Зря вы это затеяли. Ей-богу, зря. Давайте, может быть, как-то по-хорошему…

– Шёл бы ты, мужик, – снова сказал второй, отпустил Мунина и шагнул навстречу.

Эти двое не были уличной шпаной. «Но и не полиция», – подумал Одинцов: удостоверений не предъявили, хотя действовали очень слаженно. То, как двигался разговорчивый крепыш, тоже выдавало профессионала…

…и всё же Одинцов сумел усыпить его бдительность – простецкой болтовнёй, расслабленной походкой и, конечно, руками в карманах. Руки в карманах обычно успокаивают лучше всего. Просто надо уметь их мгновенно вынуть.

Одинцов умел.

Удар открытой ладонью в уличном бою эффективнее, чем кулаком: зона поражения больше, не промахнёшься. Молниеносная оплеуха, особенно тяжкая на противоходе, стала для крепыша полной неожиданностью. Имея дело с обычными хулиганами, Одинцов удовлетворился бы шоком от оплеухи. Но здесь рисковать не стал и несколькими мощными ударами вырубил нападавшего.

Нокаут оказался настолько быстрым и сокрушительным, что мужчина, который отнимал сумку, тоже совершил ошибку. Остолбеневший Мунин мог послужить прикрытием, но крепыш оттолкнул его, вроде бы изготовился к бою – и вдруг сунул руку за пазуху серой куртки.

Одинцов же не останавливался и оказался прямо перед мужчиной, когда тот выхватил пистолет: ни времени, ни дистанции не хватило для того, чтобы направить оружие на Одинцова и спустить курок…

….а в следующее мгновение крепыш вскрикнул, заглушая хруст своего запястья. Выкрутив пистолет в руке противника, Одинцов развернул короткий ствол ему под рёбра и стиснул кулак, чужими пальцами нажимая на спуск – раз, другой, третий…

Выстрелов не было слышно. Пистолет только глухо лязгал, выбрасывая гильзы. Крепыш выпучил глаза, длинно засипел и стал оседать на снег.

Одинцов выпутал оружие из скрюченных пальцев умирающего и обернулся. Первый боец со свёрнутой челюстью, лёжа на спине, шевельнул рукой и попытался дотянуться до поясной кобуры, которая выглянула из-под задравшейся куртки.

– Эк же ты быстро очухался, – с удивлением и некоторой досадой произнёс Одинцов.

Выхода не было. Он подошёл к лежащему и выстрелил ему в лоб. Пистолет снова лязгнул.

– Я оглох, – услышал Одинцов за спиной голос Мунина. – Я оглох. Я сошёл с ума.

Историк стоял на прежнем месте, заткнув пальцами уши и мотая головой из стороны в сторону. Злополучная сумка лежала у его ног.

– Ничего, ничего, – Одинцов приговаривал себе под нос. – Не оглох и не сошёл. Погоди чуток, я быстро…

Под блуждающим взглядом Мунина он натянул перчатки и подчистую выгреб всё из карманов убитых: бумажники, запасные обоймы к пистолетам, сигареты, жвачку… Мобильные телефоны отшвырнул в сугроб, стреляные гильзы и оружие рассовал по карманам своей куртки; остальное, не разглядывая, сложил в сумку Мунина. Сноровка, с которой действовал Одинцов, выдавала немалый опыт.

Быстро закончив дело, он забросил сумку на плечо, хлопнул Мунина по спине, приводя в чувство; поймал под длинным носом историка соскользнувшие очки, нацепил их обратно, крепко взял парня за рукав повыше локтя и скомандовал:

– А теперь – бегом!

Мародёр и розенкрейцер

В народе говорят: бег не красен, да здоров.

Их спасением стали петербургские проходные дворы. Одинцов подгонял Мунина и неведомым чутьём определял дорогу. О том, чтобы выйти обратно через арку, речи быть не могло. Бежали в противоположную сторону. Из первого дворика, где на снегу остывали тела нападавших, ход вёл в следующий. Здесь через скособоченную низенькую дверь они протиснулись на чёрную лестницу соседнего дома, поднялись на пол-этажа, из окна лестничной площадки шагнули на заснеженную кирпичную ограду помойки – и спустились в ещё один двор, перетекавший в точно такой же, через который выскочили на соседний тихий бульвар.

Там Одинцов ненадолго притормозил, пожалев Мунина.

– Отдышись пока. И мобильник давай.

– Звонить… в полицию… будете? – сквозь кашель спросил историк.

Одинцов угукнул, взял у Мунина телефон, вытащил аккумулятор и сунул к себе в карман. Само собой, возвращаться к припаркованной машине тоже было нельзя – наоборот, Одинцов уводил Мунина всё дальше. На проспекте Чернышевского он остановил старенькие «жигули», втолкнул Мунина на заднее сиденье, сам сел рядом с водителем азиатского вида и велел ехать на Московский вокзал.

– Ма-асковский ва-акзал, – нараспев повторил водитель и сделал чуть потише музыку, гремевшую в салоне. – Сколько денег, уважаемый?

– Гони, разберёмся, – сказал Одинцов.

– Поехали, иначе он вас убьёт, – подал голос Мунин и нервно хихикнул.

– Шутка, – Одинцов подмигнул таксисту. – Поехали, поехали! Время дорого.

Время действительно было дорого. Мунин уже начинал отходить от шока. Раньше, чем начнётся истерика, его нужно доставить в какое-нибудь спокойное уединённое место, где Одинцов сможет задать нужные вопросы и обмозговать ситуацию.

До Московского вокзала – от силы десять минут. Пусть шофёр думает, что они опаздывают на поезд, решил Одинцов. Даже если случится чудо и преследователям удастся вычислить этого любителя громкой музыки, – о пассажирах он расскажет немного: очень торопились, вышли на Лиговке, а дальше – ищи-свищи…

…потому что ни на каком поезде, конечно, Одинцов и Мунин не поехали. В привокзальной толчее Лиговского проспекта Одинцов поймал ещё одну замызганную машину и назвал сидевшему за рулём кавказцу адрес в двух кварталах от своего дома. Более подходящего места придумать так и не удалось.